– Дикарь.
– Мы едем в художественную галерею, – ухмыльнувшись, сказал я и выпрямился, когда карета подскочила на большом булыжнике. Это был знак, что мы почти на месте.
– У вас есть художественные галереи?
Я оправил рукава и пригладил волосы.
– А у вас нет?
– Ну, я… – начала было она, и я повернулся к ней – Опал смотрела в окно, в котором виднелись ремесленные лавки. – Мы производим и продаем предметы искусства. – Она перевела взгляд на меня. – А вы, видимо, перепродаете его за бо́льшие деньги?
Я не снизошел до ответа на этот вопрос. Это было ни к чему, поскольку ее перышки явно встали бы дыбом.
– Некоторые из ваших, Опал… – Тщательно выбирая слова, я почесал щеку. Карета остановилась, и у меня внутри что-то сжалось. – Не сгорают и не гибнут в битвах.
– Что ты хочешь сказать? – прошипела она, и я заставил себя заглянуть в ее вспыхнувшие негодованием глаза.
– Я хочу сказать, – я кивнул вознице, открывшему перед нами дверь, и вышел первым, чтобы подать моей лебеди руку, – что некоторые сдаются. Они не рабы, просто теперь живут и трудятся здесь.
Опал не приняла мою руку, и я на полсекунды подумал, что, впав в один из свойственных ей припадков ярости, она забьется обратно в карету. Мы шли по улице в молчании, и я уговаривал себя подождать, дать ей время переварить услышанное. Просто помогал обходить грязные лужи, образовавшиеся после ливня, и вел по узкому проулку, срезая путь к галерее, что стояла на набережной реки.
– Но ведь ты презираешь нас, – наконец подала голос она. – Ты презираешь нас и убиваешь.
– Я убиваю тех, кто сопротивляется, и тех, кто должен поплатиться жизнью за то, что отнял у меня.
– Ты стремишься завоевать нас, принудить нас к жизни, которой мы не желаем. Ты сжигаешь наши дома, наш скот и наш народ и не испытываешь по этому поводу никаких чувств. – Ее слова звучали все злее, все тише, и мне дважды пришлось поддержать ее, чтобы она не споткнулась. – И теперь ты заявляешь мне, что это не так? Что мой народ с готовностью покидает наши земли, чтобы начать новую жизнь здесь с тобой и твоими дикарями?
Опал кипятилась еще пару минут – я не стал ее перебивать, только затянул под сень ивы, стоявшей у одноэтажного домика.
– Закончила?
– Нет, – сказала она, ее щеки горели от злости. – Я видела тебя. – На глазах у нее выступили слезы. – Я видела, как ты убил моего отца и его солдат. Видела, как ты разорвал его сердце зубами и оборвал его жизнь. – Опал зажмурилась, и когда ее глаза открылись снова, слез в них уже не было, но я понимал, что содеянное мной это не отменяло. – Я видела все, что ты сделал, – хрипло произнесла она.
– Опал, – только и сказал я, но она развернулась и быстро зашагала ко входу в галерею.
Внутри я кивнул владельцу, который дежурил за стойкой. Он склонил голову в сторону зала справа от него, сообщая, что Опал там, а затем поклонился.
Я снова кивнул ему в благодарность за то, что на время нашего визита он закрыл галерею для других посетителей. У меня возникло чувство, что этот визит подойдет к концу раньше запланированного.
Я нашел Опал в дальнем конце зала перед полотном, на котором была изображена сгоревшая деревня. Сорняки пробивались вокруг подножия колодца, у выбитых дверей – выжженная земля породила свежее разнотравье, что распускалось вдоль давно нехоженой дороги.
Подари ей то, что ей по нраву – да чтоб ты понимал, вялая мошонка.
Клык был тот еще засранец.
– Если ты скажешь, что это красиво, я зарежу тебя, честное слово.
Проклятье. Значит, все еще злится. Я переступил с ноги на ногу и тяжело вздохнул:
– Я знаю, что ты никогда меня не простишь.
Опал обернулась и яростно воззрилась на меня:
– Разумеется, никогда не прощу.
Я оглянулся – владелец галереи изображал, что очень занят какими-то мелкими делами за своей заваленной листами пергамента стойкой, – и взял Опал за руку.
Она выругалась и отдернула ее, отошла в нишу за углом.
– И ты еще смеешь прикасаться ко мне? Это место проникнуто болью моего народа.
– Возможно, ты права, но на них целебным образом…
– Целебным? – сплюнула она. – Ах, точно. Целителей ты тоже крадешь для себя.
– Я ничего не крал, – спокойно произнес я, гордясь тем, что мне удается сдерживать звериную натуру. – У них был выбор. Сразиться в бою или уйти с нами.
– Сразиться? – Глаза Опал – глубокие озера ненависти – блеснули, и у меня кольнуло в груди. – Они бы пали. Ты это прекрасно понимаешь, и они это понимали – потому-то они и здесь, поэтому их искусство висит на стенах, которые они предпочти бы сжечь дотла.
На этот счет она заблуждалась. Когда выходцы из ее земель только прибыли в Вордан, без восстаний не обошлось – а как иначе, – но мы пресекли бунты на корню, потакая новоприбывшим и балуя их, пока те не позабыли, откуда вообще сюда явились.
Хотя, как и та, что стояла передо мной, некоторые работы сообщали, что вряд ли ее земляки когда-нибудь об этом забудут.
