Нух и сыновья, встревоженные криком, тоже перевели взгляд на плывущее дерево.
— Отец мой и господин, спаси его! — закричала Сахарь, ломая руки. — Это мой муж, которого ты мне назначил. Моя душа всегда была тебе послушна, вынь его из бездны и верни моим рукам! Судьба привела его, а судьба — деяние богов над человеком.
Явет, готовый повернуть кормило по первому знаку, впился глазами в отца. Двое других взяли багры наизготовку, чтобы либо зацепить, либо отпихнуть дерево.
У Нуха между бровями вспухла жила гнева.
— Нет! — с силой выдохнул он, отталкивая дочь.
Ковчег накренился, и Сахарь покатилась по дощатому настилу к борту.
Все закружилось в ее глазах. Волны стали вдруг похожи на двинувшиеся в поход горные хребты. Взметенное ими дерево высоко всплыло, и лицо Иашулана на миг оказалось вровень с лицом Сахари. Мощная сила, подобная взрыву, поднялась со дна ее души. Как часто случается, что энергия целой жизни готова выплеснуть себя в единый миг. Силы, которые освобождаются, способны преобразить человека. Сахарь, послушная и безъязыкая, видя, что ее мольбы не достигают отца, выпрямилась, будто ее, как волну, вскинул ревущий ветер. Странно изменилось лицо. Брови сдвинулись, губы сжались. Два пылающих угля вставил гнев в орбиты глазниц. Она проворно вскочила на ноги.
Раздался всплеск, поначалу не услышанный в гуле отхлынувшей волны; Сахарь спрыгнула с ковчега.
— А-а! — пронзительно завопил Явет, выпуская руль и метнувшись к борту вслед за сестрой, словно надеясь еще ее остановить.
Рука Кхама отшвырнула его обратно. Падая, Явет расшиб голову, и по поднявшимся дыбом волосам потекла красная струйка.
— Отец, — испуганно звал Иссим, — нас несет на скалу!
Нух, словно не слыша, растерянными глазами следил за дочерью, голубое покрывало которой трепетало на пенящейся воде. Навстречу ей плыл Иашулан: не плыл — летел по воздуху! Приглушенный стон вырвался из груди Нуха. Он видел, как Иашулан, обхватив Сахарь одной рукой, то уходил с нею под воду, то всплывал….
Ковчег закрутило волной и понесло в сторону.
Покинутые догнали плавучее дерево. Оно стало еще более похожим на отбившегося от стада вола; юноша, как за узду, тянул его за ветку. Девушка спасительно примостилась на стволе.
Наверно, это был самообман, но им показалось, что волны милосердно улеглись. Из круговоротов их вынесло в русло умеренного течения. Стали чаще выглядывать макушками каменистые холмы с редкими деревьями и тощей травой. Но едва они доплывали, обманчивый берег всякий раз погружался в пучину. Водяной мир продолжал оставаться замкнутым, словно был пойман в ловушку; его протяженность измерялась лишь округлостью горизонта.
От усталости и напряжения у виска Сахари тревожно загудела толстая жила-струна: руи, руи, руа… Разговор двух равноправных величин: стихии и сердца. Еще не музыка. Или уже не музыка!
Наконец дерево зацепилось за узкий выступ. Трудно дыша, оба упали на пригретые солнцем камни. Дерево, освобожденное от тяжести тел, поплыло дальше. Сахарь и ее жених остались одни.
— Твои глаза — лекарство для моих! Я лежал в глубине шалаша с мокрыми тряпочками на веках, чтобы унять резь от песчаного ветра, когда вошел бродячий знахарь и принес охапку полевых васильков. "Смотри на эти синие цветы, — сказал он, — и они излечат тебя. Ведь ты не царь стад, чтобы держать перед зрачком драгоценный сапфир!" А потом я увидел твои глаза, Сахарь, единственная, и они были синее, чем васильки и сапфиры…
Так он спешил сказать ей все те речи, что накопил в своем сердце за годы молчания. Сахарь не решалась прервать, хотя видела из-за его плеча, как новый вал движется на их утлое убежище. Иашулан сам услышал шипение пены и обернулся.
— Поднимемся выше, как можно выше! Прежде, чем мы утонем, я хочу познать сладость обетованного лона и отдать тебе свою силу.
Перед ними лежал дикий девственный холм; наверх вела каменная тропа с торчащими клыками. Зеленые снасти мокрых деревьев заслоняли небо. Но они карабкались по осыпям, раня ладони о колючие кусты. Им нужно было удержаться на поверхности жизни еще немного.
Лишь достигнув всей высоты холма, они перевели дух и окинули взглядом окрестность. Крик ужаса должен был бы вырваться из их груди, потому что вокруг с прежней яростью кипела мутная вода, подступая неумолимо, как срок назначенной казни.
Но Сахарь и Иашулан воспринимали сейчас окружающее сквозь зыбкость сна. А сон выбирает изо всех чувств лишь одно, доводя его до предела.
Закон исполнения любви властвовал над ними. Страх смерти должен был отступить.
На вершине холма, поспешно собрав охапку трав для брачного ложа, Иашулан обнял свою Сахарь с той нежностью и нерасторжимостью, как и мириады влюбленных до и после потопа.
— От полынных бедер и рук твоих веет покоем… — прошептал он.
