{54}. Дальше Гаргантюа перечисляет множество самых неожиданных предметов и заканчивает идеальной подтиркой – гусенком. «В заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая в мире подтирка – это пушистый гусенок, уверяю вас, – только когда вы просовываете его себе между ног, то держите его за голову. Вашему отверстию в это время бывает необыкновенно приятно, во-первых, потому что пух у гусенка нежный, а во-вторых, потому что сам гусенок тепленький, и это тепло через задний проход и кишечник без труда проникает в область сердца и мозга»{55}.
Карнавал оказался живуч, и, несмотря на следующие эпохи, принесшие совсем другую эстетику, элементы карнавала остались не только в народной жизни и фольклоре, но и в большой литературе.
Вот что пишет выдающийся театральный и кинорежиссер, сценарист Питер Брук о художественном мире Уильяма Шекспира: «Его [Шекспира] персонажи существуют одновременно на бессчетном множестве уровней – погружаются на дно, витают в облаках; искусная техника, чередование стихов и прозы, разнообразие контрастных эпизодов, волнующих, забавных, тревожных, – вот средства, которыми пользовался Шекспир, чтобы сказать то, что считал нужным…»{56}. Как видим, Брук перечислил приметы карнавала, который действительно стал частью стиля Шекспира, что мы и разберем в примерах ниже.
Николай Гоголь – наиболее яркий и хронологически близкий нам писатель, привнесший карнавал в свое творчество. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» мы видим описания народно-праздничной и ярмарочной жизни с переодеваниями и мистификациями, с едой, питьем и сексом, с веселой чертовщиной. Ту же народную жизнь и тот же гротеск мы видим в «Миргороде», «Вие» и «Тарасе Бульбе». Хома Брут – это почти Панург или брат Жан, он Шут, Тристер. Мир «Мертвых душ» – тоже пространство карнавала, веселой преисподней с ее живыми мертвецами, путаницей, людьми, похожими на медведей, коробочки, прорехи, с веселыми карнавальными фамилиями и наименованиями (Пробка, Коробочка, Плюшкин, Тьфуславль[17]). Кстати, вспомните фамилии из пьес Гоголя: Яичница, Держиморда, Земляника, Ляпкин-Тяпкин. Есть в текстах Гоголя пары «смерть – жизнь», «высокое – низкое», есть каталог, есть «хвала – хула» («Черт вас возьми, степи, как вы хороши!»).
Еще ближе к нам хронологически «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, где свита Воланда создает карнавал в Москве первой трети XX века, делая варьете его сердцем.
Подробнее про карнавал вы можете прочесть в моей книге «Как разбудить в себе Шекспира»{57}.
ФАЛЬСТАФ. Скажи-ка, Хел, который теперь час, дружище?
ПРИНЦ ГЕНРИХ. У тебя, я вижу, до того ожирели мозги от старого хереса, от обжорства за ужином и от спанья на лавках после обеда, что тебе невдомек спросить о том, что тебя кровно касается. На кой черт тебе знать, который час? Вот если бы часы вдруг стали кружками хереса, минуты – каплунами, маятник – языком сводни, циферблат – вывеской непотребного дома, а само благодатное солнце – пригожей горячей девкой в платье из огненной тафты, тогда, я понимаю, тебе был бы смысл спрашивать, который час.
ФАЛЬСТАФ. Ну да, ты попал в точку, Хел! Ведь нам, охотникам за кошельками, потребна Луна да Большая Медведица, а совсем не Феб, этот «прекрасный странствующий рыцарь». И вот о чем я тебя попрошу, милый друг: когда ты станешь королем, – храни господь твою милость… виноват, я хотел сказать: твое величество, потому что милости божьей тебе вовек не видать.
ПРИНЦ ГЕНРИХ. Почему это не видать?
ФАЛЬСТАФ. Ей-богу, не видать, даже той, которая испрашивается перед трапезой.
ПРИНЦ ГЕНРИХ. Ну, а дальше что? Валяй! Напрямик! Напрямик!
ФАЛЬСТАФ. Так вот, милый друг, когда ты станешь королем, смотри не позволяй, чтобы нас, ночную гвардию, обзывали дневными грабителями. Пусть нас зовут лесничими Дианы, рыцарями мрака, любимцами Луны и пускай говорят, что у нас высокая покровительница, потому что нами управляет, как и морем, благородная и целомудренная владычица Луна, которая и потворствует нашим грабежам{58}.
Вот они, эти прекрасно-ужасные карнавальные пары. Вот «хула – хвала»: «дружище» и «у тебя ожирели мозги», «храни господь твою милость» и «милости божьей тебе вовек не видать», «лесничие Дианы» и «грабители». Вот «высокое – низкое»: «солнце» и «пригожая горячая девка», «владычица Луна» вдруг потворствует низкому – ночным грабежам. На что похож этот фрагмент диалога? На веселые рамсы – собеседники любят друг друга, при этом дразнят и задирают.
ФАЛЬСТАФ. Не правда ли, Бардольф, после нашего последнего дела я стал постыдным образом сдавать? Разве я не таю? Разве я не сохну? Кожа обвисла на мне, как широкое платье на старой бабе. Я сморщился, как печеное яблоко. Нет, надо мне покаяться, да поскорей, пока я еще на человека похож, а то я могу совсем впасть в уныние, и тогда у меня не хватит сил на покаяние. Будь я стручком перца, будь я клячей в пивоварне, если я не позабыл, как выглядит внутри церковь… Компания, дурная компания – вот что меня сгубило.
