Сахарь слушала с живейшим любопытством, схоронясь за дверным проемом. С подобной учтивостью ей еще не приходилось встречаться.
А разносчик товаров и тайный лазутчик своего царя, — о чем он уже дважды намекнул Нуху, — описывал лакомства, которые ему случалось отведать на богатых пирах, где после жирных блюд на чистой скатерти появлялось золотистое печенье, начиненное миндалем и гранатами. Сироп был тягуч, но не слишком, а сверху аппетитно рассыпана толченая корица. Когда подавались на чеканном медном подносе завитки из теста и разносили маленькие чашечки с прохладительной водой, на тарелках появлялось сухое варенье из абрикосов, разложенных ломтями…
Он прищелкивал языком и говорил очень громко, явно не для ушей одного Нуха, а скорее для схоронившейся Сахари.
— О, как бы я хотел, чтоб и ты отведал моего любимого варенья из моркови с орехами. Мне присылают его из той местности, где земля черна от перегноя. Горы там отступают, а реки теплее наших, хотя медленнее. Поэтому корень моркови крепок и розов, подобно деснам твоей дочери. Наслаждение его прелестью не имеет пределов!
Услышав так некстати напоминание о Сахари, Нух вновь зорко взглянул на гостя, но тот погрузился в созерцание объедков. Его губы лоснились, а глаза выражали одну сытость.
— Мы еще мало пили, — хитро сказал Нух. — Правда, эти кувшины изготовлены из простой глины, но рот твой не оскорбится их содержимым.
Гость встрепенулся, поднеся край кубка к губам, сделал глоток и провел в восхищении ладонями по горлу и пищеводу, словно сопровождая путь напитка.
— О, сладчайшие духи здешнего очага, — ворковал пришептывающий гонец, искоса глядя в каменную прорезь стены. Там на желтом от закатного солнца дворе, подобно освежающей туче и грозовому облаку, мелькала синим покрывалом Сахарь. — Ты владеешь бесценным сапфиром, почтенный мой приятель, — сказал гость, отбросив осторожность. — Любой владыка, царь стад и тучных посевов, начальник над воинами, с радостью заплатит тебе стоимость большого жбана с благовониями, отсыплет без сожаления решето золотых чешуек и не поскупится на меднолобых быков, чтоб только соединиться с твоей дочерью!
Ноя смущали изысканные чужеземные обороты, но он не отвращал уха от соблазнительных речей, хотя знал, что по нормам страны Годд он не вправе распорядиться судьбой дочери к собственной выгоде и благополучию. Это пробуждало в нем глухую строптивость. Изворотливым умом он уже прикидывал, как бы освободиться без ущерба от стеснительных запретов. "Не притрагивайся, не вкушай, не приближайся…" — с такими словами предстояло ему, если он надумает, отнять Сахарь у Иашулана. Невиданное дело! Нух кряхтел, моргая. Губы его не просыхали от соседства с винным кубком. Почему люди всегда опьянялись? Может быть, им хотелось отвлечься от самих себя?
Но Нух пил, а неразрешимые проблемы обступали все навязчивей.
— Ты отдаешь слишком много внимания малости и ничтожеству женщины, — досадливо отвечал он заезжему гостю. — Благословение лежит лишь на мышце мужчины. Его сила собирает стада и утучняет пашню. Камень сапфир холоден, как блеск разума, ему не подобает сравнение с горячим естеством женщины.
Но торговец заливался искренним смехом, так что его глаза исчезали между желтыми дынями щек.
— Недалекость деревенщины! Прости меня, благословенный хозяин, но твои слова отстали от века. Знаешь ли ты, кто по-настоящему правит в прекрасностенных палатах того, кого я не дерзну назвать? Ибо печать молчания входит в мои обязанности. Как? Ты ничего не знаешь про орла и стоптанную сандалию, упавшую с неба, как знак и залог, к ногам неназываемого? Не наслышан от мимохожих бродяг о румяных устах, подобных лалу, которыми царь каменных стен отныне вещает свои желания?
Он опять захихикал, словно в выспренных словах скрывался иной, лукавый и скабрезный смысл, о чем он не преминул выразительно намекнуть Нуху.
— Я не знаком с историей, о которой ты упомянул, — сдержанно произнес Нух. — Мы, жители гор, далеки от шумной жизни равнины. Но если ты согласишься подкрепить себя пищей, — недостойной тебя, я это признаю! — смочить гортань питьем, сила которого в свежести, ибо оно хранится во льду между камней погреба, я бы послушал.
Он хлопнул в ладоши и вскричал виночерпию Явету, чтоб тот принес новый жбан. Гость охотно повел рассказ, похожий на вымысел, о том, как в прекрасной стране Шазу владыка соединился с девицей, все богатство которой заключалось в румяных губах, сладких, как гранатовое яблоко, да в паре стоптанных сандалий. Одну из этих сандалий похитил орел, то ли по наущению богов, то ли по ошибке (рассказчик подмигнул). И держал ее в клюве так цепко, что когда лучник при городских воротах прервал полет меткой стрелой, упал мертвый, но клюва не раскрыл. Весь город дивился упрямой вещей птице, а царь — по привычке всех владык обращать знамения на себя (будто луна и солнце только и пекутся об их судьбе!) — велел отыскать ногу, которой обувка придется впору, если при том хозяйка поклянется, что сандалия принадлежит именно ей. Девицу доставили во дворец — и что же? Нынче у нее подошвы на золотых гвоздях, а ее отец ходит в одеждах цвета пламени, как высший сановник…
— Дивен твой рассказ, — задумчиво пробормотал Нух, что-то прикидывая и взвешивая на мысленных весах. — Губы ее, говоришь, подобны лалу?
