В наше время многие привычные представления о «естественном» устройстве общества и жизненного мира человека обнаруживают свою несостоятельность. Секулярный трансгуманизм, социал-дарвинизм, экономика ссудного процента терпят историческое поражение. Это означает, что перед нами открывается необходимость повторного поиска нравственного консенсуса и модели социальной справедливости.
Тема связи нравственности и справедливости чрезвычайно волнует меня как Патриарха, как священника. Я убежден, что нравственный консенсус есть единственно возможный фундамент, единственное универсальное основание для мирного сосуществования разных культур и народов в нынешнем мире – сложном, неустойчивом и непредсказуемом.
Но здесь имеет место серьезная проблема, поскольку поиску такого консенсуса мешает моральный релятивизм, который далеко еще не изжит. В модернистском, либеральном мировоззрении полностью отсутствует идея греха. Есть иная идея: каждый человек автономен, каждый человек создает свою систему ценностей. Но если нет различия между грехом и святостью, то, наверное, нет различия между правдой и ложью. Такое мировосприятие отражается на многих социальных институтах – например, обусловливает следование состязательному, а не доказательному принципу в судебной практике.
В реальной жизни состязательность нередко оборачивается тотальной конкуренцией, которая уподобляет человеческое общество животной стае, а двигатель прогресса видит в «естественном отборе». Стоит ли подробно рассказывать об истоках и последствиях этого бесчеловечного мировоззрения? В его основе – жесткая «селекция» особей, некий биологический фатум. При этом формально либеральная философия объявляет любое поведение законным, если оно не мешает другим людям выражать их собственную свободу.
На самом деле в любом человеческом общежитии, будь оно школьное или государственное, нужна дисциплина, четко прописанные и соблюдаемые законы, вытекающие из коллективного опыта. Ведь если, например, два человека живут в одной комнате и один любит спать с открытой форточкой, а другой – с закрытой, при этом нет регулирующих их отношения законов и дисциплины, даже это разномыслие может порождать глубокие конфликты. Жизнь как государства, так и любого коллектива должна основываться не на праве сильного, не на «войне всех против всех», а на конкретных законах, порядках и правилах. В том числе и в первую очередь это нравственные правила.
Я часто вспоминаю, как в трудные для нашей Церкви советские времена мы встречались с западными богословами и они, глядя сверху вниз, говорили: «Мы вас призываем к мужественному пророческому служению. Выступите против своей власти!» Мы знали, что в то время означало выступить против власти. Это означало закрыть людям возможность причащаться Святых Христовых Тайн, крестить своих малышей; это означало в то время разрушить маленькие островки духовной жизни. А вот теперь мы обращаемся к этим богословам: «Выступите против господствующей либеральной модели общества! Скажите правду о грехе, осудите однополые „браки“!». Нет. Глаза опускают вниз. Те, кто стал адептом всех этих идей, с нами не соглашаются, пытаются бороться, но не выдвигают ни одного аргумента, на который мы не могли бы ответить. Настолько сегодня православное свидетельство сильнее его оппонентов.
И тем не менее, законотворческая деятельность даже сегодня продолжает сохранять связь с вложенными Творцом в человеческую природу нравственными принципами, при том, что постоянно предпринимаются попытки эту связь игнорировать. Это неизбежно приводит к дискуссии о соотношении нравственности, справедливости и закона, к дискуссии о ценностях, которые лежат или должны лежать в основе общественного развития.
Какой может быть справедливость? У греков и римлян это понятие олицетворяла богиня Фемида или Юстиция соответственно. И сейчас справедливость, английское «justice», воспринимается нередко исключительно как буквальное следование нормативно-правовым нормам, в том числе в рамках суда. Затем юридизм становится основополагающим принципом социального строительства. Но из Писания мы прекрасно знаем о фарисеях и о том, что любовь выше узко понятого «закона».
Так же и в одном из памятников древнерусской литературы, в знаменитом «Слове о Законе и Благодати» митрополита Иллариона, сказано: «О Законе, через Моисея данном, и о Благодати и Истине, через Иисуса Христа явленной, и как Закон отошел, (а) Благодать и Истина всю землю наполнили, и вера на все народы распространилась, и до нашего народа русского (дошла). И похвала князю нашему Владимиру, которым мы крещены были. И молитва к Богу от всей земли нашей».
Без высшей нравственности и любви «закон» восстает против своего творца – человека – и уничтожает его. Так общество оказывается в мире нормативного абсурда, в свое время изображенного в фантазиях Франца Кафки, антиутопиях Джорджа Оруэлла и Олдоса Хаксли.
