Мизиппус. Благодарим.
Крестьянин. Пусть вас ведет Бог.
Мизиппус. Я предпочел бы бежать, чем сильно трястись на этой лошади.
Филиппус. Тем с большей жадностью будешь есть.
Мизиппус. Напротив, я не могу есть утомленный, разбитый всем телом. Я скорее бы старался разузнать о постели, чем о столе.
Филиппус. Сядь, сжав колени, не раздвигая их, меньше почувствуешь напряжение.
Мизиппус. Это женщинам свойственно, и я сделал бы [так], если бы не опасался насмешек и гримас прохожих.
Мальчик. Задержись немного, Филипп, пока этот кузнец не обует твоего астурийца, у него сбито правое копыто.
Мизиппус. Нам даже лучше задержаться здесь, чтобы ночевать под открытым небом, если постоялый двор будет закрыт.
Филиппус. Что же дальше? В открытом мире, разве это не предпочтительнее, чем в закрытом? Неприятнее было бы, что голодные.
X. Письмо
Манрикус, Мендоза [127] (Учитель, Мальчик – написано от руки)
Манрикус. Ты был сегодня на выступлении того [магистра] о пользе письма?
Мендоза. Где?
Манрикус. В школе Антонио Небрихи [128].
Мендоза. Нет. А ты расскажи, если что-то сохранилось в памяти.
Манрикус. Что я могу рассказать? Он сказал так много, что почти все изгладилось из памяти.
Мендоза. Стало быть, с тобой случилось то, что говорит Квинтилиан о сосудах с узким горлышком: они низвергают большое количество вливаемой жидкости, [а] если вливать понемногу, принимают [129]. Но ты вообще ничего не удержал в памяти?
Манрикус. Почти ничего.
Мендоза. Ну хоть сколько-нибудь.
Манрикус. Очень мало.
Мендоза. Вот это самое малое и сообщи мне.
Манрикус. Прежде всего, он говорил: сколь удивительно, что столь немногими буквами можно охватывать такое большое разнообразие человеческих голосов. Затем [говорил он], благодаря буквам друзья, отсутствуя, могут говорить между собой. Он добавил, что ничего не увидеть более удивительного на недавно открытых нашими правителями тех островах, откуда поставляется золото, чем то, что люди на таком большом расстоянии между регионами могут сообщать друг другу свои мысли, послав какую-либо записку, испещренную черными знаками [на ней]. [Его] спрашивали, умеет ли бумага говорить. Он сказал [об этом] и многом другом, что я забыл.
Мендоза. Как долго он говорил?
Манрикус. Два часа.
Мендоза. Из такого длинного выступления ты доверил памяти столь мало?
Манрикус. Действительно, доверил памяти, но она не захотела сохранить.
Мендоза. Поистине, ты имеешь бочку Данаид [130].
Манрикус. Напротив, я поглотил ситом, а не бочкой.
Мендоза. Призовем кого-нибудь, кто вернет твоей памяти то, что тот сказал.
Манрикус. Впрочем, подожди, ведь я стараюсь путем размышления найти кое-что другое и нахожу.
Мендоза. Говори, наконец. Почему не записывал пером?
Манрикус. Не было под рукой.
Мендоза. Даже записной книжки [не было]?
Манрикус. Даже записной книжки.
Мендоза. Опиши это, в конце концов.
Манрикус. Уже исчезло [то, что вспомнил]. Ты спугнул мысль, перебив столь досадно.
Мендоза. Как? Так скоро?
Манрикус. Вспомнил. Он [магистр] утверждал, [опираясь] на авторитет неизвестного мне писателя, что нет ничего более выгодного для большой эрудиции, чем хорошо и быстро писать.
Мендоза. Кто автор?
Манрикус. Имя я часто слышал, но из памяти оно ускользнуло.
Мендоза. Как и другие вещи. Но этому предписанию [хорошо писать] не следует множество (vulgus) [131] нашей знати, которая считает для себя прекрасным и достойным не уметь писать буквы; [пишет], так сказать, как курица лапой, и если заранее тебе не напомнить, чья рука, ты никогда не угадаешь.
Манрикус. И по этой причине ты видишь, сколь необразованы люди, сколь безрассудны и с извращенными мнениями.
Мендоза. Каким образом они, если благородны – vulgus [народ, множество]? Разве это не отличает их друг от друга?
Манрикус. Vulgus отличается не одеждами и владениями, но жизнью и честным суждением о делах.
Мендоза. Стало быть, ты хочешь, чтобы мы охраняли себя от того вульгарного невежества? Займемся этим упражнением.
Манрикус. Для меня как-то естественно писать буквы криво, неровно, беспорядочно.
Мендоза. Это у тебя от знатности. Упражняйся, ведь привычка, считай, изменит то, что естественно.
Манрикус. Но где он [учитель] живет?
Мендоза. Ты спрашиваешь это у меня, кто человека не слышал, не видел, в то время как ты сам его слушал. Ты, насколько я понимаю, хотел бы, чтобы тебе все заблаговременно было положено в рот.
Манрикус. Теперь вспоминаю, он говорил, что дом у него куплен возле храма Юста и Пастора [132].
