[76], а те, что с севера, через Балтику, как Рюрик с присными, — были несколько сродни германцам и балтам. Поэтому недаром северяне по гаплогруппам резко отличаются от южан, но при этом близки европейцам. Как мы помним, генетические расстояния, скажем, пинежской популяции русских от немцев, поляков и литовцев минимальные.
По гипотезе Кузьмина, русы относятся к разряду не территориальных, как большинство летописных племен, а кровнородственных общин. В таковую общину невозможно войти со стороны иначе как в качестве раба; в этом секрет их несмешиваемости с местными субстратами, какими бы они ни были — не случайно генетическое расстояние тех же пенегов от соседних финских этносов максимальное. Но к славянам (не русам), жившим территориальными общинами, это не относится, поэтому смешанные популяции встречаются порой и на севере, и на юге, хотя и не определяют тут генофонд, в отличие от центрально-восточных регионов Русской равнины.
Сказанное не только помогает понять причины резкой генетической оппозиции русского Севера и русского Юга, но и объясняет, как мне думается, наличие «южных» популяционных вкраплений на севере, о чем ниже.
В-третьих, исследование Балановских позволяет подтвердить еще одну неновую гипотезу, связанную с татаро-монгольским нашествием. Эта гипотеза развивалась благодаря трудам многих авторов, поэтому я ее вольно изложу в обобщенном виде.
Приход на Русь Батыя нанес самый страшный удар именно по Киеву, навсегда подведя черту под периодом его общерусского верховенства. Можно сказать, Киевская Русь кончилась в 1240 году. По свидетельству иностранцев, запустение киевского княжества непосредственно после падения Киева достигло таких степеней, что можно было сутки ехать — и не встретить ни одной живой души.
«Нашествие иноплеменных» — врагов, никогда ранее не виданных большинством русских, ярко инорасовых, инокультурных, владеющих непривычными видами вооружений и тактикой боевых действий[77], — производило впечатление совершенно эсхатологическое, апокалиптическое. Потрясенные до последних глубин души русские люди, кто не был убит или уведен в плен, бежали от этого внезапно обрушившегося невероятного кошмара куда глаза глядят.
Киев и его окрестности, как известно, были населены полянами. Но современные украинцы, как показали многочисленные и длительные исследования антропологов, не имеют с ними ничего общего, а являются потомками древлян, занявших освободившуюся от полян нишу[78]. Куда же именно переместились поляне?
Часть укрылась в донских плавнях, где жили бродники и берендеи, будущие участники украинского этногенеза. Часть окопалась за порогами на Днепре, на острове Хортица — это предки запорожских, впоследствии кубанских казаков. Часть разбежалась по другим княжествам и землям. Но были, по-видимому, весьма значительные группы беженцев, которых смертельный, нечеловеческий, мистический ужас перед непостижимыми «адскими» пришельцами гнал через всю Древнюю Русь — на край света. И загнал-таки туда в буквальном смысле слова: на край суши, к самому Ледовитому океану, на берега Белого и Баренцева морей. Где их потомки до сих пор и живут вполне компактно, выделяясь, как нам это показали Балановские, среди окрестных популяций, как нерусских, так и русских.
Выделяются они не только биологически, но, как это давно было замечено филологами, в первую очередь тем, что сохранили богатый фольклор Древней Руси. А что особенно важно и показательно — былины т. н. Киевского цикла, связанные именно с киевскими персонажами, начиная с Владимира «Красно Солнышко». Надо заметить, что в целом Русский Север колонизирован поморами, выходцами из Новгородчины. Но Новгород к 1240 году уже давно тягался с Киевом, кичился своей относительной автономностью и не имел никаких причин ни симпатизировать героям и символам киевского фольклора, ни сохранять его в такой удивительной полноте и чистоте. Так хранят только святыни — матушкино благословение, горстку родимой земли, священные книги рода и т. п. Особенно это свойственно эмигрантам, тоскующим по родине и вынужденным на чужбине бороться за сохранение своей идентичности. А уж киевлянам, выросшим в традициях кровнородственной общины полян и русов, как раз такое отношение должно было быть свойственно по определению.
Поэтому не удивительно, что именно на Мезени, Печоре и в других местах Русского Севера, где и были записаны киевские былины, Балановскими выделены особые популяции, антропологически и генетические отличные от соседей. То же касается и особенных русских популяций, обнаружившихся в Вятской области и на Кубани. Я не могу трактовать этот факт иначе, как наследие древних «протуберанцев» — человеческих масс, исторгнутых Батыем из бьющейся в смертных конвульсиях Киевщины.
