Последуем за изгнанной Сахарью, которая решила воспользоваться свободой, чтобы побродить по холмам и накопать луковиц горных цветов. Многие цветы уже были ею приручены, подобно дойным козам. Она знала их нужды и размеряла по ним день, открывая глаза в тот самый момент, когда раскрывал чашечки шиповник — в четыре часа пополуночи. Когда просыпались маки, завтрак для семьи был уже готов. А ко времени пробуждения одуванчиков дом пустел, братья и отец уходили на пастбище. Растительные часы никогда не обманывали Сахарь, и она возделывала палисадник внутри двора с большим старанием, зная также, какие цветы любят друг друга, как, например, розы и лилии, а какие — чахнут от нежелательного соседства. Все это наводило ее на глубокие размышления. Ведь и к братьям она относилась неравно, и отец был более чужд ее душе, чем Иашулан…
Наедине с собою лицо Сахари менялось — проступали черты неведомой никому внутренней жизни. Послушливость смывало, как волной. Что-то неистовое появлялось во вспухших губах, в расширенных зрачках, отчего лицо становилось грубее и резче. Она трудно дышала, с отвагой призывая неведомое. Нет, не так проста была Сахарь, дочь Нуха!
…Тропа вилась по самой кромке горы, и, чтобы не сорваться, Сахарь прижималась к серому, ноздреватому от сухости камню. Этих крутых потаенных путей не знали ослы с поклажей. Зато море открывалось отсюда намного раньше; не с высокой перевальной точки, а в низком боковом проломе. Несколько колючих кустов ежевики да пучки длинных трав шевелящихся на ветру и словно кивающих Сахари, заманивающих ее своим хитрым лисьим помахиванием, — вот и все живое вокруг. Ни птиц, ни ползучих тварей. Нельзя же считать живым существом море, в которое внезапно оступалась гора узкой полосой разноцветных галек? Тех блекло-зеленых и мутно-розовых камней, которые от полуденного солнца становились почти белыми, чтобы к вечеру, с приливом, вновь обрести цвет…
Сахарь присела на корточки и поиграла немного камнями. Затем скинула безрукавную рубаху и долго плескалась у берега, умея держаться на воде с естественностью звереныша. У горизонта море было кругло, как выпуклый глаз. Да оно и казалось Сахари прекрасным голубым глазом!
Пена наплывала на Сахарь веселой загадкой. Что это такое — пена? Откуда она? Каково ее естество? Откатываясь. вместе с волной, она держалась на воде до тех пор, пока ее не разбивали вдребезги водовороты. И куда же она девалась тогда?
Обсохнув, Сахарь пошла дальше. Глиняная узкая тропа в один след круто вздымалась вверх. По обе ее стороны торчали камни. Солнце перевалило зенит, когда перед нею открылась горная луговина, просторно распахнутая перед лицом неба. Пахло полынью. Ее низкорослые стелющиеся пучки дышали каждый по-своему: то терпко, как скипидар, то остроцелебно и усыпляюще пыльцой венчиков-медоносов. Ветер звучал натянутой тетивой. Стеклянно-лиловая стрекоза лениво кружила над своим охотничьим участком среди трав, где по пересохшим былинкам карабкались чернополосатые улитки и звонко пели кузнечики, играли задними ножками — своими зубчатыми смычками, извлекая из столь нехитрого инструмента такие же мелодичные звуки, как и пастух коз, что лежал в тени камня под узким навесом из полуувядших ветвей и свистел в дудочку на дальнем конце выгона.
Сахарь узнала звук дудочки. Это был Иашулан. Всякий раз, когда из гущи виноградника взгляд Иашулана был направлен на девушку, она ощущала его тем же таинственным образом, каким обмениваются сигналом бабочки, находясь иногда очень далеко.
Стена Ноевой гордыни разделила два дома. Но грезы не оставляли Иашулана. Прекрасное лунное имя было начертано для него, словно письменной палочкой, поверх каждого зеленого листа — там, где жилки черенка разбегаются от своего основания, подобно горным ручьям. Внятно изображено трещинами на камне в часы, когда солнце обрушивает неистовый жар на посевы и пастбища, позабыв, что перед ним не желтый песок, а живые побеги.
Свет солнца и луч луны по-разному освещают одно и то же. Козий пастух, следя влажными глазами за рождением месяца, иногда до того забывался, что протягивал к слабому небесному братцу Сахари дрожащие пальцы: "Когда я смотрю на луну, о Сахарь, — шептал он, — я ощущаю прохладу твоих рук…"
Солнечный свет способен безжалостно отделить желаемое от возможного; их граница становится безнадежно осязаема, как тень одинокого дерева посреди пустыни.
Луна же милосердно скрадывает расстояние между обыденным и невозможным. Она смывает вехи, чтобы пустить поток мечты. Ноги, обутые в мягкие воловьи башмаки с отворотами по бокам, обретают вдруг такую легкость, словно под ними не каменистая тропа, а луговая мята и полевой лютик. Пастух пускается навстречу несбыточному, спешит достичь его до зари. Все дело именно в том, чтобы пробежать столь дивно уменьшившееся расстояние, пока оно опять не удлинится и не оттолкнет его…
Иашулан самозабвенно играл на дудке. Глаза его были закрыты, на веках лежали мокрые тряпочки. Он не расслышал шагов Сахари, так они были похожи на перестук козьих копытец.
