у как части и единому как целому многочисленнее единого, то не должно ли то, что приобщается к единому, быть количественно беспредельным?
Аристотель: Каким образом?
Парменид: Посмотрим на дело так: в момент, когда нечто приобщается к единому, оно приобщается к нему не как единое и не как причастное единому, не правда ли?
Аристотель: Очевидно.
Парменид: Но то, в чем нет единого, будет множеством?
Аристотель: Конечно.
Парменид: А что, если мы пожелаем мысленно отделить от этого множества самое меньшее, какое только возможно; это отделенное, поскольку и оно непричастно единому, не окажется ли неизбежно множеством, а не единым?
Аристотель: Да, это неизбежно.
Парменид: Итак, если постоянно рассматривать таким образом иную природу идеи саму по себе, то, сколько бы ни сосредоточивать на ней внимание, она всегда окажется количественно беспредельной[62].
Аристотель: Безусловно, так.
Парменид: С другой же стороны, части, поскольку каждая из них стала частью, обладают уже пределом как друг по отношению к другу, так и по отношению к целому и целое обладает пределом по отношению к частям.
Аристотель: Несомненно.
Парменид: Итак, другое в отношении единого, как оказывается, таково, что если сочетать его с единым, то в нем возникает нечто иное, что и создает им предел в отношении друг друга, тогда как природа другого сама по себе – беспредельность.
Аристотель: Очевидно.
Парменид: Таким образом, другое в отношении единого – и как целое, и как части, с одной стороны, беспредельно, а с другой – причастно пределу.
Аристотель: Именно так.
Парменид: Ане будут ли [части другого] также подобны и неподобны себе самим и друг другу?
Аристотель: Как именно?
Парменид: Поскольку все по природе своей беспредельно, постольку все будет обладать одним и тем же свойством.
Аристотель: Именно так.
Парменид: И поскольку все причастно пределу, постольку все тоже будет обладать одним и тем же свойством.
Аристотель: Как же иначе?
Парменид: Поскольку, таким образом, [другое] обладает свойствами быть ограниченным и быть беспредельным, эти свойства противоположны друг другу.
Аристотель: Да.
Парменид: А противоположное в высшей степени неподобно.
Аристотель: Как же иначе?
Парменид: Итак, в соответствии с каждым из этих двух свойств в отдельности [части другого] подобны себе самим и друг другу, а в соответствии с обоими вместе – в высшей степени противоположны и неподобны.
Аристотель: По-видимому.
Парменид: Таким образом, [все] другое будет подобно и неподобно себе самому и друг другу.
Аристотель Так.
Парменид: И мы уже без труда найдем, что [части] другого в отношении единого тождественны себе самим и отличны друг от друга, движутся и покоятся и имеют все противоположные свойства, коль скоро обнаружилось, что они обладают упомянутыми свойствами.
Аристотель: Ты прав.
Парменид: Однако не пора ли нам оставить это, как дело ясное, и снова рассмотреть, если есть единое, окажется ли другое в отношении единого совсем в ином положении или в таком же самом?
Аристотель: Конечно, это следует рассмотреть.
Парменид: Так поведем рассуждение с самого начала: если есть единое, что должно испытывать другое в отношении единого?
Аристотель: Поведем рассуждение так.
Парменид: Разве единое существует не отдельно от другого и другое не отдельно от единого?
Аристотель: Что же из того?
Парменид: А то, полагаю, что наряду с ними нет ничего иного, что было бы отлично и от единого, и от другого: ведь, когда сказано «единое и другое», этим сказано все.
Аристотель: Да, все.
Парменид: Следовательно, нет ничего отличного от них, в чем единое и другое могли бы находиться вместе.
Аристотель: Конечно, нет.
Парменид: Поэтому единое и другое никогда не находятся в одном и том же.
Аристотель: Выходит, что нет.
Парменид: Следовательно, они находятся отдельно [друг от друга]?
Аристотель: Да.
Парменид: И мы утверждаем, что истинно единое не имеет частей.
Аристотель: Как же ему иметь их?
Парменид: Поэтому ни целое единое, ни части его не могли бы находиться в другом, если единое отдельно от другого и не имеет частей.
Аристотель: Как же иначе?
Парменид: Следовательно, другое никоим способом не может быть причастным единому, раз оно не причастно ему ни по частям, ни в целом.
Аристотель: Выходит, так.
Парменид: Поэтому другое никоим образом не есть единое и не имеет в себе ничего от единого.
Аристотель: Конечно, нет.
Парменид: Следовательно, другое не есть также многое, потому что если бы оно было многим, то каждое из многого было бы одной частью целого. На самом же деле другое в отношении единого не есть ни единое, ни многое, ни целое, ни части, раз оно никак не причастно единому.
Аристотель: Правильно.
Парменид: Поэтому другое и само не есть два или три, и в себе их не содержит, коль скоро оно совсем лишено единого.
