ександровича Товстоногова, он просто сел писать заявление об уходе.
ВОЛКОВ: Статья в «Правде» – поскольку газета считалась официальным органом ЦК КПСС, – безусловно, являлась директивным указанием. Я работал редактором в журнале «Советская музыка», и мы знали, что на критику в газете «Правда» нельзя отвечать, нельзя возражать. Можно только признавать ошибки – причем в обязательном порядке. Помню, как мы вместе с главным редактором журнала собрались в служебную командировку в Киев. Прямо в поезд нам принесли газету «Правда» со статьей, в которой содержалась критика «Советской музыки». Редактор был высокий, сильный, волевой мужчина, для всех нас он служил образцом того, как независимо, без подобострастия вести себя с начальством. Сев в купе, он развернул газету, прочел заметку – и заплакал. Передо мной, мальчишкой, подчиненным, он, нисколько не сдерживаясь, разрыдался как малый ребенок. Настолько он был потрясен тем, что его издание было недобрым словом помянуто в «Правде».
Руководитель любого учреждения – и в особенности учреждений культуры, где народ сидел, как правило, потрусливей, чем на производстве, – тут же должен был садиться за стол и писать в «Правду» объяснительную записку: критика признана справедливой, приняты такие-то меры по устранению недостатков…
СПИВАКОВ: И устраняли – оперы, книги, авторов…
ВОЛКОВ: Сама же «Правда» никогда, и это тоже все знали, не исправляла своих ошибок, даже если это была опечатка в имени. Была знаменитая история, когда они какую-то крупную фигуру похоронили преждевременно. Любое западное издание, к примеру New York Times, извинилось бы и поместило сообщение в раздел ошибок – там за каждый номер бывает до пятнадцати исправлений. «Правда» себе такого не позволяла – они не написали, что, мол, извините, мы ошиблись, он живой еще, но напечатали другую статью, где о нем говорилось уже как о живом человеке, а не покойнике. Вот так «исправлялись» допущенные неточности.
В твоем же случае появление статьи в «Правде» должно было восприниматься прямой директивой к действию. Заметь, ее автором был не музыковед и не музыкальный критик. Если о музыке писал музыкальный критик, это не так ценилось, как если бы, скажем, – обозреватель культуры, а еще лучше – специальный корреспондент, заведующий каким-нибудь более важным идеологически отделом. Тогда эта иерархия играла большую роль! А вы все равно целый год ждали – странно…
СПИВАКОВ: Дело в том, что я собрал оркестр «Виртуозы Москвы» без партийно-правительственного распоряжения и даже без отдела кадров. Я думал только о музыке и не понимал, что нужны биографии, бумаги, анкеты, кто, где, когда, членство в партии, не приведи Господь, если вдруг родственники за границей… Это как раз и было причиной, по которой так долго задержалась официальная регистрация оркестра.
Де-юре нас не было, хотя в Москву уже приезжали западные импресарио и говорили: мы хотим «Виртуозов Москвы», мы слышали, что есть такой оркестр. Им отвечали – западная клевета, у нас в СССР такого оркестра нет!
А когда нас наконец легализовали, я сейчас даже и не вспомню. Человек не обязан все помнить, правда?
На голодном пайке. Альфонсо Айхон
СПИВАКОВ: Буквально через месяц или два после официального признания нас как оркестра мы поехали в Испанию. Поехали, как полагалось, с сопровождающим – тогда он в документах назывался «представитель Министерства культуры СССР», но в действительности это был офицер Комитета госбезопасности. Я в те времена по своей наивности даже и этого не знал. Зашел за билетами, а мне на двадцать человек – тогда у нас был еще маленький состав – выдают двадцать один билет. Я говорю: один билет лишний, а мне отвечают: в Министерстве культуры вам все объяснят. Мне там действительно доходчиво объяснили.
ВОЛКОВ: Владимир Ашкенази мне рассказывал, как он поехал на гастроли в США – и к нему приставили человека, который неотступно за ним следовал и ежевечерне проводил душеспасительные беседы на тему политической бдительности…
СПИВАКОВ: В Испанию мы ехали по приглашению импресарио Альфонсо Айхона, человека необычайно широкой души. Он принимал целые оркестры, всех угощал и вообще ухитрялся создавать сказочные бытовые условия.
Мы познакомились с ним при довольно неординарных обстоятельствах. По линии Госконцерта мы с пианистом Борисом Бехтеревым поехали в Португалию с импресарио по имени Варелло Сид. Сыграли концерт в Порто, сыграли в Лиссабоне. После этого наш импресарио отправил нас в Мадрид, сказав, что у нас будут еще концерты в Испании, поселил нас в дорогущем отеле «Ritz» – и исчез, просто исчез! Впоследствии выяснилось, что он погиб или его убили, но мы тогда ничего этого не знали.
И вот два советских музыканта живут в отеле «Ritz», а денег ни копейки нет. Из провианта у нас была одна банка кукурузных консервов – и больше ничего. Мы три дня прожили с этой банкой, оставляя ее на самый черный день, когда будем умирать от голода. Билетов в Москву у нас тоже не было, и вернуться на родину мы, таким образом, не могли. В этой, казалось бы, безвыходной ситуации внутренний голос говорит: «Возьми справочник» – знаешь, в отелях всегда есть такая желтая телефонная книжка. Я стал листать ее и наткнулся на знакомое словосочетание – iber musica. Ну, думаю, раз музыка какая-то, то сюда нам и надо. Я набрал этот телефон, снимают трубку. Мы – в Испании! – начинаем объясняться по-немецки, потому что испанского я не знаю, а по-немецки как-то мог… И я абсолютно незнакомому человеку на другом конце провода говорю:
– Извините, не знаю, говорит ли вам что-нибудь мое имя, меня зовут Владимир Спиваков, я советский артист…
– Как ничего не говорит?! У меня дома ваши пластинки, я обожаю ваши записи! Меня зовут Альфонсо Айхон.
