— Да, у нее кольцо на руке было! — вдруг вспомнил нэпман. — На правой руке, на безымянном пальце. С красным камушком.
Володя побледнел так заметно, что Петренко нахмурился. Но сделать ничего с собой Сосновский не мог. У Тани действительно было такое кольцо, и она носила его время от времени: тонкий золотой ободок с рубином. Это кольцо не было ни ворованным, ни подарком — Таня купила его в Ювелирторге за свои собственные деньги. Оно было для нее чем-то вроде талисмана. Больше всех камней Таня любила рубины. Володя помнил, как она рассказывала об этом, и видел кольцо. Он знал, что Таня всегда надевает его на палец, когда ей необходима удача.
— Вы уверены, что мужчины называли ее Алмазной? — Сосновский ничего не мог поделать с собой, задавая этот вопрос. В глубине его души все еще теплилась убийственная надежда. Но ответ нэпмана развенчал все ожидания.
— Алмазная! Только так. Что я, псих, по-вашему?
Выйдя из больницы, Володя полной грудью вдохнул свежий воздух. Было очень холодно, как всегда бывает в начале весны, но он горел, как в лихорадке. За какие-то десять минут, проведенных в палате нэпмана, ему стало так жарко, словно его поджаривали на костре.
— Ты знал эту женщину, не так ли? — в лоб спросил Петренко, как только они вышли из больницы. Отпираться было бессмысленно — друг все читал на его лице, поэтому Сосновский сказал правду:
— Да, знал.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать?
— Мне нечего рассказывать, — Володя пожал плечами, — я думал, что эта женщина умерла. Для меня она умерла.
— Иногда мертвые воскресают. — Петренко не сводил с Сосновского пристального взгляда, словно пытаясь пригвоздить его к земле.
— Не так, — ответил Володя.
— Три налета — и куча трупов! Как это назвать? — Петренко все продолжал смотреть на него. — Есть специальная разработка по городу… И секретная инструкция. Вижу, молчишь. Ты знаешь. В случае чего стрелять на поражение. В виду большой опасности банды живыми можно не брать.
— Что тут скажешь. — Сосновский пожал плечами. — Думаю, они к этому готовы. Они ведь не в песочнице играют!
— Они готовы. А ты?
— Мне в редакцию пора, — Володя Сосновский отвел глаза. — Я обещал Ларисе несколько материалов вычитать и еще помочь с фельетоном.
— С каким еще фельетоном? — воскликнул Петренко.
— Про студента, — пожал плечами Сосновский.
— Что ты дурочку клеишь! — рассердился друг. — Ты будешь говорить или нет? Я думал, ты по дружбе мне расскажешь об этой Алмазной! А ты молчишь…
— Я думал, она умерла, — тупо повторил Володя, упорно отводя глаза в сторону.
— Твердишь одно и то же, как попугай! Еще друг называется.
— Мне нечего сказать. Ты извини. Если я опоздаю, Лариса будет сердиться, — Сосновский пошел, но вдруг обернулся. — У меня там, в редакции, старые записи есть. Я почитаю. Расскажу, если что.
— Ну, расскажи, расскажи. — беззлобно покачал головой Петренко.
Но Володя не услышал его. Он быстро шел по улице Пастера по направлению к Городскому саду, мучительно страдая от невозможности побыть наедине с собой.
Поднялся ветер. Он гнул голые зимние ветви, навевая тревожные мысли. По свинцовому небу плыли серые облака. Володе вдруг подумалось, что они выглядят так, словно сделаны из гранита. Словно это плывущие могильные плиты — над кем? Над чьей жизнью, над каким миром, изломанным и холодным, как голая ветка, качающаяся на беспросветном ветру в вечном холоде зимы и зла.
Возле Горсада, со стороны улицы Красной армии Володя нашел небольшую кофейню в подвале. Там было тепло до вони и радовало отсутствие людей. Заказав кофе, Володя забился в угол, за самый дальний столик, чтобы попытаться из царства иллюзий вернуться в мир реальности. Удавалось ему это с трудом.
Официантка принесла водянистый кофе. Двигалась она с трудом, держалась за спину, а по ее обескровленному лицу время от времени пробегали гримасы боли. Володе вдруг почему-то подумалось, что она, наверное, сделала сегодня подпольный аборт.
Отставив чашку в сторону, он попытался как-то выстроить своим мысли в логическом порядке. Но никакого логического порядка не было. Его не могло существовать в этом мире, где все было перевернуто с ног на голову, и все было — вверх дном.
Таня. Глаза ее были похожи на кофе. Такие же маняще-сладкие и вдруг обжигающие горечью. А еще, как в хорошем, правильно приготовленном кофейном напитке, в них вспыхивали разноцветные огоньки, раскаленные искры, обжигающие до такой степени, что после них жить прежней жизнью было уже нельзя. Таня и не могла жить — никакой прежней жизнью. Да и нормальной — тоже. Он ведь знал это с самого начала, хотя и пытался обманывать столько лет. Только вот кого — ее или себя?
