ВОЛКОВ: На Западе его чтут и очень высоко ценят…
СПИВАКОВ: Да, и труды его в Европе начали издавать гораздо раньше, чем в России. У меня был замечательный друг – доминиканский священник, член Французской академии отец Каре. Он читал проповеди в Нотр-Даме, был духовником всех больших артистов – Эдит Пиаф, Жана Маре, Кокто… Когда я задал отцу Каре вопрос об отце Александре Мене, оказалось, он его не только знает и уважает, но даже читает в переводе на французский.
Я до сих пор воспринимаю смерть отца Александра как личную трагедию. Каждые пять лет отмечаю день его гибели мемориальными концертами в России. В 2015-м будет уже двадцать пять лет, четверть века прошла. 9 сентября – я эту дату помню.
Мераб Мамардашвили. «Я мыслю, значит, я философствую»
ВОЛКОВ: У тебя на столе стоит портрет философа Мераба Мамардашвили со свечой – очень выразительный снимок. Откуда он появился?
СПИВАКОВ: Да, редкая фотография. Это друзья подарили, зная мою любовь к Мамардашвили.
С Мерабом Константиновичем я, к сожалению, не встречался. Однако есть такие особенные люди, которые становятся друзьями, даже если лично общаться не довелось. Неслучайно Пушкин, умирая, сказал, обращаясь к своим книгам: «Прощайте, мои друзья!» Я чувствую, понимаю, что это значит.
У Мамардашвили потрясающие лекции по античной литературе! Там все так объемно, полно, логично, там настолько идеально подобраны тексты, что можно, даже не читая первоисточники, составить себе полное представление. Я уже не говорю про совершенно изумительные лекции о Прусте. Мамардашвили говорил, что посредством Пруста занимался чтением в своей душе, признавался, что одним из импульсов к занятиям философией было именно это переживание – совершенно непонятная, приводящая в растерянность слепота людей перед тем, что есть. Мамардашвили считал, что этот поразительный феномен действительно вызывает замешательство.
Самое главное для меня в том, что, в отличие от сложного Флоренского с его формулами и математическими выкладками, Мамардашвили очень легко читать. Как говорится, кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Преамбула его философии была такова: как только вы начинаете мыслить, вы начинаете философствовать.
ВОЛКОВ: «Я мыслю, значит, я существую…»
СПИВАКОВ: У Мамардашвили – «Я мыслю, значит, я философствую». Декарта он ставил необычайно высоко и называл «тайной при полном свете», самым таинственным философом Нового времени или даже вообще всей истории философии. Ему была близка мысль Декарта, что «тот, кто не осмеливается сомневаться до конца, не умеет верить».
Мераб Константинович создавал картину мира из самых простых вещей. «Что такое философия вообще? Философия – это извлечение следствий из того компота, в который мы уже вляпались».
У него есть восхитительные примеры почти античной красоты и точности. Почему нельзя войти в одну и ту же реку дважды? Этот вопрос волновал людей, начиная с древности. В каждую эпоху философы предлагали ответы, которые не были исчерпывающими. Что говорит Мамардашвили? «Да, все очень просто – мы не можем войти в одну реку дважды потому, что мы в ней находимся». Это же гениально просто! Я бы сказал, сократовский ход мысли – прямая, неожиданная линия через века.
ВОЛКОВ: Мы уже вспоминали это толкование в разговоре о распаде «Виртуозов» и начале нового этапа. Помнишь?
СПИВАКОВ: Ну да. Мне очень близка идея Мамардашвили о том, что ядро философии – это понимание различий между добром и злом. Он всегда подчеркивал близость, неразрывность философии и этики. «Человек – это состояние усилия быть человеком…»
ВОЛКОВ: Именно это всегда и во всем искал Бродский.
СПИВАКОВ: Это к вопросу о пронзительно точной мысли Паскаля, что все человечество – это один человек, живущий вечно. А Мамардашвили скончался от разрыва сердца в терминале аэропорта Внуково через два месяца после отца Александра… Эта смерть в гуще жизни, смерть на взлете символична: в каком-то смысле она стала продолжением его философских воззрений. Это же Мамардашвили когда-то сказал: «То, что происходит сейчас, и есть „вечная жизнь“…»
ВОЛКОВ: Философия, наверное, тебе так близка именно потому, что она, как и музыка, имеет дело с абстракциями?
СПИВАКОВ: Может быть. Хотя я никогда не задумывался об этом. Просто мне философские труды всегда были интересны, еще с ранних студенческих лет. Люди, чья жизнь связана с реальными вещами, которые можно взять и пощупать, абстракций страшатся. А для музыканта это привычное и нормальное занятие и состояние.
ВОЛКОВ: Мне кажется, и Мамардашвили, и Мень тебе так нравятся и интересны еще и потому, что они умеют переводить абстракции в ясные, хотя, возможно, и не самые простые понятия. Собственно, ты и сам это делаешь с музыкой. Преподносишь и объясняешь ее слушателю.