И я буквально растаял от счастья! Я положил трубку и говорю: «Борька, Господь нас спасает от голодной смерти – нас пригласили на ужин».
Мы чувствовали себя зиганшиными – помнишь солдат, которых унесло на барже в море, и они через месяц ели кожаные ремни и варили свои сапоги, бедные ребята! Мы постирали вручную что могли, высушили как могли – и вечером пожаловали на ужин. А в Испании кормят хорошо! Мы, как Гаргантюа с Пантагрюэлем, первым делом накинулись на еду. А уж после я посвятил Альфонсо в наши почти трагические обстоятельства. И представь, этот чудесный человек и гостиницу нашу оплатил, и купил нам билеты в Москву. Так состоялось наше знакомство.
Дружба на крови
СПИВАКОВ: Был еще один случай, сблизивший нас с Айхоном. В одной из поездок в Испанию первая жена Айхона, Кристина, любезно пригласила нас с Борей в Толедо посмотреть музей Эль Греко. В музее Кристине кто-то позвонил, она молча выслушала, побледнела на глазах – и упала в обморок. Мы испугались, начали приводить ее в чувство, трясти, плеснули воды холодной на лицо. Она пришла в себя и говорит: сын Давид неловко прыгнул с горки, ударился о камень и изуродовал лицо. Он истекает кровью, надо немедленно ехать к нему в Мадрид. Она была в трансе и явно не могла вести машину. Я – без прав – сел за руль, и мы помчались в Мадрид. Приехали по указанному адресу, я поднялся наверх, взял мальчика, которому было тогда лет восемь-девять, на руки и вынес к матери этого несчастного ребенка. Кровь текла у меня между пальцев, потому что мальчик был весь в крови. Он стонал.
Надо было срочно ехать в госпиталь. А на дворе полночь с субботы на воскресенье, что в Испании еще хуже, чем суббота в Израиле. Одна больница не принимает, вторая не принимает, мы объехали три-четыре госпиталя, и в последнем сказали, что примут ребенка на операцию, но нужен анестезиолог. Дали адрес – в двух кварталах от госпиталя. Я поехал туда, даже не задумавшись, как я всё объясню – ведь я не говорил по-испански. Поднялся в квартиру, мне открыла дверь женщина в ночной рубашке. Я взял ее за руку и сказал как умел, на трех языках – ребенок-бебе-ниньо-анестезия-нау. Она не переспрашивала – накинула на себя что-то, и мы поехали в больницу.
В пять часов утра я привез мальчика из госпиталя домой после челюстно-лицевой операции. Врач сказал, что опасность позади, хотя, если бы мы промедлили, последствия могли бы быть драматичными – ребенок потерял много крови и находился в болевом шоке. Когда мы с Борей под утро вернулись в свой отель, мы переступили порог и отключились…
А в девять часов утра раздался стук в дверь – на пороге стоял Альфонсо с всклокоченной бородой, с бутылкой шампанского и тремя бокалами. «Ты спас жизнь моему Давиду», – говорит.
Так у нас началась большая дружба. Впоследствие Альфонсо Айхон приглашал в Испанию не только нас, но также Большой театр, оркестр Ленинградской филармонии, Госоркестр со Светлановым, товстоноговский коллектив с «Историей лошади» (испанцы рыдали в голос на этом спектакле).
ВОЛКОВ: А что стало потом со спасенным мальчиком?
СПИВАКОВ: Сейчас Давид Айхон – один из крупнейших джазовых музыкантов Испании.
Когда «Виртуозов» легализовали, я сразу связался с Альфонсо и сообщил, что теперь мы официально стали государственным камерным оркестром Министерства культуры СССР и имеем полное право выезжать за рубеж. Он с ходу предложил гастроли, спонсором которых выступит герцогиня Альба. Мы, конечно, ахнули – сразу Гойя пришел на ум. В Испании нас ожидал грандиозный успех, нас приветила испанская знать и герцог Бадахос, который приходился мужем принцессе донье Пилар, родной сестре короля.
Мы того стоили: в «Виртуозах Москвы» был абсолютно звездный состав – это Михаил Копельман, первая скрипка Квартета имени Бородина, вторые скрипки возглавлял Андрей Абраменков, который многие годы работал с Баршаем и был второй скрипкой бородинцев, оттуда же альтист Дмитрий Шебалин (к слову, сын знаменитого композитора, который, как и многие, попал под сталинский бульдозер и был снят с поста директора Московской консерватории) и виолончелист Валентин Александрович Берлинский, феноменальный человек, с которым мы дружили до последнего дня его жизни. В оркестре также играли замечательные музыканты Аркадий Футер, Борис Куньев, Александр Гельфат, мой ученик Борис Гарлицкий, Юрий Башмет, который сидел помощником концертмейстера у Шебалина в группе альтов. Согласись – это невероятный, звездный состав.