Когда-то это знание причиняло Сосновскому мучительную боль. По образованию он был юристом, и когда-то в университете прослушал курс криминологии, даже получил высший балл. И он прекрасно знал эту истину: преступники, особенно удачливые преступники, живущие в мире криминала не один год, уже никогда не смогут жить обыкновенной жизнью, как все обычные люди. Жизнь обычных людей со всеми их радостями и заботами будет для них невыносимо скучна.
Невыносима настолько, что они ее уничтожат всеми правдами и неправдами. Поэтому вполне объяснимо и понятно было то, что происходило с Таней. Жить иначе она уже не могла.
Узнав, что Таня родила дочь, Володя мучительно страдал за бедную девочку, даже не зная о том, что это была его дочь. Он заранее представлял, во что может превратить жизнь ребенка такая мать. И в первое время даже надеялся, что материнство образумит Таню, что ради ребенка она пересилит свои собственные пороки. Но этого не произошло. Ребенок не изменил Таню.
И когда Бог распорядился совершенно другим образом, решив забрать от зла и падения этого маленького ангела, Володя не сомневался, что с такой матерью это будет лучше для всех.
Но рана в душе его была такой кровоточащей, так сильно изъела его сердце, стала такой не проходящей, не заживающей, что в пылу отчаяния Володя и крикнул в лицо Тане те страшные слова. Но только с той разницей, что обвинял не ее, а себя. За то, что позволил ей убить, сломать эту маленькую жизнь.
Первое время, узнав правду, Володя сходил с ума от ненависти. Он возненавидел Таню с какой-то страшной, просто животной силой! Наверное, он задушил бы ее, попадись она ему на пути.
Он ненавидел ее за то, что она не уберегла его дочь, за то, что лгала и не сказала ему правду, за то, что своим эгоизмом и безрассудством обрекла маленькую девочку на смерть. Володя не сомневался ни секунды, что именно образ жизни Тани, ее многочисленные грехи и стали причиной того, что произошло с их дочерью. Эта кара заслуженно обрушилась на Таню, она действительно заслужила ее.
Но больше всего Володя ненавидел ее за то, что ее образ, ее неповторимый и никогда не забываемый образ как кровоточащая татуировка был выжжен на его сердце. И убрать это клеймо оттуда он не мог, подобных способов просто не могло существовать.
И постепенно алая, полыхающая, кровавая ненависть сменилась удручающей, такой тягучей тоской, которая, как беспощадная петля, схватила, обвила, сжала его горло. И с этой петлей на шее, с этой тоской Володя больше не мог ни жить, ни дышать.
Потом, приложив нечеловеческие усилия, он смог вернуться к нормальной жизни. Но образ Тани остался в его сердце — точно так же, как и был.
Таня улыбалась посреди кровоточащего шрама на его сердце, все еще истекающего кровью. С той только разницей, что теперь Володя сжился с этими каплями, знал их вкус, запах и цвет. Он привык жить посреди этого моря боли. Таня приходила к нему — время от времени, в снах, в минутных провалах в прошлое, во всем, что происходило с ним.
И вот теперь она снова вошла в его жизнь, вошла так же страшно, как всегда это происходило. И оставалось только привыкнуть к этой мысли, к тому, что это не сон.
Володя попытался разложить по полочкам известные ему факты. Итак, Таня вновь вернулась в криминал. Сколотила банду. Даже после смерти Кагула сделать это ничего ей не стоило, ведь со времени ее последних подвигов прошло совсем мало времени, и авторитет ее был по-прежнему высок.
Банда собрана. Начались разбои. География их обширна: Французский бульвар, центр города — Рише- льевская, Ближние Мельницы… То есть бандиты не были привязаны к одному определенному району, а действовали по всей Одессе. Для Тани это как раз характерно. Она любила рисковать.
Но. Володя вдруг понял, что это было за «но». И это вдруг обожгло его ужасным холодом. С самого начала, с самого допроса нэпмана его мучило чувство, что здесь, во всех этих историях, что-то было не так.
И вот теперь, раскладывая факты по полочкам, Володя понял, что именно было не так. Было нечто, не вписывающееся в общую схему и не похожее на все остальные дела Тани.
Это были трупы. Таня не убивала. Во-первых, она не умела стрелять, во-вторых, она никогда не брала в руки оружие, в-третьих, он просто не мог представить Таню в роли хладнокровной убийцы! Во время своих налетов Таня не убивала! Что же произошло?
Было странно и страшно. Может, она изменилась? Может, смерть Наташи сломала ее настолько, что она стала убивать людей? Может, она сошла с ума? Это было возможно, если учесть, в каком состоянии он видел ее тогда в инфекционной больнице. Может, рассудок так и не вернулся к ней?
Сосновскому стало страшно. Он все равно не мог представить Таню убийцей. И самым ужасным было то, что он никак не мог это объяснить.
Чувствуя, как от напряжения у него раскалывается голова, Володя расплатился за кофе, который так и не допил, и пошел к остановке трамвая, чтобы поехать в редакцию. По пути он думал о том, что вот сейчас займется статьями, и может, эта текущая работа немного отвлечет его от того кошмара, в который он снова попал.
Еще со вчерашнего вечера на его столе лежали три материала. Когда он присел, то увидел, что кто-то сверху положил и четвертый. На основе статьи из столичной газеты нужно было сделать фельетон для местной прессы.