Впереди, на воде, Питер опустил в воду мотор и сильно дернул за шнур; двигатель затарахтел. Его катер, канареечно-желтый «скиф», который он купил в свои четырнадцать лет, был главным сокровищем брата. Он осторожно провел его через отмели, мимо зоны мелководья в канал, потом прибавил ходу. На моего брата было приятно смотреть: мускулистые ноги расставлены в стороны, одна чуть выдвинута вперед для равновесия, колени присогнуты, чтобы гасить толчки, тело наклоняется при входе в виражи, чувствуя тягу течения под ступнями сквозь металл корпуса «скифа». Когда он выходил в море, что-то в нем менялось. Казалось, время больше не имело власти над ним, совершенно свободным и умиротворенным.
Пока мой брат, не оглядываясь, устремлялся вдаль – мчался прочь от меня, от нашей матери, от всех безумных махинаций, творившихся в нашем доме, – моя давняя подруга махала мне рукой, смешно растопырив пальцы. Я почувствовала укол зависти: Питер каким-то образом преуспел там, где я потерпела неудачу. Он проложил здоровую дистанцию между собой и всем этим безумием. Сумел повзрослеть, найти девушку и жить дальше, в то время как я застряла в дрязгах нашего детства.
Потом катер Питера повернул, и когда послеполуденное солнце блеснуло в его пенном следе, освещая «скиф» сзади, стало видно оно – одно-единственное, веское слово, выложенное большими черными буквами поперек кормы: МАЛАБАР.
Я вошла в воды залива, минуя заросли морской травы, в которых разбегались в стороны крабы и цеплялись за камни морские звезды, и брела, пока не добралась до глубины. Там я набрала полные легкие воздуха, выдохнула и нырнула ко дну. Что бы ни творилось на поверхности, внизу всегда было спокойнее. Вода давила на уши, глуша все звуки. Я скрестила ноги и попыталась усесться на океанское дно – игра, в которую играла с детства. Я поводила руками и выпускала воздух из легких, борясь с плавучестью, – напрасные старания. Почувствовав, что заваливаюсь и начинаю всплывать, оттолкнулась от дна и устремилась к поверхности. Скоро меня здесь не будет, – подумала я, рванувшись сквозь плавучее облачко собственных волос к солнечному свету.
Глава 10
Я приехала в Колумбийский университет осенью 1984 года, готовая начать жизнь заново. Мои отношения с Адамом достигли своего логического завершения, и он, хоть пару раз и навестил меня в Нью-Йорке, вскоре уехал домой, в Канзас. В колледже я намеревалась создать для себя совершенно новую идентичность, отдалиться от той девочки, которой была. Эта девочка была поглощена своей матерью настолько, что перестала понимать, где заканчивается мать и начинается она сама.
В колледже останусь только я. Серьезно возьмусь за учебу и достигну в ней высот. Я выцарапала себе год передышки, желанные приключения и некую новую точку зрения, но стоило вернуться домой, как прежние шаблоны вновь засосали меня. Больше это не повторится. На сей раз я разберусь, кем хочу быть, и начну эту прекрасную жизнь по-настоящему. Мне неистово хотелось узнать, что она для меня припасла. Я больше не буду никому угождать. Больше не буду петлять по материнскому следу, дожидаясь, пока она передаст эстафетную палочку мне. В колледже прошлое останется в прошлом, а я начну все сначала.
Жарким августовским утром Малабар помогла мне заселиться в мое новое жилье на одиннадцатом этаже Джон-Джей-Холла. Мы распаковали сумки и привели в порядок крохотную прямоугольную комнатку с узкой кроватью, стандартным письменным столом, раковиной размером с пятачок и единственным окном, выходившим на 114-ю улицу, откуда то и дело доносились завывания машин «Скорой помощи», устремлявшихся к больнице «Святого Луки». В комнате справа жил длинноволосый парень с Тринидада. Главным украшением его берлоги был плакат с тремя девушками в бикини-танга. Девушки сфотографированы сзади, их ягодицы отполированы песком до совершенства, они выстроены словно на молитву перед аквамариновым океаном. Через коридор напротив обитала шумная уроженка Техаса с челкой, стоящей дыбом от лака. Ее стеганое одеяло было подобрано в тон к постельному белью и полотенцам. А жилище угрюмого юноши через две двери от меня, щеголявшего в армейских форменных штанах, являло собой образец казарменно-минималистичного порядка.
Моя комната ни в одну категорию не вписывалась. Из дома мать прихватила маленький восточный коврик, торшер с плафоном в виде изогнутого колокольчика и латунной рукояткой выключателя, картину маслом, изображавшую вид на Кейп-Код: рыбачья лодка, севшая на мель в отлив. Мы застелили кровать застиранным цветастым постельным бельем и набросили сверху старинное покрывало, расшитое крупными оранжевыми тюльпанами с зелеными стеблями, найденное на распродаже обстановки одного особняка. Комната теперь напоминала то ли продолжение дома моей бабушки, то ли квартирку какой-то богом забытой горничной, то ли недоделанный кабинет.
– Может, сходим перекусить? – предложила мать, разглаживая покрывало. Несмотря на усталость, ей не хотелось признать этот день оконченным и возвращаться в опустевшее гнездо к одряхлевшему мужу. Она уже составила план переночевать у Бренды, которая жила неподалеку, в Верхнем Вест-Сайде, а утром вернуться в Массачусетс, чтобы проведать Чарльза. Малабар чувствовала, что я не горю желанием идти с ней. Ребята с моего этажа собирались заказать пиццу и перекусить в общей гостиной.
