Он решает встать и проверить кое-что еще.
Осторожно сдвигает голову Эш. Рывком вскакивает на ноги. В голове гулкий звон, словно в колоколе заблудился ветер.
Он подходит к окну. Сует в жалюзи палец и выглядывает наружу через щель в плотном полотне соломинок.
Снаружи под лучами солнца плавится улица. Насколько может судить, где-то в старой Москве. Пешеходы и машины выглядят самыми настоящими. Дом напротив затянут зеленой строительной сеткой. На лесах прохлаждаются гастербайтеры. Майки они сняли и чалмой намотали на головы.
Он разворачивается. И видит свое отражение в зеркале.
— Опа! — тихо роняет он.
— Головка бо-бо? — улыбается Эш, глядя на него снизу.
А он не может оторвать глаз от чужака в зеркале.
Нет, тело осталось прежним. Только покрыто плотным темным загаром. И лицо. Волосы выгорели до белизны. Острижены коротким бобриком. Даже брови — белые.
От всего, что он помнит, остался только черный глубокий синяк в подключичной ямке. Будто нещадно вдавили острым штырьком.
Он медленно прощупывает синяк. Под пальцами медленно оживает комок боли.
— Клянусь, это не моя работа, — выдает Эш. Она, ничуть не смущаясь ни своей наготы, ни его продолжает его разглядывать. — Мне можно инкриминировать только царапины на спине. Остальное на себя не возьму, хоть пытайте!
Он на неестественно твердых ногах идет к двери.
Дверь украшает парадный плакат партии СПС. Три богатыря демократии: пузатенький Федоров, стервочка Хакамада и кудлатый пудель Немцов старательно изображают думу о народном благе, ясное видение перспективы и верность идеалам. Игривой рукой, прошедшейся по плакату ядовито-синим маркером, партийная аббревиатура СПС расшифрована как «Случайные Половые Связи». Ниже другим почерком и на другом языке добавлено: «Forever».
Ронин резко распахивает дверь.
Обычная прихожая обычной квартиры. Здесь пахнет кухней и чувствуется характерный запах подъезда.
— Туалет направо, первая дверь, — подсказывает Эш.
— Кто-то еще дома есть?
На полу две пары обуви. Женские и мужские кроссовки.
— Ноу бади ин, фэллоу! — по-эллингтоновски пропевает Эш. — Подруга укатила в свой Минск голосить против Лукашенко. Она же у меня, того, активная феменистка. К универу обещала объявиться. Если менты белорусские не свинтят.
— Оно ей надо? — спрашивает он.
— Так активисты, что их для дебошей вербовали, каждому бесплатный билет до Минска дали. А Манюха свою мамку второй год не видит, вот и купилась.
— Мне бы, девки, ваши проблемы, — бормочет он, почесывая занывший висок.
На полу, кроме кроссовок, еще комом лежит одежда. Получается, с себя все сняли, едва переступили порог.
Он ногой шевелит кучу. Одна пара джинсов и рубашка, на глазок, ему в пору, но таких он не помнит. Не помнит и армейскую куртку, разбросавшую рукава в сторонке. И армейского образца сумку у двери.
Переступает через одежду. Заглядывает в дверной глазок. Вид через рыбий глаз на лестничную клетку достаточно безрадостен: мрачно и пусто. Дверь напротив открывается, выпуская мальчишку с лохматым псом. Оба выглядят вполне натурально.
Организм требует своего, и Ронин идет по адресу, указанному Эш. Потом — в ванную.
Теплый дождь омывает кожу.
Он уже не чувствует своего тела, уже не различить, где он сам, где она — скользкая, упругая, гибкая. В голове — звон, снизу накатывает жар, вот-вот взорвется яркой вспышкой.
— Замри! — Он издалека слышит ее голос.
На секунду ощущение тела возвращается, и он чувствует ее пальцы, впившиеся в плечи.
Огненная дуга замыкается, одновременно пронзив обоих. В глазах темнеет.
Хрипло вскрикнув, она закидывает голову. Пальцы скатываются с его плеч вниз, оставляя за сбой полосы сладкой боли.
Он осторожно дает ей осесть на белое дно. Стоит, ловя ртом щекочущие струйки душа.
Она ловит его пальцы, тянет вниз, к себе.
Он наклоняется, становится на колени между ее разбросанных ног. Одну руку заводит ей под голову, осторожно приподнимает, другой бережно разбирает оранжевые мокрые нити, залепившие лицо.
Ее обморочное лицо в мелких крапинках воды. Высокие монгольские скулы, припухшие губы, под полуоткрытыми веками тусклый отсвет зрачков цвета мутно-коричневого оникса.
Он чувствует внутри себя прилив огня, но не жаркого, багрово-красного, а мертво-фосфорного, холодного и испепеляющего.
И смотрит ей в глаза. Сквозь зрачки. Еще глубже.
Смотрит, пока на склере ее левого глаза не появляется крохотная красная медуза.
Эш выгибает гибкое тело, словно через него пропустили ток, руки скребут по дну ванны. Она распахивает рот, в горле уже клокочет, но Ронин ладонью гасит крик. И продолжает жечь ее мозг своим взглядом. Глубже, глубже, еще глубже.
А медуза на матово-фарфоровой склере все растет и растет, медленно распуская лепестки щупалец…
Он лежит поперек матраса, уткнув лицо в сгиб локтя. Эш, сложив ноги по-турецки, сидит в изголовье, прижавшись спиной к стене. Теперь ее мокрые волосы цвета шкуры пантеры и также отливают холодным черным огнем. На этом настоял Ронин. Время оранжевых одуванчиков и розовых соплей кончилось. Началась война. Время цвета вороненой стали.
