[14] штанах, теплой жилетке, чтобы не простудиться и не испачкать рубашку, с ситцевым платком на шее, в коричневом фраке с острыми фалдами и желтыми пуговицами. Из кармана у него всегда торчал кончик синего носового платка — пан управляющий нюхал табак.
Среди вестецких крестьян поговаривали, что подданные соседнего поместья не раз без шума «выколачивали пыль» из коричневого фрака пана управляющего, однако до суда дело не доходило. Управляющий был очень труслив, но несмотря на это, крестьяне его все же побаивались, так как при своей трусости он был коварным и мстительным. С людьми, от которых мог ожидать какой-либо пользы, он был любезен и льстив, с остальными груб. Был он также чрезвычайно скуп. В единственном достоинстве никто не мог ему отказать, а именно в том, что он был богат. Да, пан управляющий Килиан Слама был богат, и вот именно это больше всего панне Пепинке в нем нравилось. Впрочем, она не считала, что фигура у него некрасивая.
Сколько она себя помнила, высокие худощавые мужчины ей никогда не нравились. Льстило ей и то, что пан управляющий всегда целовал ей руку.
Панна Пепинка полагала, что в конце концов Элшке он тоже понравится, что она к нему привыкнет. Брату, который и слышать не хотел о ее намерении, говорила, что такой человек будет ценить жену куда больше, чем какой-нибудь гусь молоденький, что он будет ее на руках носить, что Элшка станет госпожой, заживет хорошо, а если он умрет, то оставит ее обеспеченной. «И мне, если брат умрет, — добавляла она мысленно, — будет куда уйти».
Короче говоря, панна Пепинка сумела так все обставить, что в конце концов и пан священник ничего не имел против, чтобы пан управляющий почаще к ним приходил. Он привык к нему, и, если управляющий не являлся к ужину и приходилось играть в карты с Пепинкой или учителем, пану священнику чего-то не хватало.
Элшка о плане Пепинки сперва даже и не подозревала, слышала лишь похвальные слова о доброте и богатстве управляющего, но обращала на них мало внимания так же, как и на его ухаживания, которые выглядели довольно неуклюже. Чем дальше, тем льстивее становился управляющий, а тетушка — откровенней. И тогда Элшка поняла, в чем дело. Ей стало смешно. Но тетушка шуток не понимала, всерьез стала уговаривать ее выйти замуж за управляющего, да и пан священник тоже советовал. Тут она загрустила, стала избегать управляющего и уходила со свалившимися на нее горестями к своей милой Баре.
Бара знала план панны Пепинки от нее самой, потому что Пепинка решила сделать ее своей помощницей в этом деле, хотела, чтобы она уговорила Элшку.
Но на этот раз Пепинка просчиталась. Даже если бы Бара не знала об Элшкиной любви, уговаривать ее она бы не стала. Управляющего Бара не уважала, для нее он был пустым местом, и, предложи он ей хоть царство, она бы за него замуж не пошла.
Пепинке она и не отказала, и согласия не дала, но тайно стала союзницей Элшки и сама отнесла в город на почту письмо пражской тетке, в котором Элшка ей про все написала. С тех пор как Элшка узнала о том, чего добивается управляющий, он не услышал от нее ни одного приветливого слова, не встретил ни одного ласкового взгляда. И кто бы мог сказать, что добрая, благожелательная ко всем Элшка сможет разговаривать резко и смотреть зло. Всякий раз, направляясь к дому священника, управляющий слышал на деревенской площади или же у какого-нибудь плетня обидные песенки, которые словно нарочно сложили и пели про него, но он все это терпеливо сносил. Однажды, встретив его, Бара ни с того ни с сего пропела:
Гномик, маленький такой,
ноженьки коротеньки,
выбирал себе жену
средь девушек хорошеньких.
От злости весь он надулся, нос побагровел, как у индюка, увидевшего красное.
Но все это не действовало: пану управляющему не раз доводилось сносить всякую хулу и насмешки, решил он и теперь не обращать внимания на издевку, а про себя подумал: «Ну, погоди, милая... когда я на твоей подружке женюсь... и заполучу ее денежки... увидишь, как я всех одурачил!» Пан управляющий забыл только, что даже в городе дураков вора сперва ловят, а потом уже вешают.
В одно прекрасное утро по всей деревне разнесся слух о проделках привидения. Говорили, будто женщина в белом прошла от приходского леса в сторону деревни, пересекла деревенскую площадь и исчезла где-то у кладбища.
Жена церковного служки заболела оттого, как она рассказывала, что привидение постучало к ним в окно, а когда муж подошел, чтобы взглянуть, кто бы это мог быть, то, якобы, отчетливо увидел белую фигуру с мертвым черепом. Привидение вроде бы усмехнулось и погрозило ему пальцем. Просто удивительно, как еще Влчек выдержал и не заболел, а жена его решила, что это за нею приходила смерть и что за день до конца года она умрет.
Батрак, который в ту ночь был за сторожа, тоже божился, что это было привидение и что вышло оно из приходского леса.
Стали припоминать, не было ли в лесу удавленника, но, ничего не вспомнив, решили, что, вероятно, когда-то кто-то закопал там клад, душа его не находит себе места и теперь ищет, кто бы снял с нее грех. Много было разных разговоров и толков, и все о привидении.