– Ты серьезно, Ренни? Не убьет же тебя прощальный ужин со мамой?
Мать перечислила все, что сегодня для меня сделала: привезла меня в Нью-Йорк, купила вешалки, удлинитель, пластиковое ведерко, чтобы таскать в нем шампуни по коридору до ванной комнаты; помогла мне все обустроить.
– Со своими соседями ты еще успеешь наговориться, за целый-то год, – добавила она с обидой. Потом смягчилась. – Прости! Просто я уже по тебе скучаю.
Мы нашли на Бродвее индийский ресторанчик. Вид у него был сомнительный, ветхую маркизу украшал картонный Ганеша; но мы решили, что потенциал у него есть. Когда явился официант, чтобы взять у нас заказ, мать сказала ему, что выросла в Бомбее и Дели и любит острое – действительно острое.
– Нам нужен настоящий вкус. Пусть шеф не стесняется: чем острее будет виндалу, тем больше нам понравится, – добавила она.
Только не мне, – подумала я, представив, как у меня будет потом болеть желудок. И стала изучать варианты хлеба: наан, роти, пури.
Потом Малабар заказала «пауэр-пэк», выдав свою обычную отрывистую тираду:
– Сухой «манхэттен». Неразбавленный. С сухим вермутом. Без льда. Без фруктов.
Когда официант озадаченно наклонил голову, Малабар раздраженно выдохнула и повторила заказ с точно такой же скоростью. Я попросила пиво «Тадж-Махал».
Глаза мои заслезились после первого же куска баранины. К моему удовлетворению, у матери на верхней губе тоже выступил пот.
Она шумно глотнула воды, и мы обе начали смеяться. Мало кому удавалось уесть Малабар в кухне. Либо официант поймал ее на слове – что она готова к острому, – либо нам решили преподать урок, и теперь вся поварская братия дружно потешалась. Мы заподозрили второе.
– Ты выглядишь счастливой, мам, – заметила я.
– Ну, явно не от перспективы снова лишиться тебя, – ответила она, нахмурившись. – Но теперь у меня по крайней мере будет лучший предлог для всех моих поездок в Нью-Йорк. – Она осторожно откусила кусок виндалу, завернув мясо в лепешку. – Кажется, все потихоньку налаживается. Жизнь стала намного проще, когда Хейзел освоилась у нас дома. Я теперь могу позволить себе такое – ночевать в другом месте, – не беспокоясь о Чарльзе.
– А Хейзел остается на ночь, когда тебя нет в городе? – спросила я.
– Нет. Пока Чарльз не нуждается в помощи такого уровня, – покачала головой мать. – Она просто приходит до того, как Чарльз возвращается домой с работы, прибирается, готовит ужин и следит, чтобы он принял свои лекарства. Она раньше работала спасателем.
Их новая квартира, расположенная в городской черте Бостона, была ближе к офису Чарльза, чем прежняя, но вечерами подниматься в гору ему было намного тяжелее.
– По правде говоря, Хейзел нужна в такой же мере мне, как и Чарльзу. Ее присутствие дарит мне душевный покой. Я никогда не простила бы себя, если бы с ним что-то случилось, а рядом не оказалось никого, чтобы помочь.
– Какого Чарльз о ней мнения? – спросила я.
– О Хейзел? – Этот вопрос на миг озадачил ее, словно она никогда над ним не задумывалась. – Трудно сказать. Он ее терпит. Да и не сказать, чтобы она ему в подруги набивалась.
– А готовит она хорошо?
Мать пожала плечами, потом улыбнулась.
– Уж поставить-то еду на стол определенно способна. Но, будем смотреть правде в глаза, наша планка на кулинарном фронте достаточно высока, не правда ли?
Мне хотелось какой-то определенности, которую Малабар, по всей видимости, была не готова мне дать.
– Но в общем и целом все это его устраивает? Или нет? – допытывалась я.
– Ты же знаешь Чарльза. Он не привык жаловаться. Но, честно говоря, в этом вопросе решение не за ним. Несомненно, он предпочел бы, чтобы я была дома каждый вечер и заботилась о нем сама, но я просто не могу этого сделать. Просто не могу. Я сошла бы с ума. – Мать махнула официанту и заказала бокал вина. – Не теперь, когда ты снова уехала, решив пожить для себя.
Я велела себе не заглатывать наживку, но удержаться не смогла.
– Разве учиться в колледже – это жить для себя? – спросила я.
– Ой, Ренни, где твое чувство юмора? – вздохнула мать. – Давай не будем сегодня препираться.
Облачко напряжения разрослось, и я поймала себя на том, что стараюсь не смотреть ей в глаза. Насадив на вилку кусочек мяса, я рисовала им узоры в лужице карри, прекрасно зная, что мать терпеть не может, когда играют с едой. Когда наши тарелки опустели, Малабар спросила – скорее из вежливости – не буду ли я против, если она закажет еще бокал вина. Я сказала ей, что хочу вернуться в общежитие, желая хоть в этом настоять на своем. Ее раздражение было явным, но она смирилась, и мы вышли из кондиционированной прохлады ресторана в грязноватые манхэттенские сумерки.