Теперь уже гость проницательно глянул на него, пожав при том беззаботно плечами.
— Удача может выбрать и глаза, похожие на сапфиры, — небрежно ответил он.
— Однако ее сандалию все-таки принес орел, — настаивал Нух.
— А разве не может поток горного ручья, влившись в равнинную реку, прибить к стопам того, кого мы не упомянем, поясок с платья некоей девицы, и по поясу он определит, что стан ее подобен стеблю цветка? Разве не загорится в нем любопытство сорвать этот цветок?
Так они ели, пили и перекидывались хитрыми словами, пока совсем не стемнело и гость не отодвинулся от скатерти.
— Моя душа слабее твоей, — сознался он, с сожалением опуская недопитый кубок. Веки его слипались.
Нух грузно поднялся и указал на угол, застеленный циновкой с мягким подголовьем и верблюжьим одеялом на случай утренней свежести. Но сам не лег, а вышел под навес. В густо смеркнувшемся воздухе кружилась мошкара.
Ной был и раздражен, и восхищен тем, что услышал. Конечно, не мотовство царя вызывало в нем зависть. Нет, он не тратил бы так бездумно сокровища, если бы они ему достались! Его не прельщала свита льстецов и потребителей чужого. Изысканными яствами под приправой муската и трав он мог бы насладиться и в одиночку. Похвальба вызывает зависть. А зависть кует во дворцах измену…
Поздний вечер перешел в ночь, серебряную от тумана.
Будучи рассчетливым дельцом, Нух не поспешил, даже в мечтах, обменять свои поля и виноградники на городской дом, где за все приходится платить. Нух жаждал вкусить райской жизни на дармовщину, не трогая собственного капитала, и теперь под покровом ночи изворотливо размышлял, как бы этого добиться?
Намеки скорохода довольно ясно давали понять, что кроме стад и виноградников он обладает разменной монетой особой ценности, но опрометчиво пустить эту монету в оборот он не имел склонности. Во-первых, потому, что Сахарь была его собственным ростком и ему вовсе не безразлично, что произрастет из этого ростка со временем?
А во-вторых, он не грешил легковерием. Если пьяному бродяге, хотя и облеченному полномочиями, простительно болтливо набивать рыночную цену смуглых век и розовых десен, он-то, Нух, знал, что девичья красота подобна парному молоку: оно пенится и хранит тепло вымени лишь самое короткое время. Право, такое ли уж это редкостное питье, чтоб цари и начальники без сожаления трясли мошной? Разве у них за каменными стенами не доятся свои верблюдицы? Какое же преимущество может иметь девушка с гор?
Сторож в третий раз обходил селение, монотонно покрикивая:
— Утро приближается, но еще ночь.
Нух ворочался на кошме. Низменная мысль все упрямее несла его прочь из родной долины. Забывшись в смутном сновидении, Нух вел бедную Сахарь уже в шафрановом покрывале невесты… Ах, если б он мог получить таким путем звание начальника ночных караванов и повелителя пустынь! Да и лоно его дочери не было бы при том опозорено… Разве не отцовская мудрость желать такого поворота судьбы?!
Нух очнулся с пересохшей гортанью. Сквозь распахнутую дверь струилась утренняя тишина. Небо было зеленым, как недоспелое яблоко, а деревья серы: на них лежала тень от горы. В смутной тени расплывалась и фигура женщины посреди дворика. В столь потаенный час покрывало не прятало жгута темно-золотых, почти красных волос — казалось, они ждали лишь первого луча, чтобы вспыхнуть! Да, Сахарь выросла. Нух увидел ее как бы чужими глазами и ощутил в этом нечто постыдное.
Заметив отца, девушка попятилась и скрылась за глиняным хлевом, где уже призывно блеяли козы.
Нух помедлил на пороге. Изумление не покидало его. В какой источник окунулась она этой ночью, что ее взоры стали как бирюза, а волосы подобны бронзе?
Он прилег на кошму, не остывшую от горячечных снов. Решение его окрепло, и судьба Сахари, неведомо для нее, повернулась. Смутное ощущение вины Нух прогнал наигранным возмущением: в конце концов, Сахарь была только женщиной страны Годд! Зазорно так долго занимать ею свои мысли.
Завтрак прошел в сдержанном молчании. По настойчивой просьбе гостя Нух отослал домочадцев — кого на дальние пастбища, кого на виноградник. Когда дом опустел, Ной замкнул калитку и прошел в дальнюю комнату.
Его удивила перемена в тайном посланце. Бесследно исчезла болтливость, неприятное подмигивание и шуточки. Даже Сахарь он упомянул лишь в конце длительной беседы, но тоже в сухом деловом тоне. Он подтвердил, что смена фаворитки важна для приближенных царя. А при договоре с Ноем, касающемся, как он уже знает теперь, вовсе не развлекательных, а военных дел, — это было бы лишним крепким узелком ко взаимной выгоде, не так ли?
Нух осторожно кивнул. Ночное смятение казалось ему теперь ничтожным перед той пучиной, в которую он был ввергнут при свете дня. Но ответ требовался незамедлительно. И Нух согласился. Хотя согласие это было чудовищным, переступало все человеческие законы, уж в этом-то он не обольщался!