Они не слышали больше гула пучины, не замечали, что солнце пристально смотрело на них, сначала стоя в зените, а затем склоняясь к черте окоема. На сопредельной линии воды и неба оно лежало как большое красное яблоко. Но еще более походило на задумавшееся лицо, подбородок уперся в край горизонта.
Бесконечно растянутые мгновения, вырванные упорством любви, наполнили души сочетавшихся восторгом и покоем. Лежа на плече Иашулана, Сахарь с доверчивым любопытством рассматривала его мышцы, проводила ладонью по ребрам, гладила прямую шею и нежно утирала капли пота у крыльев носа. Теперь уже он не смел прервать ее напоминанием о краткости блаженства. Она лежала чуть выше его на гребне холма, его спины достигали брызги. Сахарь ничего не замечала и болтала беззаботно, как дитя.
— Так ли сини мои глаза, чтобы излечить боль твоих век от солнечного света и от ветра пустыни? Так ли густы волосы, чтобы, запутавшись в них, как в сеть, ты не смог выбраться до самого смертного часа?
— Он уже настал, Сахарь, благословенная! — проговорил Иашулан в отчаянии.
Она оглядела вздувшийся волнами мир, подобрала розовую пятку, которую лизнула пена, и вздохнула, словно просыпаясь.
— Уже? — прошептала бесстрашно.
Так сердце Сахари достигло своего высшего часа.
Иашулану он еще предстоял. Спустя некоторое время, последним усилием мышц высоко подняв ладонь, он вскинул над сомкнувшейся водой голову Сахари, чтобы подарить ей предсмертный вдох, сам уходя в пучину…
Вот и весь рассказ о дочери Ноя.
А до того, как ковчег ее отца со всем спасенным им имуществом, скотом, жбанами масла и кулями зерна благополучно удержался на волнах; как Нух затем дождался голубя с масличной ветвью в клюве в знак того, что земля освободилась и можно ступить на сухую почву, — до всего этого нам с вами нет никакого дела!
Рассказы
Птенцы археоптерикса
— Это ты? Не спишь?
— Не сплю.
Голоса прозвучали странно. Язык был четок и лаконичен; на нем вполне могли изъясняться люди, но сами голоса не казались человеческими. Им не хватало гармонии и свободы. Что-то натужное, принужденное угадывалось в их звучании.
Только что взошла Луна. Стал виднее угловатый дом, похожий на льдину с острыми неравными углами. Его косые стены отбрасывали тень на вымощенный пластмассой дворик. Вокруг стояла тишина, то есть то, что можно назвать тишиной при заунывном шуме ветра, бормотанье воды и сухом треске моторов.
Погода с вечера оставалась ясной. Но по ночам редко было видно небо со звездами: то клубились густые искусственные облака, то зажигалось нужное какой-нибудь отрасли промышленности плазменное свечение, то, наконец, испытывались новые лучи — прямые и невесомые, как дорога в антимир. А еще чаще просто колесили спутники, сменяя друг друга. Они сделались еженощной частью ландшафта; службой для одних, привычкой для всех. Вот и сегодня небо вырядилось богато: на соседнем меридиане включили новую энергетическую систему, ее оранжевый отблеск соперничал со взошедшей луной. А к далекой звезде Омикрон третью неделю стремился сигнальный луч. Его зеленое лезвие тонко разрезало небосвод; оно было кривое, как у старинного ятагана.
Волны света непрерывно двигались и пульсировали; мелькали глобальные ракеты, грузовые и пассажирские; иногда небо казалось даже более населенным, чем земля.
Существа со странными голосами хоронились в тени второго здания, плоского, как коробка. Именно оттуда доносился сухой треск счетчиков, равномерное жужжание включенных машин. Окна были затянуты пленкой; они слепо мерцали, и существа печально прислушивались к безликому шуму изнутри.
— Третью ночь он держится на энергетических душах. Ни минуты сна, — сказал первый голос, более отрывистый и грубый.
Если очень присмотреться, то можно было различить, что голос этот принадлежит существу со смутно знакомым контуром собаки. А его собеседник напоминал лошадь. Но они только напоминали этих давно изменившихся животных, так же как и Земля была к этому времени населена уже не Гомо Сапиенсами Людьми Разумными, а просто Сапиенсами — Разумными, и этот новый человеческий род был и не был похож на людей в такой же мере, как и люди в свое время походили на неандертальцев или отличались от них. Ничего волшебного не произошло, просто эволюция, ускоренная усилиями интеллекта, продвинулась далеко вперед. Но вместе с развитием доминирующего вида-человека (то есть скорее — бывшего человека) — при постоянных и кропотливых усилиях Сапиенсов развивались и другие млекопитающие; они тоже проходили ступень за ступенью лестницу эволюции. (Впрочем, кто знает, какова эта лестница на самом деле? Даже Сапиенсы были лишь ее ступенью. Разумеется, очень высокой ступенью! Сравнительно.)
Что касается бывших лошадей и бывших собак, бывших дельфинов и бывших слонов, то они теперь обладали членораздельной речью и посильно помогали Сапиенсам: производили несложные вычисления на счетных машинах, следили за порядком в домах, принимали сигналы, включали и выключали рычаги. Они взяли на себя те остатки физического труда, которые могли еще отвлекать Сапиенсов.