Поэтому все мои дети — три сына и три дочери — всегда, с младых ногтей знали: если свяжут свою жизнь с нерусским супругом, придется забыть дорогу в отчий дом. Такой брак я не благословлю, и внуков таких не приму. Думаю, у шапсугов с этим так же строго.
А вот Балановские нет-нет — да и склоняют нас к противоположному выводу. Причем в своей обычной манере, играя противоречивыми высказываниями, поддакивая вашим и нашим, например: «Забота о “чистоте” русского генофонда обрекла бы его на вымирание. Но и забота о его слиянии со всеми генофондами — обрекла бы его на исчезновение» (316).
Или так: «Для структуры генофонда самая близкая опасность — это исчезнуть, стереться, нивелироваться в результате смешений с соседними народами или смешений региональных групп внутри народа». Но тут же: «Не стоит, конечно же, опасаться смешений — ни один генофонд не может жить без них. Межэтнические и межпопуляционные контакты, браки, смешения — это необходимое, извечное свойство человечества».
Они пугают нас: «Если, к примеру, все русское население съедется в Москву и образует единую гомогенную популяцию — структура русского генофонда исчезнет» (311). Страшно, не правда ли?
Вот и понимайте, как хотите: «Стой там, иди сюда». Кого авторы хотят обмануть? Политкорректную цензуру? Собственных внутренних цензоров? Нас, читателей?
Однако нас-то, после чтения их книги, уже не обманешь. Ибо мы повидали и хорошо представляем себе как гомогенных англичан, так и заботящихся о чистоте своего генофонда шапсугов. И знаем, что правда на их стороне: вполне достойные примеры. Так что Балановские нас пугают, а нам — не страшно! И вот почему.
Во-первых, мы видели воочию: максимальная гомогенность не мешает некоторым народам — максимально процветать, в то время как максимальная гетерогенность не мешает другим народам — прозябать. Увиденное и понятое нами противоречит тезису Балановских. Гомогенизация, судя по достигнутым разными народами результатам, — это очень хорошо, а вовсе не плохо. Гомогенность этносов коррелирует с их успешностью, достижительностью, развитостью и устремленностью к прогрессу. Такой вывод позволяет сделать таблица Балановских. Гомогенность — залог национального единства и национальной силы, ее синоним. К ней необходимо стремиться. Лучше быть, как англичане или шведы, чем как тофалары и нанайцы.
Во-вторых, межпопуляционная изменчивость, гетерогенность русского народа уже сегодня настолько значительна, по данным Балановских, что ему не грозит опасность исчезновения или вырождения, даже если браки будут происходить 100-процентно между русскими из разных популяций. Как не исчезают и не вырождаются шапсуги, брачующиеся уже даже не между двумя популяциями, а раздельно внутри той и другой сравнительно небольшой популяции.
Балановские сами же нас во всем этом настолько убедили, что теперь бесполезно переубеждать.
Важно отметить, что в понимании характера угроз и вызовов, обращенных сегодня к русскому народу, его будущему, мы с Балановскими сходимся в немногом, зато расходимся во многом. Нужно четко обозначить все позиции сходства и расхождения.
Какие вызовы и угрозы русскому генофонду согласны, а какие отказываются признать Балановские?
Для них, претендующих на олимпийское беспристрастие, существует только одно понимание деградации: это «разрушение структуры генофонда» — и только (306). Неважно, какие свойства и признаки стоят за этой структурой, в чем и как проявляются входящие в нее гены. Важно сохранить, а точнее — законсервировать именно ее, как она есть.
Зачем, для чего? Чтобы сохранить.
Такой вот чисто экологический и, я бы сказал, коллекционерский подход.
Другого ответа я не нашел. Другие ответы отмели и сами Балановские.
Например, они предположительно называют в числе угроз генофонду — усиление вероятности наследственных заболеваний и уменьшение численности популяции. Но тут же сами, на примере все тех же шапсугов, разбивают эти предположения, указывая, что ни численное снижение популяции — даже катастрофическое, на порядок и более, ни повышенный груз наследственных болезней и учащение случайного инбридинга (кровосмешения в результате близкородственного брака) — следствие малочисленности и изоляции популяции — не ведут к деградации структуры генофонда (308–309).
Балановские идут дальше, продолжая уже в резко полемическом тоне:
«Рассмотрим мнение, что русский генофонд “деградирует”, разрушается, исчезает», — предлагают они. Но затем огорошивают читателя: «В популяционной генетике практически нет критериев “деградации”… Рассуждения о “гибели русского генофонда” не находят обоснования в научных данных. Но поскольку эти рассуждения очень распространены в околонаучных кругах, а опасения основаны на современной демографической картине, мы решились предложить свои рецепты помощи генофонду. Не то чтобы мы считали, что без этого генофонд погибнет, отнюдь» (285–286).
