С другой стороны, факты — фактами, а в теории сами Балановские стоят ровно на той же советской ущербной философской и политической позиции. Они настаивают: «Попытка любой привязки гена к народу уже исходно неверна — это просто разные системы координат. Принадлежность к народу определяется самосознанием человека» (10). Подобные безапелляционные утверждения в духе «либеральной антропологии» а-ля Валерий Тишков они делают не раз. И в конце книги заявляют то же, что в начале: «Только сам человек может определить, к какому народу он себя относит. Это дело его выбора, не имеющего никакого отношения к биологии и к генетике» (315)[6].
Видя это донельзя наивное смешение субъективного с объективным, так и подмывает спросить авторов: «Себя человек относит к этносу сам, субъективно, — или, все же, относится к нему помимо воли, объективно?». Ведь если следовать завету Тишкова и Балановских, то получается полная ерунда: «Мы — то, что сами о себе думаем».
Ясно и без доказательств, что это абсурд, субъективный идеализм чистой воды (то есть вранье и фикция), очень характерный для западной научной школы, но столь же чуждый для русской. Вопиюще антинаучный тезис в книге, претендующей на абсолютную научность!
Представьте себе, что овощи бы вдруг заговорили, и огурчик с вашей грядки заявил вам, что он кабачок или арбуз. Вы бы решили, что он попросту сбрендил. Этакий сумасшедший огурец-молодец. Вообще, любой психиатр, с места не сходя, опровергнет тысячью примеров любую попытку полагаться на самосознание человека в деле его идентификации. Мало ли «Наполеонов» томится по психушкам всего мира! Мало ли кто кем себя считает, в том числе в этническом смысле! Что же, мы так и должны всем верить?
Апология самозванства: вот как такой «научный подход» называется. Благословлять самозванцев, санкционировать самозванство… Какая уж тут научная этика!
В дальнейшем авторы профессионально поведут речь о тонких, еле уловимых отличиях в генофонде разных народов, даже таких почти неразличимо близких, как русские и белорусы. А это значит, определенно и недвусмысленно, что народы имеют каждый свой, как говорят сами Балановские, «генетический портрет». Но ведь любой биологический индивид может быть проверен на соответствие виду. Всегда можно составить генетический портрет конкретного человека и проверить его на степень соответствия генетическому портрету народа. И определить с высокой долей вероятности, кто перед нами — представитель данного этноса или самозванец. (В целом, разумеется, — и какого рода отклонения имеет, если имеет.) Вот это и будет единственно неложным установлением принадлежности к народу.
А тут вдруг такое! Патологическая ненависть ревнителей политкорректности к истинной науке всем известна. Печально думать, что она настигла и привела к присяге наших ученых, заставила их изрекать тезисы, ими же научно и опровергаемые в той же книге.
Но самое печальное: авторы уповают на самосознание как основной критерий этнической идентичности не только в отношении индивида, но и в отношении вида, то есть самого этноса. К примеру, они довольно наивно пишут: «Этнический уровень определить все же проще других — благодаря этническому самомознанию членов этноса. Люди обычно сами говорят, к какому этносу их следует относить» (93).
А мы, выходит, и сметь не должны их слова проверить научными методами? Но мало ли какие у кого аберрации, в том числе массовые. Встречались племена, искренне убежденные, что кроме них на свете вообще людей нет…
Следует решительно возразить против концепции этнического самоопределения! Она философски, мировоззренчески недопустима, научно нечестна попросту.
Балановскими, между тем, для нашего вразумления на этот счет создан специальный микрораздел «Этнос и этническое самосознание», отмеченный убийственной непоследовательностью и идеализмом.
Для авторов, к примеру, синонимами этноса являются — и это глубоко верно — народы, племена, нации. Но тут же они дают и глубоко неверный пример синонима: этническое самосознание — этническое самоопределение; притом что самосознание по смыслу слова обязано отражать объективную реальность, а самоопределение — нет. Балановские тут же письменно подтверждают эту дихотомию.
Они верно указывают, с одной стороны: «В самосознании народа переплетены как сознание общности происхождения (“мы с тобой одной крови — ты и я!”), так и сознание общности исторической судьбы, отличной от других народов». Именно так: общая кровь и общая история составляют самую суть этнической общности, будь то племя, народ или нация! То и другое — вещи вполне объективные, самосознание тут совершенно не при чем.
