Но это бы полбеды. Беда в том, что сильно ошибется тот, кто подумает, будто авторы и впрямь вознамерились исследовать «русский генофонд», как обещает нам название книги.
Самым парадоксальным образом авторы-биологи утверждают: «Прежде всего подчеркнем, что генетические границы не имеют никакого отношения ни к политическим границам (которые определяются политической ситуацией), ни к этническим границам (которые определяются этнической самоидентификацией группы населения)» (301).
Насчет политических границ это бесспорно так: они, бывает, разрезают единый этнос «по живому», что с русскими, кстати, и произошло. Понятно, что этнос может существовать как целое и поверх государственных границ.
А вот насчет этнических границ авторы явно играют в абсурд: как генетические границы могут не совпадать с этническими? Это представляется невозможным по определению. Что же тогда отграничивают генетические границы, если не один этнос от другого? Какую-такую иную общность людей? Назовите же ее тогда!
Однако авторы уходят от такого ответа, а лишь многократно настаивают на том, что генофонд это, мол, одно, а этнос — совсем другое. И именно потому, что предлагают абсурдное: определять этничность через самоидентификацию, а не через биологию.
Но ведь понятно, что если позволить кому попало именоваться русским, то никакой общей генетической идентичности у троих, допустим, таких самозванцев можно и не обнаружить. И мало ли какой сброд вдруг оказался в том или ином селе на стыке разных расовых и этнических ареалов или на постоянных, излюбленных маршрутах тысячелетних миграций! Эти люди могут самоопределяться как угодно, но генетический анализ вряд ли подтвердит их общность. А если мы примем за общность именно сам генетический разнобой как таковой, то ареалом этой общности придется признать только данное село. Иного логика не допускает.
Между тем, авторы нам именно это и предлагают: «Говоря о русском генофонде, мы говорим обо всех генах, собранных всем долгим ходом истории в “исконном” русском ареале и запечатленных в нем. А уж какие гены в него попали — это дело истории, не нам судить» (10).
Такой подход порождает два класса недоумений.
Во-первых, если уж собрались выяснить, что же именно в сегодняшних русских генетически общего, если ставилась задача «изучить русский генофонд через его географию» (60), то непонятно стремление изучать русских не по всему ареалу их нынешнего расселения от Калининграда до Владивостока, а лишь на ограниченной территории.
Установленное авторами ограничение априори убивает самую проблему генетической идентичности русских, которой в этом случае «не может быть, потому что ее не может быть никогда». Это, на мой взгляд, не очень по-научному. Все-таки теорема решения задачи требовала бы хотя бы попытаться эту идентичность установить опытным путем. Не удалось бы — ну, тогда другое дело… А так — что мы узнаем? Где расселились русские в период Московского царства? Это и так не секрет.
Я бы понял другое: изучив русских на исконных территориях, обнаружить эталон русскости, чтобы потом отличать русских от нерусских или от не совсем русских, где бы они ни жили, где бы ни обнаружились. Это действительно важно, это очень нужно.
Так же важно разобраться, все те же ли мы, русские, пока еще, на всем пространстве России, или уже разные? А если разные, то где и насколько? Это тоже очень важно и нужно.
Но Балановские нам говорят: никакого эталона русскости нет и быть не может.
Тогда зачем все это?
«Русский генофонд на Русской равнине»! Казалось бы, речь должна пойти о генофонде русского народа. Нет, на самом деле исследуется лишь население определенного, искусственно ограниченного географического ареала, Русской равнины — и ничего более. Об этом нам неоднократно и на все лады напоминают сами авторы.
Но разве население ареала всегда тождественно этносу? Иногда это так (например, жители села Кубачи в Дагестане, не заключающие браков ни с какими окрестными селами и представляющие, по сути, народ-изолят), но чаще — нет. Принципиальную разницу выдает сама семантика слов: «народ» (те, кто народился) и «население» (те, кто населился).
Что же такое в этом случае исследуемый «русский генофонд»? Сумма генов, случайно находящихся в данный момент на данной территории? Получается, так. Почему же он тогда «русский»? Умом сего не понять.
Авторы очень стараются нам все разъяснить и разжевать, но только запутывают своими объяснениями дело.
Они, например, формулируют: «Генофонд определяется концентрацией генов в определенном историческом ареале» (10). Чьих генов? Чей генофонд? Непонятно. Выходит, по правде говоря, какая-то ерунда: генофонд ареала… Но тут уж, простите, попытка «сложить метры с килограммами»: приписать биологию к географии. Как если бы нам было интересно изучать ареал, а не этнос! Но возлюбленный авторами «ареал» не есть форма жизни и не способен обладать генофондом. Сам по себе он никому не интересен.