До татарского нашествия в Древней Руси практически не было славянской миграции с юга на север, если не считать отдельных проникновений антов в земли склавинов. Была в далеких V–VII вв. миграция с севера на юг и юго-запад, затем с запада — на восток, а с начала XIII в. с юго-запада (Киев) на северо-восток (Ростов, Владимир). В целом же миграция была долготная, а не широтная. Вместе с разными славянскими племенами с запада на восток двигались их генетические и антропологические особенности — вдоль параллелей, а не меридианов. И только однажды в результате нашествия Батыя те самые южнорусские протуберанцы взметнулись и осели по самым дальним краям тогдашней русской ойкумены — на севере, в Поморье, и на северо-востоке — вокруг Вятки. Дальше русским людям бежать было некуда: никакая нерусь их не звала и не ждала.
В этом, по-видимому, немаловажная причина, почему «на севере различия между популяциями намного выше», чем между центром и югом (161). К примеру, есть на Печоре отдельная популяция, где живут высокие, темноглазые и темноволосые русские с густой бородой. Как мы знаем, эти признаки характерны для юга России. Можно думать, перед нами как раз те самые потомки беженцев с Киевщины XIII века. Именно этот осколок дотатарской и даже, возможно, антской южной Руси и хранит ее генофонд. Такими были русские киевляне до прихода татар. Они принесли на побережье Баренцова моря, в низовья Мезени и Печоры, на Кольский полуостров и т. д. не только аллель НР*1 (99), но и былины киевского цикла.
Татарским нашествием можно объяснить еще одну генную аномалию. В книге Балановских содержатся также очень важные сведения о вятичах и об их генетическом подобии на Печоре, на Кольском полуострове и на Кубани. Карты распространения антропологических маркеров, карты генетических расстояний от народов разных семей, а самое главное — от русских популяций (карта 8.3.5) указывают на эту близость. Последняя карта вполне наглядно показывает: и на Кубани, и в Вятке — люди одной породы, в которых мне видятся русские недобитки, убежавшие от смертоносных татар.
Что до Кубани, тут все более-менее ясно: сюда Екатерина Вторая переселила запорожских казаков, чье историческое бытие началось с повального бегства полян из-под Киева за днепровские пороги, на Хортицу. У них киевский фольклор, кстати, не сохранился: его вытеснил напрочь собственно запорожский, казачий фольклор вновь создавшегося субэтноса[79].
С вятской популяцией сложнее. Изначально они не должны были бы генетически и антропологически сильно отличаться от потомков кривичей или северян, но… возникли беженцы с Киевщины. Догадаться об этом позволяет такой исторический эпизод, как появление на Руси с XIV в. т. н. ушкуйников, своими набегами немало досаждавших Орде и даже грабивших Сарай и уводивших татар в полон. Чем, собственно, они и знамениты.
Долгое время ушкуйников считали новгородцами, но коренные новгородцы не были и не могли ими быть. У новгородцев было свое, столетиями c IX века выверенное направление экспансии: Поморье вплоть до Урала. Зачем им было творить набеги на Орду — за семь верст киселя хлебать, себе беду добывать, дергать тигра за усы, сочинять сложные экспедиции без гарантии успеха? Новгородцы вообще предпочитали торговать, а не воевать, тем более с сильнейшим противником.
Другое дело киевские беженцы-поляне, которым терять было нечего, которых Север не манил (он и не мог манить южан: туда бежали уж совсем отчаявшиеся, сломя голову летевшие подальше от татар), которых распирала жажда возмездия и которые вовсе не были на новгородчине желанными гостями. Кстати, именно в этом одна из причин, почему нынешние насельники Колы и Печоры не задержались в свое время на хорошо обжитых территориях: новгородцы просто спровадили их куда подальше. Пустили сирот Христа ради в дальний, темный и холодный угол своих владений, за Полярный круг.
Возможно, вначале киевские беженцы все подались на Новгородчину (о чем, кстати, свидетельствует там достаточно широкий разброс мест, где записан киевский фольклор). Но новгородцы, по идее, и не должны были охотно пускать беженцев, конкурентов, в свои угодья, в Поморье, а тех, что все же пустили, старались потом, конечно же, выдавить. Куда? Туда, куда сами не стремились: в Заполярье и на восточную границу русской ойкумены. Ведь Вятка в те времена была самой далекой окраиной, мало населенной людьми, форпостом русской экспансии. Этим она могла быть привлекательна только для людей, которые уже все потеряли и должны были начинать с нуля. Вот они и двинулись к Вятке, чтобы удобней творить набеги на Орду по водным артериям. Жаждавшие реванша, мести татарам, они-то и стали ушкуйниками (сегодня версия вятского происхождения ушкуйников является основной).
Именно так можно правдоподобно объяснить генетическую близость вятской русской популяции — к русским Печоры, Колы и т. п., с одной стороны, а с другой — близость к казакам Кубани, то есть к запорожцам, которые в основе своей — те же недобитые поляне-киевляне, только осевшие на Хортице, а не двинувшиеся на Север.