Аристотель: Да.
Парменид: Следовательно, другое ни само не есть подобное и неподобное единому, ни в себе подобия и неподобия не содержит: ведь если бы другое было подобно и неподобно либо содержало в себе подобие и неподобие, то, полагаю я, другое в отношении единого содержало бы в себе две взаимно противоположные идеи.
Аристотель: Это очевидно.
Парменид: Но ведь оказалось невозможным, чтобы было причастно двум то, что непричастно даже одному.
Аристотель: Оказалось.
Парменид: Стало быть, другое не есть ни подобное, ни неподобное, ни то и другое вместе, потому что, будучи подобным или неподобным, оно было бы причастно одной из двух идей, а будучи тем и другим вместе, причастно двум противоположным идеям, что, как выяснилось, невозможно.
Аристотель: Верно.
Парменид: Следовательно, другое не есть ни тождественное, ни различное, оно не движется и не покоится, не возникает и не гибнет, не есть ни большее, ни меньшее, ни равное и никакого другого из подобных свойств не имеет; ведь если бы другое подлежало чему-либо такому, оно было бы причастно и одному, и двум, и трем, и нечетному, и четному, а между тем ему оказалось невозможным быть этому причастным, поскольку оно совершенно и всецело лишено единого.
Аристотель: Сущая правда.
Парменид: Таким образом, если есть единое, то оно в то же время не есть единое ни по отношению к себе самому, ни по отношению к другому.
Аристотель: Совершенно верно.
Относительное и абсолютное отрицание единого с выводами для единого
Парменид: Хорошо. Не следует ли после этого рассмотреть, какие должны быть следствия, если единое не существует.
Аристотель: Следует.
Парменид: В чем, однако, состоит это предположение: «Если единое не существует»? Отличается ли оно от предположения: «Если не-единое не существует»?
Аристотель: Конечно, отличается.
Парменид: Только отличается или же суждения «если не-единое не существует» и «если единое не существует» прямо противоположны друг другу?
Аристотель: Прямо противоположны.
Парменид: А если бы кто сказал: «Если великое, малое или что-либо другое в этом роде не существует», то разве не показал бы он, что под несуществующим он в каждом случае разумеет нечто иное?
Аристотель: Конечно.
Парменид: Так и теперь, когда кто-нибудь скажет: «Если единое не существует», – не покажет ли он этим, что под несуществующим он понимает нечто отличное от иного? И мы знаем, что он хочет сказать.
Аристотель: Знаем.
Парменид: Итак, говоря «единое» и присовокупляя к этому либо бытие, либо небытие, он выражает, во-первых, нечто познаваемое, а во-вторых, отличное от иного; ведь то, о чем утверждается, что оно не существует, можно тем не менее познать, как и то, что оно отлично от иного, не правда ли?
Аристотель: Безусловно.
Парменид: Поэтому с самого начала следует говорить так: чем должно быть единое, если оно не существует? И вот, оказывается, что ему прежде всего должно быть присуще то, что оно познаваемо, иначе мы не могли бы понять слов того, кто сказал бы: «Если единое не существует».
Аристотель: Верно.
Парменид: Далее, от него должно быть отлично иное, ведь иначе и единое нельзя было бы называть отличным от иного.
Аристотель: Конечно.
Парменид: Следовательно, кроме познаваемости, ему присуще и отличие. Ведь когда кто говорит, что единое отлично от иного, тот говорит не об отличии иного, но об отличии единого.
Аристотель: Очевидно.
Парменид: Кроме того, несуществующее единое причастно «тому», «некоторому», «этому», «принадлежащим этому», «этим» и всему остальному подобному. В самом деле, если бы оно не было причастно «некоторому» и другим упомянутым [определениям], то не было бы речи ни о едином, ни об отличном от единого, ни о том, что принадлежит ему и от него исходит, ни вообще о чем-либо.
Аристотель: Правильно.
Парменид: Единому, конечно, не может быть присуще бытие. Коль скоро оно не существует, но ничто не мешает ему быть причастным многому, и это даже необходимо. Коль скоро не существует именно это единое, а не какое-либо другое. Правда, если ни единое, ни «это» не будет существовать и речь пойдет о чем-нибудь другом, то мы не вправе произнести ни слова, но если предполагается, что не существует это, а не какое-либо другое единое, то ему необходимо быть причастным и «этому», и многому другому.
Аристотель: Именно так.
Парменид: Следовательно, у него есть и неподобие по отношению к иному, потому что иное, будучи отличным от единого, должно быть другого рода.
Аристотель: Да.
Парменид: А другого рода разве не то, что иного рода?
Аристотель: А то как же?
Парменид: А иного рода – не будет ли оно неподобным?
Аристотель: Конечно, неподобным.
Парменид: И коль скоро иное неподобно единому, то, очевидно, неподобное будет неподобно неподобному.