ляжками, аппетитными грудками, нежными бедрами. Каждый их жест казался кричаще чувственным – то, как они с хлюпаньем выедали клэмов из раковин, глодали кости и высасывали костный мозг, макали мизинцы в остатки соуса на своих тарелках. И не имело значения, что они стонали от восторга, а у меня от этого звука сводило желудок, и я бежала на второй этаж за антацидом[16], который глотала горстями.
И все это время Чарльз и Лили продолжали игру, жуя и смакуя, совершенно серьезно оценивая разные куски лосятины, гольца или куропатки по веским показателям сочности или вкуса. Дегустация – это вам не шутка. Лили даже заносила свои впечатления в маленький блокнотик на пружинке. Чарльз был доволен, когда их вкусы совпадали. Они негласно объединялись в голос разума во время шутливых перебранок Бена и матери, выходящих за грань.
– Малабар, – говорил Бен, блестя глазами, – вот как, скажи мне, может женщина учиться в «Ле Гордон-Блю» и ни черта не смыслить в разделке мяса?
Лили спешила защитить Малабар:
– Ой, брось, Бен! Не глупи. Кто угодно может разделать мясо. Мясников – как собак нерезаных.
– «Ле Кордон-Бле», а не «Ле Гордон-Блю», – отвечала мать, поправляя произношение Бена. Месяцами она пыталась научить его произносить звонкое «з» на конце слова вишисуаз[17], чтобы оно звучало утонченнее. Воинственно указала острием ножа для филировки на Бена. – Твоя дичь была бы жесткой, как подошва, если бы не я!
– Рекомендую сдаться, Бен, – посоветовал другу Чарльз. – Переспорить Малабар невозможно. – Он, любуясь, глядел на жену. – Но нет поражения слаще. Кому еще налить вина?
Подсказки были повсюду, разбросанные, точно водоросли на берегу. Кажется, Бен оговорился и назвал Малабар «милая моя»? Никто не слышал, как она предложила воспроизвести соус, который им подавали в ресторане Lutèce?
А как же все их внезапные исчезновения?
– Бен, будь душкой, – говорила мать, обваливая кусок икры шэда[18] в слегка присоленной муке, – принеси угля. Он в дальнем углу подвала, рядом с садовыми инструментами.
– Малабар, – спустя пару минут слышался возглас Бена сквозь половицы. – Не могла бы ты мне помочь? Я его не вижу.
Мать вытирала руки фартуком или ближайшим полотенцем и бросала на Лили взгляд, полный добродушного недовольства и солидарности, словно говорящий «ох уж эти мужчины!».
Эти моменты пугали меня больше, чем любые другие. Время замедлялось; желудок жгло, пульс звенел в ушах, словно это меня должны были вот-вот поймать. Свою роль я знала назубок. Нужно было отвлекать и развлекать; я начинала слишком много говорить, рассказывать анекдоты, танцевать джигу в кухне – все, что угодно, только бы сделать незаметным отсутствие Бена и матери. Как будто танцевальные па и болтовня способны отвлечь внимание от тиканья напольных часов и от того, как абсурдно много времени требуется двум взрослым людям, чтобы найти десятифунтовый мешок с углем.
Наконец раздавались шаги – пять, шесть, семь минут спустя. Вечность.
– Ну? Именно там, где я и говорила! – объявляла моя мать.
Я окидывала ее настороженным взглядом на предмет растрепавшихся волос, смазанной губной помады, беспорядка в одежде. Но если я заправляла выбившуюся прядь на место или выравнивала воротничок, она могла как шлепнуть меня по руке, так и поблагодарить – с одинаковой вероятностью. Она и не думала робко прятать глаза или находить себе какое-нибудь срочное дело в кухне. Наоборот, взгляд горел вызовом, подбородок поднят. Она ощущала свое право на тот небольшой кусочек Бена, что у нее был, на тот тусклый отблеск будущего яркого света, в котором она могла купаться сейчас, – и, черт возьми, никто у нее этого не отнимет.
Может ли такое быть, чтобы Лили, к тому времени прожившая с Беном почти сорок лет, искренне считала мужа безобидным любителем флирта и не обращала на это внимания? Полагаю, Чарльз и вообразить не мог, чтобы Бен, старый друг и крестный его сына, был влюблен в его жену, не говоря уже о том, чтобы крутить с ней любовь. Впоследствии я узнала, что до женитьбы Чарльза на моей матери Бен Саутер был одним из тех, кто подозревал ее в нечистых намерениях. Он отговаривал Чарльза, чуть ли не самого завидного бостонского холостяка того времени, от поспешного брака с ней.
Так что, несмотря на улики, которые все накапливались, несмотря на «химию» между матерью и Беном, электризовавшую воздух, Чарльз и Лили оставались неколебимы, поддерживая как эту дружбу, так и нарождавшуюся книгу об игре с дичью. Наверное, в самой глубине души они понимали, так же как и я (ибо моя мать выразилась на эту тему яснее некуда), что эта любовная связь ставит во главу угла интересы всех и каждого.
