Р о з е н б е р г. Как государственному деятелю, отвечающему за политику на оккупированных территориях, мне приходится размышлять над рядом проблем. Как вы думаете, должна ли оккупация определяться лишь чисто военными и экономическими нуждами? Или же ее пределы должны включать в себя также и закладку политического фундамента для будущей организации данных территорий?
Д ж а л и л ь. Вы хотите обсудить этот вопрос со мной?
Р о з е н б е р г. Вся проблема СССР, если иметь в виду обширные пространства, анархический от природы склад характера народов, населяющих страну, и трудности управления, возникающие из одного этого, а также условия, созданные большевизмом, которые являются совершенно отличными от условий жизни и быта Западной Европы, требует совершенно иного подхода к ней.
Д ж а л и л ь. Такой реализм мышления вам нужно было иметь перед началом войны.
Р о з е н б е р г. У вас едкий ум. С вами приятно беседовать. К вопросу о парадоксах! Я представитель режима, ведущего ныне свою решающую операцию, но, как ни странно, врагов рейха лицом к лицу я вижу чрезвычайно редко.
Д ж а л и л ь. Простите, вы оговорились. Вы причислили меня к стану врагов.
Р о з е н б е р г (словно не услышав). И поэтому я решил наконец доставить себе это удовольствие. (Помолчав.) Нам с господином Ольцша все известно о вашей подпольной деятельности. Сейчас, когда мы беседуем с вами, всех ваших единомышленников уже допрашивают в гестапо.
Молчание. Для Джалиля это сообщение — новость, удар. Его лицо остается спокойным, не шевелится ни один мускул, и только мгновенно пересыхают губы, отрешенным делается взгляд.
(Продолжая.) Естественно, что вместе с вашими товарищами вы будете приговорены имперским судом за свои антигерманские действия к смертной казни. Но есть один вариант. Вы лично можете избежать данного приговора. Мы лишаем всякой правовой защиты врагов рейха, но еще Макиавелли сказал, что большому политику не следует становиться рабом собственного слова. Я готов подтвердить истинность и этого парадокса.
Джалиль молчит.
Вы слышите меня?
Д ж а л и л ь (после долгой паузы, с неживой усмешкой). За что же такое исключение из правил?
Р о з е н б е р г. Считайте это моим капризом. (С улыбкой, полной обаяния.) Если же говорить серьезно, вы — поэт. (Поднимая стихи и снова осторожно положив на стол.) Это одновременно человеческий и немалый поэтический документ. Волей случая или судьбы я стал вашим почитателем. И мне бы очень хотелось, чтобы вы занимали в рейхе то место, какое предусматривает для поэта целостность нашей политической идеи. Здесь, не скрою, у меня есть и своя корысть. Тогда идея, которой я служу, пусть в каком-то своем незначительном фрагменте, будет еще совершенней! (С видимой искренностью.) Это моя болезнь. Я уже говорил своему другу Райнеру, что я страдаю от несовершенства. Больше того, оно доставляет мне чисто физические страдания.
Д ж а л и л ь (тяжело усмехаясь). Вы загадочная личность, Розенберг. Оказывается, и вы страдаете. Но боюсь, что я даже не смогу посочувствовать вам.
Р о з е н б е р г (другим тоном). Вы не русский, Залилов. Какое отношение имеет к вам Россия? Мир не забыл, да и сами русские не забыли, что более трехсот лет их государство находилось в зависимости…
Д ж а л и л ь (перебивая). Да, были эти триста лет. Были потом и последующие четыре с лишним других столетия. И все за эти семьсот лет перемешалось. Я не различаю, не различаю даже по лицу, где татарин и где русский. (Улыбаясь.) Может быть, все дело в этом? (Пауза, с еще более холодной улыбкой.) А может, не только в этом! В наше время людей разделяет скорее не столько то, что один немец, а другой русский или латыш… Может быть, все дело в том, Розенберг, что нас с вами разделяет то, что вы нацист, а я…
Р о з е н б е р г. Давайте переведем разговор на практическую почву. В комитете «Идель-Урал» вам, как поэту, было доверено дело пропаганды и культуры. Это довольно незначительная и неопределенная должность. Я предлагаю вам роль главы этого комитета.
Д ж а л и л ь. Любопытно.
Р о з е н б е р г. Мы позволили вам, к сожалению, стать одним из лидеров подполья. Я признаю свою ошибку. И готов закрыть глаза и на ваши ошибки. В Волго-Татарском комитете нам нужен человек, известный среди всех тюркоязычных народов…
Д ж а л и л ь (холодно, жестко). Извините. У меня есть уже профессия. Вы ее называли. Я поэт.
Р о з е н б е р г (со страстью). Политика тоже по своей природе высокая поэзия! Это то поле деятельности, в котором новые комбинации непременно создаются, а не просто открываются и фиксируются. Мир будущего в значительной степени станет миром, сделанным политиками.
О л ь ц ш а. Кроме того, результат. Если бы был результат?
Д ж а л и л ь (резкий поворот головы). Какой результат?
О л ь ц ш а. Вы создали организацию, но она разгромлена. Чем уравновесятся ваши потери? Жалкие листовки? А чем окупится гибель их авторов, их распространителей? Вы вовлекли в свою организацию множество людей. Вы эксплуатировали их восторженность, простодушие, их нетерпение. Вы разжигали в них ненависть.