И здесь же Балановские противоречат сами себе: «Этнос как универсальная единица популяционной системы обладает свойствами целостности и системности. Эти свойства проявляются, прежде всего, в этническом самосознании, цементирующем популяцию в единое — хотя и многоликое — целое… Но именно сознание общности исторических судеб обычно играет главенствующую роль в этническом самосознании и в формировании генофонда этноса (кто и когда это определил? — А.С.). Объединяющее начало этнического самосознания приводит к тому, что постепенно все части этноса — независимо от их происхождения — рано или поздно генетически сближаются, становятся обладателями некоторых общих генов, образуя некий общий и неповторимый “портрет” генофонда» (24)[7].
Вот мило! Сознание первично — материя вторична! Самосознание формирует генетику! Биологическая популяция есть феномен сознания! Архиепископ Беркли ликует и рукоплещет в райских кущах, почитывая Балановских…
А Балановские с каким-то садомазохистическим нажимом переводят эту установку конкретно на русский народ: «Очень ярко это проявилось в истории русского народа. Он включил в себя — кроме славянского — множество иных составляющих не только финно-угорского и тюркского происхождения, но также, видимо, и балтские, иранские, германские элементы. Попытки XIX века реанимировать сознание единства по происхождению (“по крови”) и противопоставить “великороссов” и “инородцев” не выдержали критики со стороны общественности и науки — слишком очевидны были факты включения этнически инородных компонентов в сам русский народ. Не последнюю роль сыграли в этом и данные антропологии, выявившие внутреннюю неоднородность антропологического типа русских: географически разные части “ареала великоросса” различны и по физическому облику русского населения… Этот процесс слияния генофондов даже спустя многие века далёк от завершения, в то время как этническое самосознание давно уж выкристаллизовалось в единое целое, выстраданное общностью исторических судеб населения Русской равнины» (25).
В дальнейшем сами же авторы собственными данными подтвердят, что генетическую гетерогенность русских не стоит преувеличивать и драматизировать (она ниже среднего), а также железно докажут, что азиатское присутствие в нашем генофонде вообще близко к нулю, статистически ничтожно.
Но дело даже не в этом, а в принципиальной трактовке фактов. Как известно, и золото не бывает 100-процентным. Если в каких-то русских людях присутствуют в виде примесей некие иные этнические субстраты, это ведь еще не значит, что в них отсутствует собственно русский субстрат как основной генетический компонент. К чему-то ведь эти примеси примешивались! От того, что Балановские не желают синтезировать некий эталон — «абсолютного русского», не следует впадать в отчаяние и говорить об исчезновении феномена русскости. Плодотворнее, наверное, было бы поговорить о ядре этноса, состоящем из обладателей максимального количества русских этнических маркеров, и его периферии, где это количество градуированно снижается. А следовательно, о соответствующей градационной шкале принадлежности к этносу. И о той границе, за которой один этнос теряет свою идентичность и преобразуется в другой. И т. д.
В порядке утешения и успокоения мне тут кажется уместным напомнить читателю о двух обстоятельствах, вытекающих из дарвиновского учения о дивергенции и реверсии.
Дивергенция (расхождение признаков) в популяции кроманьонца-европеоида и его потомков насчитывает не менее 50 тысяч лет. Как можно будет далее судить по исследованию Балановских, отдельные протуберанцы этой популяции еще в очень отдаленные времена (15–12 тыс.л.н.) достигали Охотского моря и Байкала. Дивергенциальное распадение ностратической общности, сложившейся задолго до того, на индоевропейские этносы (кавкасионцы, кельты, германцы, славяне, финны и др.) также относится примерно к этой же поре. Индоевропейские этносы, в свою очередь подверженные дивергенции, порождали разные субэтносы (так славяне породили антов и склавинов, ляхов, чехов, сербов, пруссов и др.), которые вступали между собою в разные отношения, но в случае их смешения происходило не исчезновение или «порча» этничности, а лишь реверсия — восхождение к исходному типу: явление, открытое Дарвином[8].
Именно так, видимо, происходило и с русскими, причем как минимум дважды.
Во-первых, славянский этнос в ходе дивергенции раздробился на самые разные субэтносы. В том числе на два таких крупных, как анты на юге и склавины на севере, давшие в свою очередь жизнь многочисленным племенам. Но не только на них. Среди разнообразных славянских субэтносов, распространившихся по всей Европе от Балкан, Черного и Каспийского морей до Балтики и Белого моря, были и т. н. русы, также разделившиеся минимум на две популяции: южную, шедшую затем к восточным славянам через Подунавье и Приднепровье, и северо-западную, прибывшую туда же через побережье Балтики. Явившись же к восточнославянским племенам, потомкам антов и склавинов, русы подчинили оных, после чего ассимиляция названных трех этнических компонентов продолжилась естественным путем, приводя к появлению собственно русского этноса (народа).
Вполне понятно, что при таких обстоятельствах ни о какой «абсолютной» генетической гомогенности русских нечего