Но терпение Малабар истощалось. Как же она справлялась с неудовлетворенностью, напиравшей с одной стороны, и смертью Чарльза, грозившей с другой? Просто. Она наполняла шейкер льдом, доливала бурбона и заворачивалась в кокон из выпивки, приглушая боль и притупляя вину, продолжая толочь воду в ступе, бесконечно кружить вокруг той жизни, что была так желанна, того золотого кольца, что вроде и близко, а не достать. Смешав себе «пауэр-пэк», сухой «Манхэттен», она на миг замирала, заглядывала в шейкер – а потом добавляла еще унцию крепкого.
Я, смешивая «Манхэттен», годами делала то же самое.
Глава 8
В семнадцать лет, через три года после начала моей жизни как наперсницы и сообщницы Малабар, меня одолело желание уехать. Гложущее чувство вины, которое я ощущала, но не осознавала, продолжало усиливаться, как и мои проблемы с желудком. В то время я не связывала корни этой жажды странствий с матерью или с чем-либо помимо типичного подросткового стремления к независимости. Когда весной 1983 года впереди замаячило окончание школы, я интуитивно решила устроить себе годичный перерыв, прежде чем начинать учебу в колледже. В школе я вкалывала, не щадя себя, и заслужила передышку, – твердила я себе. – Я заслужила этот год отпуска, чтобы реализовать свои мечты. Кто мог бы винить меня в том, что я хочу попутешествовать?
Получив письмо о том, что я принята в Колумбийский университет, и аккуратно уложив его в ящик письменного стола, я отсрочила продолжение учебы на год, гадая, будут ли возражать мои родители. Наверное, они предложат мне провести это время, занимаясь чем-нибудь полезным, например волонтерской работой или преподаванием английского за границей, словом, чем-то таким, что можно приблизительно счесть продуктивным, познавательным или альтруистичным. Но беспокоилась я зря. Моя семья не была одержима идеей служения обществу. Меня учили считать все свои достижения результатом упорства и усердного труда. Нам было несвойственно даже упоминать слово «привилегированный», подразумевая, что в этой жизни нас просто поцеловала удача.
Так что, хоть Малабар и выразила озабоченность тем, что ей придется справляться без меня, она и глазом не моргнула в ответ на мой неожиданный план «посмотреть Америку», начиная с острова Мауи[19]. Много лет назад мы провели там несколько семейных отпусков с дедом и Джулией. Джулия унаследовала прекрасный таймшерный[20] кондоминиум в Напили-Каи и предложила мне воспользоваться им начиная с середины июня. А что потом… кто знает? Я не планировала загадывать далеко.
– Только ни в коем случае не пропусти ни одного из наших терапевтических сеансов, – сказала мать. У нас с ней была такая шутка на двоих: мол, я – лучший в ее жизни психотерапевт, не говоря уже о том, что самый дешевый. – Пообещай, что будешь звонить каждую неделю. Мы – две половинки одного целого, Ренни. Мне невыносимо так надолго расставаться с тобой.
Каким-то шестым чувством угадав мою потребность убраться подальше от Малабар, отец подарил мне на окончание школы авиабилет на Гавайи и обратно с открытой датой. Хотя мы с ним никогда открыто не обсуждали мои отношения с Малабар, он интуитивно чувствовал, что мать в отношениях со мной «потеряла берега» – как некогда и ее собственная мать.
Я распрощалась с семьей и с домом номер 100 по Эссекс-роуд, в котором жила со своих восьми лет. Мать и Чарльз наконец нашли респектабельного покупателя на дом и готовились переехать в квартиру, которую купили на Бикон-Хилл. Питер учился в Тринити-Колледже в Хартфорде, штат Коннектикут. Когда я вернусь, уже ничто здесь не будет прежним.
Мой план рассыпался как карточный домик с самого начала. Той весной Джулия ушла в очередной загул и забыла зарезервировать свой кондоминиум к моему приезду. Так что я, семнадцатилетняя девчонка, оказалась на острове с джинсовой спортивной сумкой на плече без крыши над головой. Впрочем, плыть по течению было основной задумкой моего приключения, так что поначалу я ночевала на пляже под усыпанной звездами чернотой, чувствуя себя потрясающе независимой впервые в жизни.
Вскоре все наладилось. Я нашла квартиру-студию в Напили-Виллидж и устроилась на работу в эксцентричный ювелирный магазин под названием «Жемчужная фабрика» в Каанапали, в восьми километрах от своего нового дома. В этом магазинчике покупатели выбирали себе из большого аквариума заранее посаженную туда устрицу. Я с театральной торжественностью доставала выбранного моллюска (за это время собиралась небольшая толпа зевак) и спрашивала, уверен ли клиент, что это именно та раковина, которую он хотел. Затем я просовывала нож между створками, вскрывала раковину и под фанфары вытаскивала оттуда ее перламутрового обитателя парой серебряных щипчиков и приветствовала его сердечным «алоха!».
В мой магазинчик стал захаживать красивый белокурый хоуле; так называли здесь нас, неместных. Уроженец Канзаса, Адам был не похож ни на одного из парней, знакомых мне по Бостону. Он редко строил планы, выходившие за пределы текущего дня. Тусовался по белым пляжам Каанапали и слонялся по мощеной дорожке, которая петляла между магазинчиками и отелями, продавая туристам пакетики травки по десятке за штуку. Но каждый вечер, когда с улицы раздавался голос конха