Закон без любви и справедливости также превращается в прокрустово ложе. Тем более что современный либерализм не только не учитывает наличие Божественного образа и подобия в человеке, но и говорит о человеке без культурно-исторической специфики – о «человеке вообще», «общечеловеке», никогда на самом деле не существовавшем в реальном мире. Разумеется, религиозные, нравственные, культурные ценности и идеалы являются помехой для такой усредняющей антропологии, которая и создает фундамент юридизма. В такой ситуации любая система законов превращается в ширму для произвола сильных мира.
Юридизм представляет собой один из вариантов технократического общества, это тоже технология в роли божества. Как за «невидимой рукой рынка» скрываются видимые руки транснациональных финансовых элит, так за «невидимой рукой» юриспруденции стоят конкретные групповые и персональные интересы.
Одна лишь нравственность, будучи важнейшим элементом традиции, действительно уравнивает людей – делает их отношения справедливыми: ведь традиция не может принадлежать отдельной группе и не может быть подвергнута «апгрейду» в чьих-то интересах. И это справедливо.
Не зря существует древнегреческое понятие δικαιοσύνη («дикэосúни»), которое означает «справедливость», «праведность». И это очень важная трактовка, которая еще и еще раз свидетельствует об органической связи между справедливостью и нравственностью, праведностью. Этимология русского слова «справедливость» также отсылает нас к понятию божественной правды.
Отсюда следует приоритет исторически сложившихся в национальной традиции социальных институтов над институтами конвенционалистского и глобалистского характера, приверженцы которых порой отрицают само существование наций, конфессий и иных исторических субъектов как якобы «воображаемых сообществ». Для них «воображаемые сообщества» нежеланны. А если вы нежеланны – значит, вас не существует. Или вы, как минимум, находитесь на «неправильной стороне истории».
Юридические механизмы сами по себе всего лишь инструмент. Они не создают сами себя, они – производное культурно-исторических форм. За ними должны стоять нравственные законы и ценности конкретной традиции, иначе они становятся инструментом власти, гегемонии и вседозволенности узких групп, а не основой справедливого порядка.
Невозможно гармонизировать интересы внутри государства, тем более на международной арене, если отделить справедливость от глубокого, проверенного веками нравственного основания. Моральные постулаты, нравственные нормы, хранимые как самой природой человека, так и религиями на протяжении тысячелетий, – это не ограничение свободы человека, не предлог для ущемления его прав. Человек не может жить в мире, спокойствии и счастье, если в социуме нет общих нравственных ценностей, которые всемерно поддерживаются обществом и государством.
Свобода как ценность нереализуема вне ответственности, которую добровольно берет на себя свободный человек. Этот выбор может быть связан с различными религиозными мировоззрениями, но он всегда обусловлен универсальным нравственным императивом.
Сегодня во многих странах ценности осмысляются в политико-философских категориях, нередко оторванных от национального культурно-исторического контекста. И хотя вышеупомянутая концепция «конца истории» ушла на периферию академической и экспертной дискуссии, в ряде обществ эти политические ценности объявляются идеалом, объявляются универсальными. А если так, то они должны быть распространены на весь мир без учета культурно-исторических особенностей разных стран и обществ. Например, людям говорят: существует ценность свободы человека. Да, эта ценность неоспорима. Но у национальных парламентов остается все меньше правовых возможностей свободно определять содержание этой ценности, не подвергаясь внешнему давлению, ревизии со стороны тех политических систем, которые провозглашают себя высшим авторитетом.
А между тем, при всех культурных и национальных различиях, все мы имеем нравственное чувство, у каждого из нас есть голос совести. Иными словами, наши различия имеют надстроечный характер, если использовать когда-то очень популярную терминологию. А нравственное чувство – это подлинный базис, это действительно универсальное свойство человеческой природы, присущее нам от рождения. Оно именно врожденное, а не сконструированное кем-то, кто придумал «подлинные универсальные ценности», а значит, может в любой момент их подправить, «улучшить» – в угоду тем или иным политическим, идеологическим или даже финансово-экономическим интересам.
Ценность человеческой личности универсальна не потому, что человек – абстракция и существуют нормы договорной рациональной морали. В нравственном учении различных религиозных традиций мы видим совпадение, апелляцию к совести человека, которую мы, христиане, называем голосом Божьим в наших сердцах. Аксиоматика мировых религий различна, догматические учения разные, но как только мы переходим на нравственный уровень, как только говорим о необходимых базисных условиях мирного человеческого общежития, различные религиозные традиции демонстрируют нравственный консенсус. Недаром принято говорить о «золотом правиле нравственности», которое на языке Евангелия звучит так: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк. 6:31). На этом глубинном переживании, на наш взгляд, и основывается возможность нравственного консенсуса для человечества.