— Твои веки сплющены оттого, что ты натрудил зрение? — с беспокойством спросила она.
Уже спустя полчаса они мирно сидели рядом и ели лепешки с сухим сыром, запивая их простоквашей. Сандалии Сахари, изодранные об острые камни, Иашулан ловко и умело стянул воловьими жилами и ремешками. Они сидели поневоле рядом: тень от навеса была невелика. Но даже когда она удлинилась, позабыли отодвинуться — так скромно и так безгрешно текла их беседа! Сахарь говорила о луковицах горных цветов, на поиски которых отправилась спозаранку. А Иашулан расхваливал достоинства поднебесного пастбища, где его самого печет солнце и томит одиночество, но зато стадо отлично выгуливается на пахучих травах и ни один хищник не унес из-под бдительного надзора пастуха подрастающих козлят.
Простодушный юноша не чужд был тщеславия и спешил выставить себя в наилучшем свете. Он был уверен, что именно Ной послал сюда Сахарь как подтверждение давней помолвки, а она придумала наивный предлог из скромности. Он не хотел отстать от будущего тестя в учтивости. Кроме того, одно присутствие Сахари уже делало его покойно-счастливым, а это есть верный признак любви, которой не к чему спешить, ибо ее срок — длина жизни.
Горы под умирающим солнцем понемногу приобретали все более больной сиреневый цвет с глубокими провалами теней, похожими на втянутые щеки. Мгла подернула окоем, когда из небесной многослойности проявилась луна, легкая, подобно дуновению.
Иашулан первым благоразумно вспомнил о времени и вызвался свести Сахарь по крутой тропе напрямик. Вскоре гора ушла вверх, заслонив глаза колючими кустами терна. Сахарь простилась скромным поклоном, а Иашулан — прикладывая кончики пальцев попеременно ко лбу и груди в знак преданности.
Сахарь продолжала путь в одиночестве. Потухли дальние горы, как задутые свечи. Уходя из дня, солнце присыпало золой склоны. Одна луна следила за путницей недреманным оком.
Поздний приход Сахари остался незамеченным. Братья ее ночевали на дальних овчарнях, а Нух и его темный гость сами только что возвратились, вытряхивая из плащей крошки каменной пыли. Оба переглядывались, как сообщники, слова их звучали отрывисто: "Найдено то, что надо", "Не мешкая, делай, как я указал", "Буду ждать знака", "Получишь его своевременно".
Отдохнув лишь самую малость, удачливый странник проверил поклажу и пустился в путь, не дожидаясь рассвета, ибо созвездия уже покинули знак Льва, лето прошло, а ночной час стал длиннее.
Все, что совершалось потом в течение осенних и зимних месяцев, было неясно не только Сахари, но всем годдитам, включая сыновей Ноя. Толстосум развязал кошель! Со странной поспешностью в доме сыграли три свадьбы. Нух выбрал в невестки не миловидных, но самых дюжих и работящих, не очень заботясь, придутся ли они по вкусу его сыновьям. Едва отзвучали брачные клики, как новое известие! Молодые жены в простом платье заступили на место мужей-овчаров, а те были посланы отцом через перевал к людям морских причалов с наказом вымерить локтями длину, ширину и высоту самого большого корабля, который только зайдет в гавань. А также выведать у корабельщиков, из какого дерева он был построен, сколько имеет внутренних переборок, чем конопачен и как просмолен. На все это Ной щедро отсыпал сыновьям серебряные и медные монеты, заклиная вернуться как можно скорее. Отцовский ли приказ, тоска ли по покинутым молодым женам придали прыти, но все трое — Иссим, Кхам и Явет — предстали перед глазами Ноя через две луны, точно и толково выполнив его распоряжение. Ной не удовольствовался словесным отчетом; он заставил чертить на воловьей шкуре плоское днище и покатые борта, прямую мачту и косой парус, чтобы точно установить их размеры.
Почти без передышки грянуло следующее чудачество: теперь Нух скупал смолу и паклю, все бочки и все кули, которые только нашлись в долине Годд. Годдиты исподтишка посмеивались над потерявшим разум богачом, но не упустили случая поднять цены. Даже сосед-виноградарь, справедливо полагая, что после братьев на очереди свадьба Сахари, все-таки порастряс свои запасы, чтобы поживиться за счет будущей родни.
Все эти смехотворные события прекратились с первым снегом. Словно забыв о плавающих снарядах и полностью опомнившись, Нух объявил громогласно, что намерен строить всего-навсего дом для возросшего семейства. Но дом этот будет настолько велик, насколько позволит его достаток.
Против здравого решения возразить было нечего. Годдиты охотно нанимались пилить и тесать. Они валили, не жалея, скипидарные деревья, которые росли здесь при пращурах. Тем более, что плата оставалась высокой, а торопливость Ноя на сей раз была объяснима.
Вместе с таянием снегов во всю ширину двора, где были заблаговременно снесены глиняные хлевы, давильня и погреб, а также затоптан палисадник Сахари и срублено без жалости знаменитое ореховое дерево, — на оголенном просторе возвышалось теперь диковинное сооружение. Нух называл его домом-ковчегом. Но на дом оно не походило, так как не имело ни фундамента, ни стропил. А ковчегом, как всем известно, называется всего лишь ларец для хранения долговых документов и печатей.