Мендоза. Значит, он ваш сосед, пойдем.
Манрикус. Эй, парень, послушай, где магистр?
Мальчик. В этих покоях.
Манрикус. Что он делает?
Мальчик. Обучает кого-то.
Манрикус. Сообщи ему, что здесь перед дверью стоят те, кто пришли, чтобы у него обучаться.
Магистр. Кто эти мальчики? Чего они хотят?
Мальчик. Желают встретиться с тобой.
Магистр. Допусти их прямо ко мне.
Манрикус и Мендоза. Желаем тебе здоровья и всяческого процветания, учитель.
Магистр. И я, в свою очередь, [желаю] счастливого сюда прихода. Да хранит вас Христос. Так чего вы желаете?
Мендоза. Обучиться у тебя тому искусству, которое ты преподаешь, если только это возможно и если желаешь.
Манрикус. Вы, мальчики, действительно должны быть обучены честнейшим образом, раз так говорите и со скромным лицом так желаете. А вот теперь, когда [вижу, что] вы покраснели, твердо надеюсь, сыны, ведь это цвет добродетели. Как зоветесь?
Манрикус и Мендоза. Манрико и Мендоза.
Магистр. Имена свидетельствуют о свободном воспитании и благородных душах. Истинно благородными вы будете лишь тогда, когда возделаете души этими искусствами, которые наиболее достойны для славных от рождения (claris nаtalibus). Насколько разумнее вы, чем то множество благородных (multitudо nobilitatis), которые надеются стать тем родовитее, чем более неумело изображают буквы. Но этому менее надо удивляться, поскольку безумными благородными уже давно завладело такое убеждение, что нет ничего презреннее и ничтожнее, чем что-то знать. В итоге видно, что в письмах, составленных их переписчиками, они подписываются так, что никоим образом невозможно прочитать, и ты не поймешь, от кого тебе письмо, если не предупредит почтовый или [пока] не узнаешь печати.
Манрикус. На это мы с Мендозой только что жаловались.
Магистр. А вы приходите сюда вооруженные?
Манрикус. Вовсе нет, добрый наставник. Нас бы порицали за это наши педагоги, если бы мы дерзнули в этом возрасте даже глядеть на оружие, не говоря уж о том, чтобы касаться его.
Магистр. Ах, я говорю не о жестоком оружии, а о тех писчих орудиях, которые полезны для нынешнего дела. У вас есть футляр с перьями?
Мендоза. Зачем футляр для перьев? Тот ли, который мы называем каламария?
Магистр. Он самый. Ведь люди в глубокой древности обычно писали стилем [133], за ним последовали тростниковые палочки (calami) [134], главным образом [так писали] жители c берегов Нила [египтяне]. Агаряне [сарацины], если ты их видел, пишут тростниковыми палочками (harundinibus) справа налево, как почти все народы на Востоке; Европа, вслед за греками, напротив, слева направо.
Манрикус. Так же латиняне?
Магистр. Так же латиняне, сыны. Но они от греков происходят, и некоторые древние латиняне писали на тонком пергаменте, называемом палимпсест [135], который счищался, и [писали] в то время на одной стороне. А книги, написанные с той и другой стороны, назывались опистографы, – с обеих сторон целиком был написан известный незаконченный «Орест» Ювенала. Но это в другое время. Теперь же в то время, которое наступает, мы пишем гусиными перьями, некоторые – куриными. Эти ваши [перья] очень удобны, ведь стержни (caule) широкие, чистые и крепкие. Снимите маленькие перья ножичком и отсеките немного с конца, затем соскоблите, если они имеют какую-то шероховатость, ведь гладкие становятся более удобными.
Манрикус. Я использую [их] только бесперыми и чистыми, а мой наставник учил меня делать их гладкими с помощью слюны и натиранием обратной стороной рубашки или чулок.
Магистр. Подходящий совет.
Мендоза. Научи нас приводить в порядок перья [136].
Магистр. Прежде всего, срежьте с обеих сторон верхнюю часть [головку], чтобы стала раздвоенной, затем в верхней части, осторожно вводя ножичек, сделайте разрез, который называется crena. Потом выровните те две ножки (pedunculos) (или предпочитаете называть их cruscula – ножки), так однако, чтобы выше была правая, на которую перо опирается при письме, однако это различие должно быть едва заметным. Перо, если желаешь сильнее надавить на бумагу, держи тремя пальцами, а если [писать] быстрее – большим и указательным, по итальянскому образцу, ведь средний больше сдерживает ход и ставит предел, чтобы оно [перо] чрезмерно не изливало [чернила], чем помогает.
Манрикус. Доставай чернильницу.
Мендоза. Ой, у меня исчезла роговая чернильница, когда шел сюда.
Магистр. Мальчик, достань тот пузырек с чернилами, нальем из него в эту маленькую свинцовую ступку.
Мендоза. Без губки?
Магистр. Итак, ты бери пером спокойнее и легче, ведь когда погружаешь перо в хлопковую, или в шелковую, либо льняную материю, остаются всегда какие-то волокна или маленький клочок на острие, снятием чего замедляется процесс письма; а если не снимешь, то скорее изобразишь пятна, а не буквы