— Я в это не верю, — сказала Бара, когда Элшка в тот же день пришла к ней на лужайку в лес, где Якуб пас скот.
— Как бы там ни было, но я благодарна привидению, может, оно на несколько дней избавит меня от ненавистного гостя. Хотя он и написал дядюшке, что сейчас у них жатва, очень много дел и поэтому он не сможет прийти, но даю голову на отсечение, что он прослышал о привидении и испугался. Он страшный трус, а идти-то надо через приходский лес.
— Хоть бы его там придавило, чтобы он не являлся больше в Вестец. Лучше мне видеть вас в гробу, чем с этим плешивым перед алтарем, — сердилась Бара. — Не знаю, куда панна Пепинка свой ум девала, зачем она хочет принудить вас выйти за него замуж, она ведь добрая.
— Заботится, хочет, чтобы мне хорошо жилось, в этом вся причина, и я на тетушку не сержусь, но выйти за него замуж не могу, пусть со мной делают что угодно.
— И не смеете. Бог вас накажет, если дав слово пану Гинеку, вы его не сдержите. Знаете, как говорится, «клятву верности нарушишь, обречешь на муки душу».
— Я никогда, никогда ее не нарушу, даже если придется ждать много лет, —сказала Элшка, —а вот он... он... не забудет ли? В Праге столько красивых девушек, достойных его... Ах, Бара, если он меня забудет... я умру с горя! — И Элшка заплакала.
— Чудная вы, сами себя мучаете. Вчера вы мне рассказывали, какой хороший человек пан Гинек, как он вас любит, а сегодня уже сомневаетесь в нем.
Элшка утерла слезы, улыбнулась и, опустившись рядом с Барой на зеленую траву, сказала:
— Я ведь сомневалась только одно мгновенье... Я ему верю, как господу богу... Ах, если бы я была птичкой и могла бы полететь к нему со своей печалью!
Бара тут же вспомнила песню «Если б я была соловушкой», стала петь ее, но получалось невесело, и на половине она вдруг замолчала, словно чего-то испугалась, при этом щеки ее залились румянцем.
— Ты чего испугалась, почему перестала петь? — спросила ее Элшка, но Бара не отвечала и смотрела в сторону леса. — Бара, Бара, — с укором сказала Элшка, — ты все от меня скрываешь, а у меня нет тайной мысли, которой бы я с тобой не поделилась, это нехорошо с твоей стороны.
— Я и сама не знаю, что вам сказать, — ответила Бара.
— Почему ты сейчас испугалась, ведь ты же никого не боишься? Кто это был в лесу?
— Наверное, охотник, — уклонилась она от ответа.
— Но ведь ты же хорошо знаешь, кто это был, ты не зря испугалась... Может, это было привидение?
— Нет, нет, его бы я не испугалась, — громко рассмеялась Бара и хотела переменить разговор, но Элшка не давала уйти от него, пока, наконец, не спросила прямо, пошла бы она замуж за сына служки Йозефека, если бы он решил не быть священником.
Бара рассмеялась еще громче.
— Боже меня сохрани! — воскликнула она. — Его мать в первый же день приготовит мне змею на обед. Йозефек хороший парень, но нашей семье он не подойдет. Ни для стада, ни для плуга, ни веретено крутить он не годится. Разве только, чтобы поместить в рамочку да любоваться.
Элшка тоже посмеялась над своей догадкой и, немного погодя, откровенно спросила Бару:
— Значит, правда тебе никто не нравится?
— Послушайте, Элшка! — после краткого раздумья сказала Бара. — Прошлой осенью мне не раз случалось пасти стадо одной с Лишаем. У отца болела нога, он не мог на нее ступить. И вот однажды в полдень вижу я, как Рыжуха старосты и Березка Милостовичей, рассердившись, стали бодаться. Нельзя было допустить, чтобы они пришли в ярость, тогда они могли бы рога друг другу вывернуть. Схватила я ведро, бегу к реке за водой, чтобы охладить им головы. Возвращаюсь к стаду, а в это время из лесу выходит охотник и, видя, что коровы бодаются, хочет их разогнать. «Уходите, уходите отсюда! — кричу я ему.— Я их сама разгоню, как бы вас бык не заметил, он злой!»
Охотник повернулся ко мне, а бык уже смотрит на него. На счастье, коровы разбежались, как только я плеснула на них воды, а то бы охотнику туго пришлось. Долго я придерживала и успокаивала быка, отец и то едва справляется с ним, меня же бык слушается, когда я с ним строга.
Охотник спрятался в лесу за дерево и наблюдал. Когда же стадо опять принялось мирно пастись, он вышел на опушку леса, где я стояла, и спрашивает, кто я и как меня зовут. Я ответила ему. Он как-то странно посмотрел на меня, снял шляпу, поблагодарил за то, что я его защитила, и скрылся в лесу.
Видела я его потом много раз, но больше с ним ни словечком не обмолвилась, разве что когда, бывало, идет мимо и поздоровается со мной.
Зимою не раз подолгу стоял он на опушке леса, бродил у реки, в деревню захаживал. На Яна Крестителя утром, когда вы ушли домой, я стала помогать отцу выгонять стадо, вижу, он идет через луг к мостику. Подошел к тому мест