БАРДОЛЬФ. Сэр Джон, вы так расстраиваетесь, что, верно, не долго протянете.
ФАЛЬСТАФ. Да, так оно и есть. Ну спой мне какую-нибудь похабную песенку, развесели меня. У меня были самые благородные наклонности, какие подобают дворянину: я был в меру добродетелен, божился редко, играл в кости не чаще семи раз в неделю, ходил в непотребные дома не чаще одного раза в четверть часа, возвращал долги раза три или четыре, жил хорошо, держался в границах. А теперь я живу беспорядочно и вышел из всяких границ.
БАРДОЛЬФ. Да, вы так растолстели, сэр Джон, что вышли из всяких границ. Вы стали безграничны, сэр Джон.
ФАЛЬСТАФ. Исправь свою рожу, тогда и я исправлю свою жизнь. Ты у нас адмиральский корабль с фонарем на корме, а фонарь этот – твой собственный нос. Ты – Рыцарь Пламенеющего Факела{59}.
Мы видим пару «смерть – жизнь»: Фальстаф как будто уже прощается с жизнью, оплакивает себя, но внезапно его покаянная исповедь превращается в хвастовство. Он нас опять надул, он не собирается умирать, а продолжает праздновать жизнь! Снова мы видим высокое и низкое одновременно: «благородные наклонности» описаны как «божился редко, играл в кости не чаще семи раз в неделю, ходил в непотребные дома не чаще одного раза в четверть часа, возвращал долги раза три или четыре». А «Рыцарь Пламенеющего Факела» оказывается красноносым пьяницей. Собеседники опять дразнят друг друга, но в этом нет ненависти, нет злости – все опять амбивалентно: вроде это критика, а вроде и нет, вроде Фальстаф похудел, а вроде растолстел. Медаль поворачивается то одной, то другой стороной.
Мы снова выпили. Кузин бегло закусил и начал:
– А как у нас все было – это чистый театр. Я на судомехе работал, жил один. Ну, познакомился с бабой, тоже одинокая. Чтобы уродливая, не скажу – задумчивая. Стала она заходить, типа выстирать, погладить… Сошлись мы на Пасху… Вру, на Покрова… А то после работы – вакуум… Сколько можно нажираться?.. Жили с год примерно… А чего она забеременела, я не понимаю… Лежит, бывало, как треска. Я говорю: «Ты, часом, не уснула?» – «Нет, – говорит, – все слышу». – «Не много же, – говорю, – в тебе пыла». А она: «Вроде бы свет на кухне горит…» – «С чего это ты взяла?» – «А счетчик-то вон как работает…» – «Тебе бы, – говорю, – у него поучиться…» Так и жили с год…{60}
Автослесарь рассказывает свою лав-стори. И снова пара «высокое – низкое»: любовь описывается подчеркнуто приземленно, как будто ее нет – «сошлись на Покрова». «Хула – хвала» тоже есть: «чтоб уродливая, не скажу – задумчивая». Обратите внимание на описание секса: «лежит, бывало, как треска». Страсть – и «счетчик-то вон как работает». Смешно? Смешно, конечно. Соединение высокого и низкого почти гарантированно делает нам смешно.
Макмерфи:
– До чего унылая команда, черт возьми. Ребята, кажись, вы не такие уж сумасшедшие. ‹…› Кто тут называет себя самым сумасшедшим? Кто у вас главный псих? Кто картами заведует? Я здесь первый день, поэтому хочу сразу представиться нужному человеку, если докажет мне, что он нужный человек. Так кто здесь пахан-дурак?
‹…› …Билли вынужден ответить и отвечает с запинкой, что он еще не па-пахан-д-дурак, а п-пока только за-за-заместитель.
‹…›
– Ладно, друг, – говорит Макмерфи, – я, конечно, рад, что ты за-за-заместитель, но, поскольку эту лавочку со всеми потрохами я намерен прибрать к рукам, мне желательно потолковать с главным. ‹…› Видишь ли, друг, я задумал сделаться здесь игорным королем и наладить злую игру в очко. Так что отведи-ка меня к вашему атаману, и мы с ним решим, кому из нас быть под кем.
‹…›
– Хардинг, – говорит Билли, – п-по-моему, это к тебе. Ты п-председатель совета па-пациентов. Этот человек хочет с тобой г-говорить.
‹…›
…Хардинг развалился на стуле, принял важный вид и говорит потолку, а не Биббиту и Макмерфи:
– Этот… джентльмен записан на прием?
– М-мистер М-Макмерфи, вы записаны на прием? Мистер Хардинг занятой человек и без за-записи никого не принимает.
– Этот занятой человек Хардинг – он и есть ваш главный псих? ‹…› Тогда скажи главному психу Хардингу, что его желает повидать Р. П. Макмерфи и что больница тесна для них двоих. Я привык быть главным. Я был главным тракторным наездником на всех лесных делянках северо-запада, я был главным картежником аж с корейской войны и даже главным полольщиком гороха на этой гороховой ферме в Пендлтоне – так что если быть мне теперь психом, то буду, черт возьми, самым отъявленным и заядлым. Скажи вашему Хардингу, что либо он встретится со мной один на один, либо он трусливый койот и чтобы к заходу солнца духу его не было в городе.