— Зачем ты это сделал, зачем ты это сделал? — заторможенно шепчет Эш. — Я думала, что все уже кончилось.
Ронин приподнимает руку, смотрит на Эш. Ее лицо мокро от слез и капель, стекающих по волосам.
— «Думала»! Думала, что пришел добрый дядя Хантер и стер твою память? Дурочка, он просто заблокировал те зоны, что инфицированы «Ругнареком». И открывал, когда ему требовалось.
— Какая разница, кто тобой управляет — Сисадмин или Хантер? — пожимает плечами Эш.
— Согласен. Если тобой управляют, то уже без разницы — кто.
— Анархист! Ты еще хуже моей Манюхи. Она зациклилась на свободе, бегает по митингам и рубится с ОМОНом. А ты…
— А я хочу свободы только для себя и готов завалить за это любого. — Он закрывает лицо.
— Тогда непонятно, зачем тебе я?
— Одному скучно. И еще одно соображение: вдруг я размножаться захочу?
Она фыркает. Утирает лицо.
Он переворачивается на живот. Смотрит на свое отражение в зеркале. Медленно ощупывает щеки, брови, ежик волос, привыкая к новой внешности.
— Как себя чувствуешь? — спрашивает он.
Эш ложится на матрас, свернувшись в клубок.
— Как после групповухи.
— Образно и точно.
— Дурак ты! — Эш подтягивает колени к носу. — Будто мозг кипятком облили. Еще не решила, кого я больше ненавижу, тебя или Хантера.
— Лучше уж его.
— Да что с него взять? Озабоченный папик, если разобраться. Кризис среднего возраста: молодые не дают, а сверстницы уже не могут. А гормон играет — ого-го! Я сейчас вспоминаю, что он со мной вытворял… Порнуху полноформатную снять, миллионершей стану. В главной роли — Мисс Эш. Звучит, да? И главное, самой все было в кайф.
Ронин разворачивается так, чтобы видеть ее лицо.
— Ты это серьезно?
— Нет, сублимирую недотрахит! — Эш судорожно вздыхает. — И нафига ты мне память вернул, благодетель косорылый! Жила бы себе дурой дальше и горя не знала. «Тут помню — тут не помню». А теперь что мне делать? И «Ругнарек» помню, каждого, в деталях: чем, как, когда… И Хантера с его сексотерапией.
— Эрос и Танатос, — подумав, произносит Ронин. — Гениальная мысль!
— Чего-чего ты там бормочешь?
— Я сказал, Любовь и Смерть. Даже не я, а Фрейд так сказал. Ну, вроде как человеком движут эти два начала. Допустим, «Ругнарек» снимает блокировку на убийство себе подобного. А что у нас еще под вечным запретом? Секс. Его общество разрешает только в одобряемых и безопасных для него формах. Помнишь, как одна партийная дама орала, что в Союзе секса нет? Подразумевала, что вся половая энергия должна расходоваться по линии Госплана. Как там? «Армия — это атомный котел половой энергии, вот оно — наше главное и стратегическое оружие».
— Что-то подобное я уже слышала, — настораживается Эш. — Только не могу вспомнить…
— Не мешай, — отмахивается Ронин. — М-да. Клин клином… Свободу убивать себе подобных можно затормозить только свободой секса. Без правил и ограничений. Если зарядить по мозгам что-то типа Камасутры, то вполне можно пережечь все схемы, созданные «Ругнареком». Гениально! Получается, что Хантер не за просто так тебя имел.
— Ах, какая радость! Сейчас уписаюсь от восторга, ага! Чтобы ты знал, по сети ходила муля, что Хантер переводит лучших на верхние уровни. Когда он ко мне в «Кофемании» подсел, солидный такой дядечка, и сказал: «Хочешь выйти из игры? Я могу, я Хантер», так я чуть до потолка не подпрыгнула.
— Надоело играть?
— Надоело куклой на ниточке быть! Вечно на измене, вечно ждешь, что тебя торкнет в самом неподходящем месте, очнешься черт знает где, а потом Сисадмин фотку пришлет с новым трупом. А ты — ни бельмеса не помнишь!
— Неправда, отлично помнишь, — твердо говорит Ронин.
— Ладно, помнишь, — соглашается Эш. — Только как кошмар, бред и глюк. Не хочешь верить, что это ты кого-то заколбасила на самом деле. Я, если честно, только последнего отчетливо помню. По карнизу девятого этажа прошла, влезла в окно — и в затылок, спящего. Шилом. Ужас!
— А Тэйлор, «Ассасины», «Коты»?
— Отморозки, бандосы обычные. Им в кайф людей мочить.
— Было, — поправляет ее Ронин.
— Что — «было»?
— В прошедшем времени. Все три команды терминированы. Вчера в «Стеллаланде».
Эш садится на колени, зажимает голову в ладонях. Плотно сжимает веки.
— Я сойду с ума, — шепчет она. — Я сойду с ума… Если не вспомню, я сойду с ума. Только не мешай! Хантер приказал прийти в клуб… Описал тебя… Я тебя узнала… Бармен попросил провести к Тэйлору… Я приняла таблетку.
— Какую?
— Хантер дает. Позвонил на мобильник, спросил про тебя, я ответила: «На месте». Он сказал: «Прими „колесо“ и жди меня». А дальше…