— Родители происходят из того же самого сообщества? — заинтересовался я.
— Нет. В течение дней размножения, мужчин, с мешками на головах и в рабском караване, собирают среди различных сообществ. В день размножения их ведут к отобранным, ожидающим их женщинам, уже связанными и с завязанными глазами. Размножение происходит в областях вагмеза, под присмотром краснокожих.
— Ты говорила об Уродливом Акте? — припомнил я. Мне не понравилось подобное название. Это напомнило мне о далеком и больном мире, мире хихиканья, затруднений и грязных шуток. Насколько же честней мир плетей и ошейников Гора?
— «Одинаковые», — рассказывала она дальше, — относятся неодобрительно ко всем сексуальным отношениям между людьми, и особенно между таковыми разных полов, как являющихся оскорбительным и опасным.
— Я могу понимать, это так, что где-то есть кто-то, кто мог бы расценить сексуальные отношения между партнерами противоположных полов, как являющихся оскорбительным для женщины, — сказал я, — ибо в таких отношениях ею часто манипулируют, владеют и ставят на место. Но, с другой стороны, если она находится на своем месте, и это — ее естественная судьба, принадлежать и управляться, не ясно, в конечном счете, как можно считать подобное оскорбительным для нее. Скорее, как мне кажется, что это было бы полностью подходящим для женщины. На самом деле, использование ее любым другим способом, в конечном счете, оказалось бы, намного более оскорбительным. Но как могут такие отношения рассматриваться как опасные?
— Они считаются опасным не для здоровья, — объяснила она, — а как опасные для Учения.
— А что представляет собой это Учение? — спросил я.
— То, что мужчины и женщины — то же самое, — усмехнулась она. — Это — центральный принцип Ваниямпи.
— И они верят этому? — удивился я.
— Они претендуют на это. Но я не знаю, верят ли они этому в действительности или нет.
— Они полагают, что мужчины и женщины — то же самое, — я был просто поражен.
— Кроме того, женщин они расценивают несколько выше, — снова усмехнулась она.
— Тогда их верования, кажутся мне, не только очевидно ложными, но и абсолютно непоследовательными.
— Согласно Учению каждый должен признать это, — сказала она. — Задумываться — преступление. Подвергать сомнению — богохульство.
— Я так полагаю, это Учение лежит в основании общества Ваниямпи.
— Да, — подтвердила она. — Без этого общество Ваниямпи разрушилось бы.
— И что?
— Они не принимают разрушение своего общества так легко, как Вы думаете, — она улыбнулась. — Также, Вы должны понять полезность такого учения. Оно представляет превосходную философию для рабов.
— Не могу в это поверить.
— Оно, по крайней мере, дает мужчинам оправдание не быть мужчинами.
— Что ж, возможно Ты и права.
— Это помогает им оставаться Ваниямпи, — высказала она свое мнение. — Они, таким образом, надеются привлекать меньше внимания, или избежать гнева их краснокожих владельцев.
— Понимаю, — отметил я. — Я думаю, что также понимаю, почему в таком обществе, как Ты выразилась, женщины оцениваются несколько выше.
— Только, они неявно предполагаются как стоящие выше, — поправила она. — А явно, конечно, все подписываются под тезисом сходства.
— Но почему женщины расценены, пусть и неявно, но выше? — никак не мог я понять этой философии.
— Из-за презрения, чувствуемого к мужчинам, — сказала она, — что не стали отстаивать свои естественные права. Кроме того, если мужчины отказываются от ведущей роли, то кто-то должен принять ее на себя.
— Да, пожалуй, — я вынужден был согласиться.
— Всегда есть хозяева, даже если кто-то притворяется, что это не так.
— В руках женщин, — заметил я, — господство становится просто насмешкой.
— У насмешки нет никакого выбора, кроме как самоутверждаться, в то время как действительность отрицается.
Я молчал.
— Сообщества Ваниямпи, источники большого развлечения для краснокожих владельцев, — сказала она.
А я уже думал о том, что иногда краснокожие называют как Память.
— Я понимаю, — наконец сказал я.
Дикари, несомненно, сочли свою месть сладкой и соответствующей. Такой, почти необъяснимо жестокой она была, такой ужасной, блестящей и коварной.
— Учение Ваниямпи, — предположил я, — несомненно, было изначально наложено на них их краснокожими владельцами.
— Возможно, — не стала спорить она. — Я не знаю. Но возможно, они сами могли изобрести Ваниямпи, чтобы извинить свою трусость, слабость и бессилие.
— Возможно, — признал я.
— Если Вы не сильны, естественно надо сделать достоинством слабость.
— Я полагаю так же, — согласился я, размышляя, что, возможно, судил дикарей слишком резко. Учение Ваниямпи, как мне кажется вероятным, предало себя, и своих детей. Со временем, подобные абсурдные теории, впрочем, могут начинать считаться чем-то само собой разумеющимся. Со временем они могут стать общепринятой традицией, одним из самых дорогих замен для человечества.
— Но Ты сама, — сказал я. — Не кажешься мне зараженной невменяемостью Ваниямпи.