Д ж а л и л ь. Мы, Ольцша, вернули в их руки оружие! Вернули им доброе имя, родину. В условиях плена и обработки люди сохранили верность долгу, идеям интернационализма. Четыре татарских батальона, которые вы сформировали, не принадлежат и не будут принадлежать вам. Они вне вашей власти!
О л ь ц ш а. Вы пожертвовали тысячами своих соплеменников! Обрекли их на гибель! Так ли уж нуждалась в этой гибели ваша грядущая победа?
Д ж а л и л ь. Если судить в чисто практическом плане, может быть, наша борьба не столь эффективна. Победа будет обеспечена и без нас. Но возможно ли человеку перелагать на плечи других бремя спасения? По крайней мере, мы доказали, что мы еще есть в этом мире.
Р о з е н б е р г. Слава — солнце мертвых. Но не всех мертвых. Ваша родина будет знать вас лишь как предателей.
Д ж а л и л ь (вдруг засмеявшись). Вы считаете, что в силах приговорить нас к смерти, к бесславью, к позору? К чему угодно? Что мы все в ваших руках? Что в ваших руках и наше прошлое, и наше будущее? Жизнь парадоксальна, да! Но что самое парадоксальное, в тот час, именно в ту минуту, когда вы пошлете нас на гильотину, к нам придет бессмертье. Именно в то мгновенье! Я никогда не жил так напряженно и так счастливо, как в эти месяцы. (Издеваясь.) И это наше бессмертье будет еще одним вашим поражением. Причем приговор этот вы уже не сможете отменить… (Пренебрежительно, с откровенной брезгливостью.) Если бы у судьбы были другие варианты. Их нет. И к чему этот нелепый разговор? Он был бы уместен в вашем ведомстве, гауптштурмфюрер, где ваши коллеги пытают сейчас моих товарищей. Так и везите меня туда! Видимо, мой бывший соотечественник действительно болен, иначе чем объяснить?.. (Не договорив, машет рукой.)
Р о з е н б е р г. Вы сами подписываете себе свой приговор.
Д ж а л и л ь (молчит, потом взрывается). Я все делал сам в жизни! Все!
Помедлив еще мгновение, Розенберг нажимает кнопку звонка. Как тень, возникает п о м о щ н и к.
Р о з е н б е р г (сквозь зубы). Увести.
Джалиля уводят.
О л ь ц ш а. Какие будут указания?
Р о з е н б е р г (тихо). Для врагов рейха у нас один закон. (Оставшись один.) Если где-то в одной точке, в одном пункте… Неужели игра проиграна?
Женское лицо с ищущим взглядом и слезой на щеке на фоне пылающего в огне человеческого мира. И под сводом этого мира — С., свидетель, современник, двойник всем живущим.
Появляется К у р м а ш.
К у р м а ш. Кто же предал? Впрочем, это уже неважно. Знакомый священник тюрьмы только что сказал, что завтра в полдень нас обезглавят. Завтра в это время уже не будет нас… В последний раз я проверяю себя. Моя совесть спокойна, в душе тишина… Но в чем был просчет? В чем?
На том же месте П о э т.
О н. Быть может, я в чем-то виноват? Что-то не увидел? Не было ли в нашей концепции слабости? Не в отношении к родине, а в смысле организации… Хотя срок жизни любой подпольной группы короток. Каждый день тысячи и тысячи людей гибнут, уносимые шквалом. Прости меня, мой брат, убитый в Пиотрокуве. Тебя убили, возможно, потому, что я не поверил в тебя… Мы встретимся с тобой завтра. И поверим друг в друга. И протянем друг другу руки. Что сильнее? Слово или стена? Пробьют ли эту стену мои стихи?.. До завтра еще много времени. Достаточно, чтобы подготовиться. Сейчас, на краю жизни, я скорее склонен смотреть на себя как на лист, оторвавшийся от ветки. Он падает с дерева на землю, чтобы удобрить почву. Утешительна мысль, что качество почвы зависит от качества листьев.
Высвечивается т р е т и й ч е л о в е к.
Б а т т а л. Надо думать, что на этот раз дело серьезно. Унтер предложил папироску. Маленький штришок — папироса смертника. Он роздал папиросы и другим одиннадцати приговоренным. Обычно он относится к нам совсем иначе. Поэтому можно полагать, что список, который он держал в руке, говорит о многом. Что ж, пусть так. Самое время выкурить последнюю папиросу. И вспомнить все, что было.
С. Последняя папироса… Как особо важных преступников, их судил имперский военный суд. В ту последнюю перед казнью ночь поэт читал «Фауста» Гёте. История потом донесет слова одного священника, бывшего свидетелем их последней минуты: «Они умерли с улыбкой». С улыбкой, говорю я с недоумением самому себе.
Хохот и смех заглушают слова С. Смех ребенка и хохот взрослого. Маленький человечек — то сын Палача, П а л а ч о н о к — пухлый, розовый, забавляется с игрушечной гильотиной. В руках у него мышь.
П а л а ч. Вот так. Молодец. Еще.