СПИВАКОВ: Я перевожу из области чистого разума в область чистого чувства. Почти по Канту…
Иосиф Бродский. Жизнь по соседству
ВОЛКОВ: Ты постоянно цитируешь Иосифа Бродского. Видно, что это поэт и человек, очень близкий тебе по духу…
СПИВАКОВ: У Бродского была очень необычная, странная, непривычная уху манера чтения. Когда его спрашивали об этом, он вспоминал просодию – древнерусское чтение. Потому что поэзия, как и музыка, из религии выросла, из верований. Он, читая стихи, гипнотизировал, завораживал. Этот ритм – отражение космоса, Вселенной.
А в жизни у меня с Бродским, что называется, «невстреча».
Он же, как и я, питерец. Мы с ним ходили даже не по соседским – мы ходили по одним улицам: Ковенский переулок, улица Союза Печатников рядом с Никольским собором, улица Глинки, Моховая… В детстве, как я недавно обнаружил, даже жили оба на Литейном проспекте. Возможно, пересекались, видели друг друга. Когда проходил суд над ним, я приходил туда, правда, его самого не видел. Потом читал его ответы на этом судилище.
«– Кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
– Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?
– А вы учились этому?
– Чему?
– Чтоб быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
– Я не думал… я не думал, что это дается образованием.
– А чем же?
– Я думаю, это… от Бога…»
Я, как только прочел стихи, еще в самиздате, стал его большим поклонником навсегда. И как-то все стеснялся встретиться, точнее просить о встрече. Я довольно-таки стеснительный человек. А само собой, стихийно, спонтанно – не сложилось…
ВОЛКОВ: Он бывал на твоих концертах в Америке?
СПИВАКОВ: Возможно, но мне об этом неизвестно. Не знаю, как бы сложились отношения, если бы мы встретились лично и общались. Говорят, что Иосиф был сложной личностью – жестким, иногда жестоким человеком. Однако ему многое простительно хотя бы за парадоксальную мысль, я немного перефразирую – один человек отличается от другого только степенью отчаянья. Его жесткость, конечно же, форма самозащиты, следствие трудной судьбы, в которой было много несправедливого, ранящего.
Близким по духу я его считаю благодаря книгам…
Все кончается скукой,
а не горечью. Но
это новой наукой
плохо освещено.
Знавший истину стоик —
стоик только на треть.
Пыль садится на столик,
и ее не стереть.
Когда читаю эти строчки – каждый раз слышу интонацию близкого друга, с которым столько всего переговорено и пережито… Его слова для меня не цитаты, нет, это мои осознанные и неосознанные мысли, чувства:
Я думаю, душа за время жизни
Приобретает смертные черты.
Сколько я об этом размышляю, как это емко и точно…
ВОЛКОВ: А что ты думаешь о «списке книг, которые должен прочесть каждый», составленном Бродским?
СПИВАКОВ: Думаю, что он неоднозначный, небезусловный. Это список интеллектуала, эстета. Стоит принять во внимание и обстоятельства, при которых он был составлен. Это реакция Бродского на дремучее невежество американских студентов, которым он преподавал. Особенно во всем, что касается европейской культуры. Говорят, он набросал список быстро, чуть ли не в один присест. И заметил: «Это просто чтобы с вами было о чем разговаривать».
Я прочитал, не пролистал, а именно прочитал примерно половину или чуть больше. О многих других имею представление. Скажем, Бхагаватгита, Махабхарата, «Гильгамеш», Ветхий Завет, Гомер, Геродот, Софокл, Эсхил, Платон, Аристотель, Овидий, Блаженный Августин, Данте, Фома Аквинский, Макиавелли, Спиноза, Свифт, Мильтон, Шекспир, Сервантес, Донн, Паскаль, Гёте, Кьеркегор, Достоевский… Еще с десяток имен, которые нет смысла повторять. Полностью согласен, без них трудно себе представить мировую культуру. Это основа, база, фундамент, и не только для будущих филологов, которым этот список в первую очередь предназначался, – потому что там есть и авторы-экономисты, например.
Но и вопросов много. Почему нет, к примеру, Боккаччо или Толстого… То есть этот список все-таки довольно субъективный. Мне как-то попалась забавная карикатура: кладбище и несколько надгробий – Эпитект, Карл Поппер, Генри Адамс, а рядом с ними на самом маленьком могильном камне написано: «Читатель». А если серьезно, как компас, как ориентир «список Бродского» хорош. И каждый может добавить туда что-то свое. Думаю, Бродский был бы не против…
«Верьте музыке: проведет сквозь гранит…»
ВОЛКОВ: Завершая наш разговор о знаковых встречах, невозможно обойти вниманием одну из главных – встречу Музыки и Литературы. У русской литературы и русской музыки множество точек соприкосновения, они тесно переплетены и уже непредставимы друг без друга.
СПИВАКОВ: Ты прав, связь литературы (особенно поэзии) и музыки неразрывна. Точнее всех об этом сказал Рахманинов: «Что такое музыка?! Это любовь! Сестра музыки – это поэзия, а мать ее – грусть».