– Но разве, – сказал Евтидем, – когда ты молчишь, это молчание относится не ко всему?
– Ко всему, – отвечал Ктесипп.
– Значит, ты молчишь и о говорящем, если только то, что говорится, относится ко всему.
– Как так? – спросил Ктесипп. – Разве всё не молчит?
– Конечно, нет, – отвечал Евтидем.
– Но тогда, почтеннейший, всё говорит?
– Да, всё говорящее.
– Однако, – возразил Ктесипп, – я спрашиваю не об этом, но о том, говорит ли всё или молчит.
d
– Ни то ни другое, а вместе с тем и то и другое, – подхватил здесь Дионисодор. – Уверен, что ты не извлечешь ничего для себя из этого ответа.
Но Ктесипп, по своей привычке громко захохотав, сказал:
– Евтидем, твой братец, внеся двусмысленность в рассуждение, поражен насмерть!
А Клиний смеялся и радовался, и Ктесипп почувствовал, что силы его удесятерились. Мне же показалось, что этот ловкач Ктесипп перенял у них собственный их прием: ведь никто другой из ныне живущих людей не обладает подобной мудростью. И я сказал:
e
– Что же ты, Клиний, смеешься над столь важными и прекрасными вещами?
– Так, значит, Сократ, тебе все-таки известна какая-то прекрасная вещь? – вставил тут Дионисодор.
– Известна, Дионисодор, и не одна, а многие.
– Но вещи эти отличны от прекрасного или они – то же самое, что прекрасное?
301
Тут я всем своим существом почувствовал затруднение и подумал, что это мне поделом: не надо было произносить ни звука; однако я отвечал, что прекрасные вещи отличны от прекрасного самого по себе: в каждой из них присутствует нечто прекрасное.
– Так, значит, если около тебя присутствует бык, то ты и будешь быком, а коль скоро я нахожусь около тебя, то ты – Дионисодор?
– Нельзя ли поуважительней, – сказал я.
– Но каким же образом одно, присутствуя в другом, делает другое другим?
b
– И это тебя затрудняет? – возразил я; теперь я уже попробовал подражать мудрости этих двух мужей, настолько я ее жаждал.
– Как же не затрудняться и мне, и всем прочим людям в том, чего нет на свете?
– Что ты говоришь, Дионисодор? Прекрасное не прекрасно и безобразное не безобразно?
– Да, – отвечал он, – если так мне кажется.
– А тебе так кажется?
– Конечно, и даже очень.
c
– Значит, одно и то же – это одно и то же, а другое – это другое? Ведь конечно же другое не может быть одним и тем же; думаю, и ребенку ясно, что другое не может не быть другим. Но ты, Дионисодор, нарочно это опустил: мне кажется, что, как мастера колдуют над тем, что им положено обработать, так и вы великолепно отрабатываете искусство рассуждения.
– А знаешь ли ты, – сказал он, – что подобает делать каждому из мастеров? И прежде всего, кому подобает ковать?
– Знаю, конечно, – кузнецу.
– А заниматься гончарным делом?
– Гончару.
– А кто должен забивать скот, свежевать и, нарубив мясо на мелкие куски, жарить его и варить?
d
– Повар, – отвечал я.
– Значит, если кто-нибудь делает то, что ему надлежит, он поступает правильно?
– Безусловно.
– А повару, как ты утверждаешь, надлежит убой и свежевание? Признал ты это или же нет?
– Признал, – отвечал я, – но будь ко мне снисходителен.
– Итак, ясно, – заявил он, – если кто, зарезав и зарубив повара, сварит его и поджарит, он будет делать то, что ему подобает; и если кто перекует кузнеца или вылепит сосуд из горшечника, то он будет делать лишь надлежащее.
– Великий Посейдон! – воскликнул я. – Теперь ты увенчал свою мудрость! Но будет ли когда-нибудь так, что она станет моею собственной?
e
– А признаешь ли ты ее, Сократ, – возразил он, – если она станет твоею?
– Коль ты того пожелаешь, – отвечал я, – ясно, что признаю.
– Как? – спросил он. – Ты думаешь, что знаешь свое?
– Да, если ты не возражаешь (ведь начинать нужно с тебя, а кончать вот им – Евтидемом).
302
– Итак, – сказал он, – считаешь ли ты своим то, что тебе подвластно и чем ты можешь пользоваться, как тебе угодно? Например, считаешь ли ты, что тебе принадлежит вол или мелкий скот, который ты можешь продать, подарить или принести в жертву любому из богов по выбору? И то, чем ты не можешь распорядиться подобным образом, ты ведь не считаешь своим?
А я, чувствуя, что из всех этих вопросов вынырнет нечто прекрасное, и сгорая от желания поскорее его услышать, говорю:
– Безусловно, дело обстоит именно так: только подобные вещи и могут считаться моими.
– Ну а животными, – сказал он, – ты называешь то, что имеет душу?
– Да, – отвечал я.
b
– А ты признаешь, что из животных лишь те твои, в отношении которых тебе позволено делать все то, что я сейчас перечислил?
– Признаю.