А еще нам приходилось закрывать глаза на их выходки – хотя сами они об этом не догадывались, – и это вело к некоторым проблемам. Мне хватило ума воздержаться от объяснений, и я просто сказал:
– Им хорошо здесь живется. Живется достойно, и однажды, быть может, они даже вернутся домой.
– Вернутся? – переспросила Опал, уставившись на меня так, словно я был круглейшим идиотом на свете. – Куда именно они вернутся? – Она помотала головой, пропустила пальцы сквозь волосы. – Ты действительно ничего не понимаешь, да?
Я насупился, не зная, как себя вести и что сказать. Опал закатила глаза.
– О звезды, Дейд. Да что с тобой такое сотворили, раз ты всерьез поверил, что вот это все допустимо?
Я озадаченно посмотрел на нее, тщетно пытаясь постичь, что она имеет в виду.
– Я не понимаю, о чем ты. Я – король. Таким меня вырастили.
– В этом-то и вся проблема. – Опал облизнула губы, и меня охватило желание притянуть принцессу к себе, вдохнуть запах ее волос, погладить их, чтобы сердце лебеди успокоилось от моих прикосновений. – Из тебя вырастили ходячую проблему – и потрудились на совесть, ибо ты даже не понимаешь, что ты есть.
– Я прекрасно знаю, кто я, – сдержанно произнес я. – Король волков, устраняющий несправедливость, а еще… – Я отважился сделать шаг к ней. – А еще я – твоя половинка.
Моя лебедь уставилась на меня с укором, хлопая ресницами, что нависали над ее пытливыми, упрямыми глазами.
В голосе моем прорезалась паника, отчего я охрип.
– Скажи, что я могу сделать. – Я заключил ее лицо в ладони и взмолился: – Прошу тебя. Скажи, что я могу сделать, и я это сделаю.
– Ничего ты не можешь сделать. Его больше нет.
– Знаю, – сказал я и коротко кивнул. – Знаю, но хочу попробовать. Дай мне хотя бы попробовать. – И я был искренен. О звезды, если бы я мог избавить Опал от боли, что переполняла ее глаза, что сбивала с ритма ее сердце, воскресив ее узколобого говнюка-отца – проклятье, я бы это сделал.
Опал пристально посмотрела на меня, ее руки потянулись к моим, все еще державшим ее лицо, но затем она всхлипнула, и я почувствовал напряжение в ее теле.
– Ты правда сделаешь что угодно?
О звезды, до нее что, до сих пор это не дошло?
– Все, что угодно, – подтвердил я с пылкостью в голосе.
– Закончи эту войну, – в тот же миг без тени сомнения произнесла она. – Положи конец кровопролитию, отмщению, никому не нужному горю. Прекрати это прямо сейчас.
Я отшатнулся, руки мои упали, все мои доводы, все планы разлетелись, словно игральные карты на ветру, когда золотые глаза Опал посмотрели на меня с отвращением. Этого я сделать не мог. О чем она знала – но все равно попросила.
– Я не могу так поступить.
– Можешь.
Она хотела пройти мимо меня, но я ухватил ее за запястье.
– Опал, я не могу. До конца войны еще далеко.
– Война закончится тогда, когда ты наберешься сраного мужества ее закончить, – прошипела она. Ее не заботило, что владелец галереи может нас услышать – она обвела меня взглядом и холодно усмехнулась: – Но ведь в этом-то вся и загвоздка, да, мой король? – И моя лебедь ушла, бросив напоследок: – Ты не мужчина, а просто бессердечный зверь.
Она быстро пересекла зал со статуями, не обратив ни малейшего внимания на картины на стенах. Золотистые волосы развевались у нее за спиной.
При виде того, как Опал уходит прочь – ее запах затмил мне рассудок, руки сами сжались в кулаки, – меня пронзила идея – да так внезапно, что я чуть не перекинулся. Я догнал ее у входа в следующий зал.
– Выйди за меня.
Опал не остановилась, даже не сбилась с шага. Она шла дальше, будто и не слышала.
– Выйди за меня замуж, и все это закончится.
Она остановилась и резко развернулась, едва не запнувшись туфелькой о восточный ковер, – ее волосы взметнулись и легли на плечо.
– Ты это всерьез?
Я помедлил – несмотря на то, что мне хотелось броситься к ней, пасть к ее ногам и, вложив во взгляд всю свою искренность, посмотреть ей в глаза. Я помедлил, пригладил волосы, шумно выдохнул:
– Конечно, уйдет некоторое время, чтобы все организовать, и я не хочу стать посмешищем, на ходу меняя планы, но… – Я остановился перед ней и заглянул в золотистые глаза. – Да, солнышко. Клянусь, что все закончится, как только ты станешь моей женой.
– Тогда поженимся завтра же. Грандиозная церемония нам ни к чему.
Я не сдержал смешка и, когда в ответ она ощерилась, сделал то, что давно хотел: заключил Опал в объятия, несмотря на слабые попытки сопротивления. Она сдалась и уставилась на меня своими исполненными надеждой глазами, а я убрал выбившуюся прядь ей за ухо и прошептал:
– Сначала мне, разумеется, нужно будет написать твоей матери, но как только мы получим ее благословение…
С той самой секунды, когда я перенес ее сюда из грязной человечьей башни, я мечтал и стремился именно к этому – овладеть ею во всех смыслах, хоть и знал, что это почти невозможно. Я мог бы вынудить Опал стать моей – вот как сейчас. Но я понимал, что огромная часть ее души ненавидит и вожделеет меня в равной мере, поэтому вместо насилия выбрал уговоры.