Вот, значит, как. У нас, оказывается, все с генофондом благополучно. Утверждение явно провокативное, с которым я бы поспорил, ибо на мой взгляд, хоть критериев деградации у науки нет, сама-то деградация налицо и видна невооруженным глазом даже в общественном транспорте. Бывало, лет десять тому назад, возвращаясь из европейских столиц, катясь в московском метро и с удовольствием глядя по сторонам, я частенько думал: «Какой же мы все еще красивый народ!». В последнее время эта мысль приходит ко мне все реже с каждым разом.
Оглянемся. Уровень русской пассионарности предельно снижен. Участие русских в политике ничтожно мало и весьма бессмысленно. Участие в научной жизни мира упало. В художественной — близко к нулю. Рождаемость низка. Красивые женщины перестают рожать, перспективные мужчины перестают заводить семьи, воспитывать детей; те и другие активно эмигрируют. Толпа на улицах, в метро, в транспорте заметно посерела, поубожела, стала физически хуже качеством, мельчает, хиреет, стареет. Растет на глазах доля неруси…
Это ли не деградация?! Параллель со всей белой расой не утешает, а еще больше удручает: петля кажется роковой, неотвратимой, хотя я упрямо верю, что это не так.
Балановские, между тем, предупреждая возможные возражения, наносят превентивный удар по позициям оппонентов. Они ратуют против «ненаучных гипотез», к которым относят:
1. Представление о захирении генофонда в связи с исчезновением (истреблением, эмиграции) биосоциальной элиты общества. Их аргумент: «Наука не делит генофонд на “лучшую” часть и часть “похуже”. Такое деление придумывает антинаука — расизм и евгеника» (304);
2. Представление о загрязнении, утрате идентичности и распаде генофонда вообще в результате наплыва иноэтничных иммигрантов, повышения доли смешанных браков, смешанного потомства. Их аргумент: «Интенсивные миграции — современная черта всего человечества, и опасность, которую они несут для русского генофонда, ничуть не больше, чем для множества иных народов по всему миру» (311);
3. Представление о том, что именно русский генофонд находится под угрозой в результате мощного притока чужой крови, обрушившегося на нас после Перестройки, от которого нас следует защитить. Их аргумент: «Русский генофонд (как и все другие генофонды!) всегда вбирал в себя многие потоки генов отовсюду. Мы так же, как и многие из читателей, знаем, что сейчас в русские села возрос приток населения из далеких окраин бывшего Союза. Останутся ли эти “пришлые” гены в русском генофонде или же вернутся в иные города и страны, решать не ученым, не политикам и не администраторам, а самому русскому генофонду — у него, право, большой опыт таких решений»[83] (313). Не надо вмешиваться в приток чужой крови, учат нас авторы, тут же разъясняя, что дотации на детей должны идти равно всем, независимо от этничности;
4. Представление о том, что русский народ как единственный государствообразующий (и, соответственно, русский генофонд) требует от властей России особого отношения, особого бережения. Их аргумент: «Русский генофонд не обладает никаким “приоритетом”» (314).
5. Представление о том, что генофонд народа напрямую связан с его культурой и традициями, и что эту связь следует укреплять и развивать. Их аргумент: «Может возникнуть вопрос — а раз генофонд не хранит в себе культуру и традиции народа, то стоит ли такой генофонд сохранять? Авторы будут считать свою задачу выполненной, если читатели заинтересуются этим вопросом. Понимание того, что сохранение генофонда и сохранение культуры — понятия, слабо связанные между собой, осознание того, что решать эти проблемы следует раздельно — уже половина пути к ответу на поставленный вопрос. Нам остается повторить, что не науке, а обществу решать, что заслуживает сохранения» (305). Авторы здесь уходят от прямого утверждения, но смысл ясен: сохранением генофонда культуре и традициям не поможешь. Так что и стараться не стоит. Такую подсказку дает нашему обществу наука в лице Балановских.
6. Само собой разумеется, что принципиально отрицая, отвергая, клеймя евгенику, Балановские даже не ставят вопрос о том, что генофонд можно не только консервировать, но и корректировать, выправлять, улучшать. Это, конечно, несколько странно с их стороны. Во-первых, потому, что евгеника — сестра генетики по судьбе: бурный расцвет в СССР в 1920-1930-е гг., а потом репрессивное уничтожение на корню. Клеймо «лженауки» было поставлено и на евгенику, и на генетику одними и теми же палачами по одним и тем же идеологическим причинам. То, что с этими палачами сегодня солидаризуется одна (спасшаяся) из двух заклейменных наук, вызывает недоумение. А во-вторых, потому, что у евгенической теории есть вполне успешное применение: селекционерская практика. Селекция — «дочь» евгеники; ее успех — критерий истинности «матери». Но для Балановских этот очевидный факт, наверное, чем-то неудобен.
Таковы шесть принципиальных установок, венчающих огромную, фундаментальную книгу Балановских. Есть два обстоятельства, не позволяющих отнестись к ним с доверием. Во-первых, противоречивость — едва ли не самое поразительное свойство книги — проявилось и в этой ее части, снабдив нас контраргументами, возможно, против воли авторов