Выдержав с весьма ироническим видом паузу, как если бы он обдумывал нечто значительное, Дионисодор спросил:
– Скажи мне, Сократ, есть ли у тебя родовой Зевс?[54]
А я, заподозрив, к чему именно он клонит свою речь, сделал беспомощную попытку вывернуться, подобно дичи, пойманной в сеть, и бросил рывком:
– Нету, Дионисодор!
c
– Злополучный же ты человек и вовсе не похож на афинянина, коли у тебя нет ни родовых богов, ни святынь, ни чего-либо другого прекрасного и достойного.
– Позволь, Дионисодор, – возразил я, – не богохульствуй и не учи меня уму-разуму. Есть у меня и семейные, и родовые святыни и все прочее в том же роде, что имеют другие афиняне.
– Значит, у других афинян, – молвил он, – нет родового Зевса?
– Ни у кого из ионян, – отвечал я, – нет такого бога-покровителя – ни у тех, кто выселился из нашего города, ни у нас самих; покровитель наш – Аполлон, через род Иона[55]. Зевса же мы не именуем «Родовым», но «Оградителем» и «Фратрием», и Афину также «Фратрией»[56].
d
– Однако довольно, – прервал меня Дионисодор. – Похоже, что у тебя есть и Аполлон, и Зевс, и Афина.
– Несомненно, – отвечал я.
– Так разве боги эти не твои? – говорит он.
– Нет, они мои родоначальники и повелители.
– Но ведь твои же, – возразил он. – Или ты не признал, что они принадлежат тебе?
– Признал, – отвечаю. – Куда ж мне деваться?
– Но, – говорит он, – разве эти боги – не живые существа? Ведь ты признал живыми существами всех тех, кто имеет душу. А эти боги разве не имеют души?
– Имеют, – отвечал я.
e
– Значит, они – животные?
– Животные, – отвечаю.
– А из животных, – говорит он, – ты тех признал своими, которых ты волен дарить, продавать и приносить в жертву тому из богов, какому тебе заблагорассудится?
– Да, я это признал, – говорю. – Вижу, Евтидем, что нет у меня пути к отступлению.
303
– Так иди же вперед, – говорит он, – и отвечай: когда ты признаёшь, что Зевс и все остальные боги – твои, ты тем самым считаешь, что волен их продавать, дарить и всячески использовать по своему разумению, как и других животных?
А я, Критон, как бы пораженный насмерть этим рассуждением, остался безгласен. Но Ктесипп, желая прийти мне на помощь, воскликнул:
– Геракл меня побери! Да это чудо что за рассуждение!
А Дионисодор на это:
b
– Так что же, Геракл – это «тебя побери» или «тебя побери» – это Геракл? И Ктесипп отвечал:
– Великий Посейдон! Потрясающие слова! Отступаюсь: эти мужи непобедимы.
Тут уже, милый Критон, не было ни одного из присутствующих, кто бы не превозносил в похвалах этих мужей и их рассуждение: все смеялись, рукоплескали и восторгались до изнеможения. До сих пор при каждом метком слове поднимали ужасный шум лишь поклонники Евтидема, теперь же зашумели чуть ли не сами колонны Ликея, радуясь за этих двух мужей!
c
Я и сам был в таком настроении, что готов был признать, будто никогда не видывал людей столь премудрых, и, совершенно покоренный их мудростью, принялся их восхвалять и прославлять в таких словах:
«О вы, блаженно одаренные столь удивительным свойством и сумевшие выполнить столь великое дело так проворно и в такой малый срок! В ваших речах, Евтидем и Дионисодор, содержится много прекрасного, но великолепнее всего то, что вам нет никакого дела до многих людей, весьма уважаемых и, по-видимому,
d
значительных, а вы думаете лишь о тех, кто подобен вам. Уверен, что речи вроде ваших любезны лишь немногим людям, похожим на вас, другие же о них столь низкого мнения, что, я знаю, более стыдились бы опровергать с их помощью собеседников, чем быть опровергнуты сами. Есть в ваших речах еще одна черта – дружелюбие и благожелательность: когда вы утверждаете, что не существует никаких прекрасных и достойных вещей, ничего белого и ничего другого в том же роде, да и вообще
e
никаких различий между вещами, вы просто-напросто зашиваете людям рты (впрочем, вы и сами это признаете); но поскольку это касается не только других, но, по-видимому, и вас самих, это становится очень приятным и крадет у ваших речей их явную непривлекательность. Самое же главное – ваши рассуждения таковы и так искусно изобретены, что в самый небольшой срок научают любого человека: я наблюдал это и на
304
примере Ктесиппа – ведь он прямо с места научился вам подражать. Это умение быстро преподать – прекрасная черта вашего ремесла, однако она неудобна для публичных выступлений с рассуждениями; если бы вы меня послушались, вы воздержались бы от речей перед толпой, а не то, быстро выучившись вашему делу, эти люди не почувствуют к вам благодарности. Лучше всего вам рассуждать между собою; если же у вас будет
b
слушатель, то пусть лишь такой, который заплатит вперед. То же самое, по зрелом размышлении, вы посоветуете и своим ученикам – никогда не вести рассуждений ни с кем из людей, кроме как с вами и между собою. Ты ведь понимаешь, Евтидем, что ценны редкие вещи, самая же дешевая вещь – вода, хоть она и превосходна, по выражению Пиндара