— Нет, — ответила она. — Я нет. У меня были краснокожие хозяева. Они научили меня новым истинам. А кроме того, меня забрали из их сообщества в раннем возрасте.
— Сколько лет тебе тогда было? — заинтересовался я.
— Я была взята из загона, когда мне было восемь лет. Меня забрал в свой вигвам воин Кайила, в качестве симпатичной маленькой белой рабыни для его десятилетнего сына. Я рано начала учился нравиться и умиротворять мужчин.
— Что произошло дальше?
— Не о чем особо рассказывать, — с грустью сказала она. — В течение семи лет я была рабыней своего молодого Господина. Он был добр ко мне, и часто защищал меня от других детей. Хотя я был всего лишь его рабыней, я думаю, что я ему нравилась. Он не помещал меня в ножные распорки, пока мне не исполнилось пятнадцать лет.
Она замолчала.
— Я расчесала волосы, — вдруг сказала она.
— Подойди сюда, — приказал я ей, — и, встань на колени здесь.
Она вышла из ручья, покрытая каплями воды, подошла и встала на колени в траве, на берегу небольшого ручья, куда я указал ей. Я забрал гребень и отложил в сторону, затем взял щетку и, встав на колени позади нее, начал тщательно вычищать ее волосы. Для гореанских рабовладельцев весьма обычно расчесывать и ухаживать за рабынями, или украшать их лично, как они могли бы делать с любой вещью, которой они владели.
— Мы собирали ягоды, — продолжила она свою историю. — А потом я увидела как он, вдруг, почти бешено, срубил палку, и ножом сделал зарубки на концах. А еще у него были веревки. Я испугалась, поскольку уже видела, как других белых рабынь помещали в такие устройства. Он повернулся лицом ко мне. Его голос показался мне громким, тяжелым, и хриплым. «Сними свое платье, ляг на спину, и широко разведи ноги», — приказал он. Я стала плакать, но повиновалась ему, и быстро, поскольку я была его рабыней. Я почувствовала, как мои лодыжки оказались плотно привязаны к палке, с палкой сзади. Я не знала, что он стал настолько сильным. Тогда он встал и посмотрел на меня сверху вниз. Я была беспомощна. А он засмеялся с удовольствием, смехом мужчины, который видит перед собой связанную женщину. Я заплакала. Он присел подле меня. Тогда, внезапно, даже раньше, чем я поняла то, что я делала, я открыла свои объятия для него, неожиданно застигнутая пробуждением моей женственности. Он схватил меня, и я начала рыдать снова, но на сей раз от радости. В первый раз все закончилось почти прежде, чем мы поняли это. Но он не оставлял меня. В течение многих часов мы оставались среди крошечных фруктов, разговаривая, целуясь, и ласкаясь. Позже, перед закатом, он освободил меня, чтобы я могла набрать ягод, и покормить его ими. Позже я легла на живот перед ним и поцеловала его ноги.
Той ночью мы возвратились в деревню. Остальные в деревне смогли понять то, что произошло. Он не разрешил мне ехать позади него, на его кайиле. Он связал мне руки за спиной и привел меня у его стремени, привязав веревкой за шею к луке своего седла. Тем утром два ребенка покинули стойбище, чтобы ночью туда вернулись Господин и его законная белая рабыня. Я была очень горда. Я была очень счастлива.
— И что произошло дальше? — спросил я. Я уже прекратил расчесывать ее волосы.
— Я любила своего Господина, — сказала она, — и я думаю, что и он тоже. Он заботился обо мне.
— Да?
— То, что казалось, что он любил меня, вызывало насмешки его товарищей. Вы не можете этого знать, но к подобному, краснокожие, в их племенных группах, чрезвычайно чувствительны. Чтобы смягчить эти насмешки, он в гневе, ругал меня при всех, и даже избил меня в присутствии других.
Наконец, чтобы положить конец вопросу, и возможно боясь этих обвинений, что могли быть правдой, он продал меня пожилому человеку из другой деревни. После этого у меня было много хозяев, и теперь вот, я принадлежу еще одному.
Я снова начал причесывать ее волосы.
— Это ведь именно этот парень, дал тебе имя Прыщи?
— Да, — подтвердила она. — Мне дали имя во время полового созревания и, по некоторым причинам, оно никогда не менялось. Краснокожие рабовладельцы обычно дают такие имена к своим белым рабыням, банальные имена, которые кажутся им соответствующими рабыням. В мой первый год в качестве рабыни моего молодого Господина мне вообще не давали имя. Меня подзывали только как «Wicincala», или «Девочка». Позже меня назвали «Wihinpaspa», что означает жердь вигвама или шест для палатки, вероятно потому, что я была маленькой и худой. Уже позже, как я упоминала, меня прозвали Прыщами, «Wasnapohdi», это прозвище, частично из-за привычки, а частично потому, что оно развлекало моих хозяев, было сохранен для меня.
— Ты не маленькая, и ни худая, — похвалил я, — и, как я уже отметил, у тебя нет прыщей.
— Возможно, я могла бы стоить четыре шкуры, — засмеялась она.
— Вполне возможно, — согласился я. — Ты думаешь, что твой первый Господин узнал бы тебя теперь?