Придумайте диалог, руководствуясь принципом «все не то, чем кажется».
Глава 12Карнавал
– Sweetnessheart, what watch?
– Ten watch.
– Such much?
Этот смешной диалог из фильма «Касабланка» происходит во время Второй мировой войны между людьми, находящимися в страхе и отчаянии. Немецкоговорящая немолодая семейная пара мечтает перебраться в Америку, а пока застряла в Касабланке. Они учат английский, но пока это у них получается плохо. Казалось бы, что тут смешного? Но авторы сценария уравновесили трагедию комедией, что в том числе и вывело фильм в топ бессмертной классики. Теперь давайте рассмотрим истоки этого приема. Истоки лежат в Средневековье.
Смеющееся Средневековье стало частью нашей ДНК, и даже институт государства, строгая эпоха Просвещения, и все в мире ханжи в белых пальто, и все в мире депутаты не смогли победить народ и его смех – мы видим его во многих явлениях культуры и по сей день. Средневековое мышление, которое мы будем называть карнавальным, – это особое мышление, и если понять, как оно устроено, то это очень облегчит процесс производства смешного, и не только смешного, конечно. Карнавал способен не только ярче всего рассказать о самом нежном, но и создать ваш собственный авторский стиль и даже поменять вашу жизнь. Страшно? Но интересно же
Вот что пишет главный исследователь карнавала, великий филолог, философ и культуролог Михаил Бахтин в своей работе о романе Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»: «…на ранних этапах, в условиях доклассового и догосударственного общественного строя, серьезный и смеховой аспекты божества, мира и человека были, по-видимому, одинаково священными, одинаково, так сказать, "официальными". Это сохраняется иногда в отношении отдельных обрядов и в более поздние периоды. Так, например, в Риме и на государственном этапе церемониал триумфа почти на равных правах включал в себя и прославление, и осмеяние победителя, а похоронный чин – и оплакивание (прославляющее), и осмеяние покойника. Но в условиях сложившегося классового и государственного строя полное равноправие двух аспектов становится невозможным и все смеховые формы – одни раньше, другие позже – переходят на положение неофициального аспекта, подвергаются известному переосмыслению, осложнению, углублению и становятся основными формами выражения народного мироощущения, народной культуры. Таковы карнавального типа празднества античного мира, в особенности римские сатурналии, таковы и средневековые карнавалы. Они, конечно, уже очень далеки от ритуального смеха первобытной общины»{45}.
Сейчас я быстро и очень схематично покажу вам структуру карнавала, его основные принципы, их не так много.
1. Смерть – это жизнь.
2. Высокое – это низкое.
3. Всё в мире – каталог.
И теперь подробнее о каждом.
Смерть с сельскохозяйственной точки зрения – это первый этап рождения нового: семя падает в землю, умирает, чтобы дать жизнь новому растению. Зима – это фаза смерти, за которой приходят весна и лето – рождение новых листьев, цветов, плодов. Еще раз: чтобы что-то родилось, надо, чтобы что-то до этого умерло. Мы как организмы ежедневно обновляемся, правда? Умирают старые клетки, рождаются новые. Если старые перестанут умирать – всё, плохие новости, не будет новой жизни. Сон – тоже маленькая смерть. Любая драматургическая трансформация персонажа – это смерть его старых представлений о чем-либо. Нет обновления без смерти чего-то старого.
В романе Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» есть яркий эпизод смерти жены Гаргантюа и одновременного рождения сына. «…Сомнение же, обуревавшее его, заключалось в следующем: он колебался, то ли ему плакать от горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у него родился сын»{46}. И Гаргантюа то «ревет коровой», то вдруг, вспомнив о сыне, восклицает: «Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо, уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери, нарежьте хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с меня плащ, я надену камзол, – крестины нужно отпраздновать торжественно. В это мгновенье до него донеслись заупокойные молитвы, читавшиеся священниками, которые отпевали его жену…»{47} Смерть произошла, настал черед жизни, и Гаргантюа празднует, а не скорбит.
Чтобы понять, как это высокое стало низким, нужно попробовать увидеть все как медаль. Что такое медаль? Это такой диск, у которого две стороны. Две. И если все в мире – это медаль, то все имеет вторую сторону.
«Все высокое неизбежно утомляет, – пишет Бахтин. – Устаешь смотреть вверх, и хочется опустить глаза книзу. Чем сильнее и длительнее было господство высокого, тем сильнее и удовольствие от его развенчания и снижения»{48}.
Средневековье – охота на ведьм, публичные сжигания еретиков, пытки. В официальной жизни много террора, а значит, много страха. Жизнь сурова, зарегламентирована, наполнена очень серьезными церковными обрядами, судебными разбирательствами, научными изысканиями, войнами, произволом властей. Но карнавал позволял всего этого не бояться – все можно обсмеять, даже самое святое. Поэтому существовали пародии даже на епископа и его проповеди, на церковные обряды, на суды. Во время любого карнавала обязательно сжигали гротескное сооружение, которое изображало ад, – страх был побежден смехом. Пародии люди делали сами на себя, например, попы создавали пародии на религию.
В романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» можно даже встретить пародию на Библию, например на эпизоды воскрешения Лазаря и дочери Иаира. Панург воскрешает Эпистемона – он согревает голову трупа, положив ее на свой гульфик: это буквальное топографическое снижение, но в то же время это соприкосновение с производительной силой. Затем Панург омывает голову Эпистемона белым вином, после чего тот оживает: «Вдруг Эпистемон вздохнул, потом открыл глаза, потом зевнул, потом чихнул, потом изо всех сил трахнул. "Вот теперь я могу сказать наверное, что он здоров", – объявил Панург и дал Эпистемону стакан забористого белого вина со сладким сухарем»{49}.
И если высокое – это низкое, то хвала у Рабле органично соединяется с хулой: «Итак, мои милые, развлекайтесь и – телу во здравие, почкам на пользу – веселитесь, читая мою книгу. Только вот что, балбесы, чума вас возьми: смотрите не забудьте за меня выпить, а уж за мной дело не станет!»{50} И таких примеров хвалы-хулы мы с вами много найдем в наших диалогах ниже.
И если высокое – это низкое, то голова органично соединяется с жопой, пусть вас это не шокирует, народная культура – она грубая, да, не для ханжей.
Голова – мысли, идеи, святое причастие крови и плоти Христовой, говорение, сознание. Низ – усвоение, испражнение, размножение, рождение нового человека. Живот тоже амбивалентен: кишки поглощают еду, но и их самих поглощают, едят. Живот – жизнь, но он связан со смертью («выпустить кишки»). Верх переходит в низ, он тесно связан с ним, как и жизнь связана со смертью. И все это гротескно усилено – увеличивали, чтобы обсмеять. Гротеск – любимый прием карнавала, он и сам, по выражению Бахтина, «показывает в одном теле два тела, почкование и деление живой клетки жизни»{51}. По сути, гротеск – это богатый урожай, изобилие, плодородие, это праздник и пир.
Вот описание жизни младенца из романа Рабле: «Однажды утром захотелось ему пососать одну из своих коров (а это были, гласит история, единственные его кормилицы), руки же у него были привязаны к колыбельке, так он одну руку, изволите ли видеть, высвободил, схватил эту самую корову за ноги и отъел у нее половину вымени и полживота вместе с печенью и почками…»{52}.
А вот описание высокого чувства любви из русской частушки XX века:
Полюбила я пилота,
А он взял и улетел.
Свесив жопу с самолета,
Обосрать меня хотел.
Что вы делаете, когда хотите обновить свою жизнь? Подумайте. Вспомните. Например, у вас ситуация переезда, что вы будете делать? Конечно, перетрясете весь скарб, чтобы что-то выбросить, что-то упаковать в коробки/чемоданы. Вы перетряхиваете вещи, а значит, вы переоцениваете каждую из них: брать – не брать? Насколько ценно? Насколько дорого? Насколько функционально? Или отдать? Или выбросить?
Вот что пишет Бахтин в той же монографии о Рабле: «Как и при всякой годовой инвентаризации, нужно перещупать каждую вещь в отдельности, нужно взвесить и измерить ее, определить степень ее износа, установить брак и порчу; приходится производить переоценки и уценки; много пустых фикций и иллюзий приходится списывать с годового баланса, который должен быть реальным и чистым»{53}.
Карнавал – это опись мира перед обновлением, длинные списки чего угодно. У Рабле мы встречаем подряд 64 глагола, описывающих манипуляции Диогена со своей бочкой, 303 эпитета к мужскому пенису в хорошем и плохом состоянии, 208 эпитетов для обозначения степени глупости шута Трибуле, 144 названия книг из библиотеки Сен-Виктора и т. д.
Самый знаменитый список – подтирки. Вот его начало: «Как-то раз я подтерся бархатной полумаской одной из ваших притворных, то бишь придворных, дам и нашел, что это недурно, – прикосновение мягкой материи к заднепроходному отверстию доставило мне наслаждение неизъяснимое. В другой раз – шапочкой одной из помянутых дам, – ощущение было то же самое. Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но к ним, оказывается, была прицеплена уйма этих поганых золотых шариков, и они мне все седалище ободрали. Антонов огонь ему в зад, этому ювелиру, который их сделал, заодно и придворной даме, которая их носила! Боль прошла только после того, как я подтерся шляпой пажа, украшенной перьями на швейцарский манер. Затем как-то раз я присел под кустик и подтерся мартовской кошкой, попавшейся мне под руку, но она мне расцарапала своими когтями всю промежность»