мою мать, Малабар. И уж точно не заявлял, что уходит из брака, длившегося сорок пять лет.
Нет, происходило нечто иное. Бен просил прощения за свою «ужасную ошибку». За это «предательство», как он выразился, за эту «связь». Человек на другом конце линии был ничуть не похож на того мужчину, которого я знала. Куда пропали напор и самодовольство? Где тот уверенный в себе мужчина, который умел все – и освежевать оленя, и подмять под себя компанию-конкурента? В его голосе сквозило отчаяние. Он умолял. Это был не тот человек, который клялся, что всегда будет любить мою мать и заботиться о ней.
Куда, черт побери, подевался тот Бен?!
Человек на том конце линии жаждал получить прощение своей жены. Он желал получить прощение своего сына. Он умолял о прощении. Этому человеку, этому незнакомцу в телефоне, явно было что терять.
– Я так виноват… – произнес голос.
Интересно, Бен уже позвонил матери? – подумала я. Или, может быть, Малабар все еще наслаждается утренней чашкой чая и тостом со сливочным маслом и свежими пресервами – последними, как вскоре выяснится, мгновениями в своей жизни, когда еще может тешиться мыслью, что Бен Саутер всегда будет предпочитать ее Лили? Я бросила взгляд на часы, стоявшие на тумбочке. На Восточном побережье был уже почти полдень. И моя тревога мгновенно переключилась с катастрофы, постигшей Джека, на ту, которая надвигалась на мою мать. Я уже погрузилась в ее скорбь.
– Я так стыжусь того, что навлек на тебя, твою мать и твою сестру, – продолжал тем временем Бен. – Надеюсь, когда-нибудь вы сможете меня простить.
Я не была включена в список пострадавших сторон. Если в этом громком фиаско были свои «плохие» и «хорошие» парни, очевидно было, что я принадлежу к лагерю плохишей и Лили это знает. Мне резко подурнело, руки затряслись.
Однако Джек сохранял свое обычное спокойствие. Казалось, он мгновенно оправился от шока, неверия и гнева и ступил на твердую почву рациональности.
– Я понимаю, папа, – сказал он в трубку. – Да, я понимаю, – повторил он. Я зачарованно смотрела, как его подбородок приподнимается и опускается в едва различимом кивке. – Это можно понять – просто нельзя принять.
Мне не следовало удивляться той быстроте, с которой мой жених примирился с мыслью, что у его отца десять лет была любовница на стороне, – мало того что эта любовница была женой его крестного, подругой его матери и, что самое невероятное, его будущей (и очень скоро) тещей.
(В последовавшие недели и месяцы Джек часто повторял разные вариации фразы «можно понять – нельзя принять». Она стала нашей мантрой, рафинированным кусочком истины, который мы оба могли глодать, пытаясь переварить целое десятилетие обмана, в том числе и моего собственного.)
Этот телефонный разговор еще не закончился. Бену оставалось сказать еще кое-что, дать последнее обещание. Он поклялся Джеку всем, что ему дорого, что больше никогда не увидится и не заговорит с моей матерью.
Мы с Джеком должны были пожениться в июле. Обещание Бена невозможно было сдержать, и все мы это знали. Предстояли и другие семейные события. Возможно, когда-нибудь даже рождение внуков. Наш союз гарантировал, что эти две семьи еще многие годы будут неразрывно связаны.
– Мне очень, очень жаль, – прошептала я, после того как Джек положил трубку. Слезы жгли глаза.
– Ты знала это. Ты об этом знала, – проговорил Джек.
Я кивнула.
– Почему ты мне не рассказала? – спросил он.
– Я пыталась, – пролепетала я. – Честно пыталась.
Было нелегко объяснить ему то, чего не понимала сама. Тот нарратив, в котором я себя убедила – что я пыталась рассказать Джеку правду, а он предпочел ее не знать, – внезапно показался нелепым.
– Мне было всего четырнадцать, – сказала я и снова попросила прощения.
– Послушай, Ренни, это не твоя вина, – сказал Джек.
Да, конечно же, моя, – подумала я. Наверное, какая-то часть меня давным-давно жаждала этой катастрофы. По крайней мере, теперь Джек наконец увидит во мне ту, кто я есть на самом деле: душу настолько потерянную, чтобы не уметь отличить правильное от неправильного или отделять собственные чувства от чувств своей матери. И, возможно, если бы мы растащили в стороны эти эмоции и распутали мою запутанную историю, то смогли бы увидеть все как есть и начать заново. Он будет знать, что я сделала, и будет любить меня вопреки этому, а я буду свободна от безмерного бремени, которое тащила на себе.
– Это их вина, – настойчиво ронял слова Джек. – Моего отца. Твоей матери. Двух самых невероятно эгоцентричных людей, каких я когда-либо знал. Чарльз был моим крестным отцом. Он был папиным лучшим другом. Кем надо быть, чтобы спать с женой своего лучшего друга?! А теперь подумай о моей матери. Ты можешь представить, что́ ей приходится переживать? Вот так вот живешь, думаешь, что любишь и знаешь человека, а потом выясняется, что он тебя обманывает. Честное слово, все это отвратительно.
Я зарыдала. Разве не так я поступила с Джеком? Держала его в неведении. И ни разу не попыталась вообразить, что может чувствовать Лили.