Увы, это не случайная оговорка, в другом месте мы натолкнемся на тезис еще покруче: «Русский генофонд входит в состав Восточной Европы, та в свою очередь — в состав Северной Евразии…» (30). Но биология не может входит в географию и наоборот[13]. Разве можно утверждать: «Волга впадает в русский народ»?! А ведь это то же самое…
Снова и снова открещиваются авторы от мысли, что этнос может определяться по биологическим критериям, по генам, в частности: «Анализируя “исконный ареал”, мы никогда не говорим об “исконно русском генофонде”, об “исконно русских” генах» (10).
Возникает вопрос: с какого момента и почему, в таком случае, генофонд на данной территории следует считать русским? И что здесь было до этого момента, какой генофонд? И как он вдруг стал русским, если не был таковым изначально, если «исконно русского генофонда» нет, как нас уверяют, в природе?
Перед нами новое противоречие: авторы определяли русские популяции, подлежащие исследованию по сумме антропологических признаков, исходя из понятия «исконного ареала» (287). А надо бы — ровно наоборот: определять исконный ареал по границе расселения популяций, объединенных суммой антропологических признаков. Где расселена антропологическая общность — там, стало быть, и есть ее исконный ареал.
Исконный, разумеется, относительно: он становится таковым с момента окончания заселения. Исконность зависит от фактора времени[14]. Территория Киевской Руси стала для русских исконной к XIII веку, Московского государства — к XV, а вся Россия — только в XIX веке. Но сегодня она для нас уже вся (за небольшими исключениями) — исконная, в т. ч., без всякого сомнения, Сибирь и Дальний Восток.
Но вот сомнение еще каверзнее: если в одном и том же ареале брать срезы разных эпох, то совсем не обязательно перед нами предстанет история одного генофонда. На определенном этапе, если подмес другой расы или этноса слишком велик, происходит качественный скачок, диалектический переход количества в качество. Сегодня перед нами один генофонд и, соответственно, этнос, глядь — завтра тут уже другой генофонд и, соответственно, этнос. Он может по недоразумению носить прежний этноним (греки — яркий пример), но этнос-то уже другой. И хорошо, если только этнос, а ведь может быть и расовая рокировка: один расовый тип исчезает, другой приходит ему на смену. Как это произошло в «ареале» нынешних Таджикистана, Узбекистана, Казахстана, некогда полностью европеоидных.
Как видим, неизменность ареала не гарантирует исследователю аутентичность изучаемого генофонда, который сегодня, допустим, заслуживает названия «русский», а завтра может и перестать. И где тогда прикажете искать народ, имеющий право так называться?
Во-вторых, не вызывают доверия критерии исконности, примененные авторами к избранному ареалу. Они спорны.
Авторы поясняют свой выбор ареала — Русской равнины — тем, что это-де исконный ареал русского народа. «”Исконный” ареал — это та территория, где популяция исторически сформировалась. Иными словами — где сложился её генофонд. Впоследствии ареал может расширяться или сжиматься, но для понимания истории генофонда (то есть того, как сформировался генофонд до своего расширения на другие территории) важно изучать в первую очередь “исконный” ареал» (24).
Они призывают в обоснование своего выбора историю: «Особо подчеркнем — исторический, ”исконный” ареал задан вовсе не генетикой! Нет, он определен историческими науками, науками о прошлом. Именно они определяют, в каких пределах и на каких землях сложился русский народ» (10).
Пусть так, согласимся с этим. Но дальнейшая конкретика не может удовлетворять. Исконный ареал должен по определению: во-первых, включать в себя ВСЕ земли, на которых данный народ сложился, а во-вторых, не включать в себя земли, на которых он не сложился, а появился уже сложившимся. Авторы нарушили оба эти принципа[15].
Балановские поясняют: «Для русского генофонда таким “исконным” ареалом можно считать территорию Московского государства до начала присоединения им земель с неславянским населением» (24).
Возникают вопросы:
Во-первых, знают ли авторы историю Московского государства? Историю русской колонизации[16]? Новгородские земли, Северо-Восток и Поволжье всегда были заселены нерусскими. Но Новгород присоединял их с X века, когда еще никакого Московского государства не было (да и до основания Новгорода русские шли на финский Север). Владимир, Ростов, Тверь, Вятка — также… Все эти земли вошли в состав Московского царства уже к концу XV века. Московское царство изначально было этнически сложносоставным, полиэтническим, при существенном численном перевесе славянорусов, всегда остававшихся единственным государствообразующим народом, инициировавшим создание и расширение Руси;
Во-вторых, уж если ориентироваться на историю, то почему исконным для русского генофонда надо считать Московскую, а не Киевскую Русь? Ведь основной этап славянской экспансии на эти земли тогда уже произошел, на Севере и на Юге во всяком случае, да и в центре, в основном, тоже. В течение нескольких веков столицей русской земли, центром, вокруг которого активно формировался русский этнос был все-таки Киев, а не какая-то иная точка на карте. Впрочем, уже и тогда присоединение несла