– А ты, – проговорил Джек, обхватывая мое лицо ладонями, – ты просто была ребенком. И вот это самое невыносимое из всего.
Я подавила желание отстаивать добровольность своего сообщничества. Хотела увидеть все это глазами Джека, увидеть как ситуацию, где я была невинной, втянутой в драму, которой не создавала, которую не выбирала, в которой не подлежала осуждению.
– Как вообще мог мой отец согласиться на то, чтобы втянуть в это тебя? И твоя мать! Эта женщина…
– Моя мама просто… – Я собиралась объяснить, что Малабар влюбилась не по собственному желанию.
– Остановись, – перебил меня Джек. – Тебе не стоит слышать, что́ я думаю о Малабар.
Глава 18
Пару недель спустя мы с Джеком направились в Массачусетс, чтобы навестить родителей и окончательно обсудить свадебные планы. Поскольку Бен решил остаться с Лили, моя мать пребывала в состоянии беспросветного отчаяния. Каждый наш разговор заканчивался ее недоуменным «как он мог так поступить со мной, Ренни?». Но я пока никак не могла заняться ее разбитым сердцем. Первым делом мы должны были заехать к Саутерам в Плимуте. Стоило мне пройти сквозь вращающиеся двери аэропорта Логан в Бостоне и вдохнуть первую порцию солоноватого новоанглийского воздуха, как я ощутила страдание Лили, точно пощечину. Несмотря на то что нас пока разделяли сорок миль, здесь ее боль я чувствовала острее, чем в Калифорнии. Пока мы ехали по шоссе I-93 к Кейп-Коду и островам, мне казалось, что не столько Джек ведет машину, сколько нас тянет домой некая незримая сила.
Нам предстояло провести два дня у родителей Джека, остальную часть недели с моей матерью, а потом поужинать с моим отцом, который приезжал на Кейп-Код жить, когда не проводил время в Сан-Диего с Марго. Эта их договоренность ощущалась как очередной развод, напоминая мне о моем неумении быть справедливой, ибо я всегда отдавала львиную долю времени своей матери.
Джек не убирал ногу с педали газа, и вечернее солнце пульсировало сквозь деревья, высаженные вдоль шоссе, ритмично и гипнотически, перемешивая частицы бессвязного монолога, который сложился у меня в голове без моего ведома.
Мне так жаль, Лили. Мне было всего четырнадцать. Я ни в коем случае не хотела причинить тебе боль. Я люблю твоего сына, клянусь. Прости меня. Прости меня. Прости меня.
Через день или два после того, как родители позвонили Джеку, я послала будущей свекрови письмо с извинениями за свое участие в этой любовной связи. Мне казалось, что это достойный поступок, хотя какой могла быть правильная реакция в этой ситуации, оставалось только гадать. Я также хотела представить официальную версию событий со своей точки зрения, чтобы не оставлять недомолвок. Как мне помнится, все, что я написала в том письме, было правдой. И все же, должно быть, я скругляла острые углы и сглаживала грани, защищая те свои роли, которые нуждались в защите: наперсницы моей матери, невесты Джека, запутавшейся молодой женщины, которой отчаянно нужно было знать, что она по-прежнему хороший человек.
– Все в порядке? – спросил меня Джек в машине, кладя руку на мое бедро.
Все определенно было не в порядке. Я не представляла, как встречусь лицом к лицу с Лили. Или с Беном, если уж на то пошло. И не могла отогнать от себя картинку, как моя мать убаюкивает свое разбитое сердце бутылкой бурбона. Под кожей у меня ползали невидимые муравьи, ремень безопасности вреза́лся в шею. Я сосредоточенно смотрела на косяк гусей, летевший над нами вытянутой буквой V.
– Помни, это их дела, не наши, – сказал он.
Я не понимала, как он может в это верить, хотя не в моих интересах было возражать. Намного легче для нас обоих было фиксироваться на их проблемах, а не на своих собственных.
Даже если Джека злило и напрягало то, что я утаивала от него этот секрет, он этого никак не выражал. Джек переложил всю вину непосредственно на плечи Бена и Малабар. Вот на наших родителей он по-настоящему злился. Я понимала его гнев и точку зрения, но у меня не было ощущения несправедливости, сотворенной со мной. Напротив, я терзалась чувством вины и придумывала оправдания поведению каждого, включая саму себя.
Один поцелуй – и Малабар безнадежно влюбилась в Бена. Неужели это было так неправильно? Этот вопрос я постоянно задавала себе. Малабар не ставила себе целью причинить кому-то боль. Она просто хотела того хеппи-энда, который был ей обещан. И что ей было делать теперь, когда принц оказался вычеркнут из сценария? Сердечную боль матери я ощущала как свою собственную. Лили и Бен по-прежнему были друг у друга – их совместная жизнь, их дом, все их экзотические поездки. А Малабар была той, кто осталась ни с чем.
Я выросла с этой драмой, и, несмотря на то что начинала видеть эту ситуацию взрослым взглядом, моя верность по-прежнему принадлежала матери, чья боль, казалось, затмевала муки всех остальных. Также знала, что, если бы мы с Джеком поменялись ролями, я не смогла бы простить его с такой готовностью или закрыть глаза на фундаментальную проблему верности не той стороне. Я была предана матери, а не мужчине, с которым обещала провести свою жизнь: фундаментальное – более того, библейское – предательство.