Когда мы допили свои напитки, Джек поднялся, чтобы налить по второму кругу, и выяснил причину, по которой у коктейля Бена был такой мерзкий вкус. Не замеченная никем ранее, вдоль донышка бутылки с тоником Schweppes бежала полоса малярной ленты, помечавшая ее содержимое черепом со скрещенными костями и словами «удобрение для растений», которые рука Лили вывела печатными буквами.
Мы с Джеком задержались в Плимуте на пару дней после похорон Лили, чтобы помочь Бену сложить вещи покойной жены, перебрать ее сокровища и взять что-то на память. Утром того дня, когда мы намеревались вернуться в Сан-Диего, я поднялась до рассвета и тихонько ушла в ванную. Из окна второго этажа заметила на лужайке человеческую фигуру. Это был Бен в зеленой парке, склонившийся над каким-то темным предметом. Он был один. Поначалу я не могла понять, что он делает, но мне представилось, что он скорчился от скорби, придавленный реальностью ухода жены, завершения пяти десятилетий жизни с ней. Мне стало больно за него.
Потом я нацепила на нос очки и прижалась лицом к стеклу. На лужайке подо мной Бен сидел на табурете, между его коленями стоял старый бочонок; что-то пушистое и серое трепыхалось у него в руках. Птицы. Бен держал в руках молодых голубей, их тоненькие шейки были надежно зажаты между его пальцами. Он сворачивал им головы, одну за другой, потом вскрывал горло и держал тельце над бочонком, позволяя крови стечь внутрь.
Когда все птички встретились со своей быстрой насильственной смертью, Бен, должно быть, почувствовал, что за ним наблюдают. Он поднял голову и увидел за стеклом меня. Я подняла руку и помахала ему. Бен встал на ноги и поднял птичьи тушки высоко над головой. Он улыбался мне широко, во весь рот. Два года мой свекор прожил кающимся грешником, полный угрызений совести из-за своего предательства. Но теперь его покаяние было окончено. Бен вернулся – Бен-охотник, Бен-добытчик, Бен-любовник.
Тут-то я и поняла, что сквобы будут приношением моей матери. Как только мы с Джеком развернемся спиной и направимся в аэропорт, Бен тоже покинет дом и поспешит туда, где ждет его с распростертыми объятиями моя мать.
Глава 22
По возвращении в Сан-Диего снова потянулись беспросветные дни. Марго продолжала подкармливать меня романами – «Рассказ служанки», «Возлюбленная», «Миссис Дэллоуэй», – а заодно расчехлила тяжелую артиллерию и прибавила к этой смеси поэзию: Дерека Уолкотта, Мэри Оливер, Адриенну Рич. Я читала и читала, подплывая к определенным идеям так, словно они были буйками, созданными, чтобы держаться за них в открытом океане. Моя мачеха начала прямо заговаривать о Малабар, указывая, что мне нужно создать бо́льшую эмоциональную дистанцию между нами.
– У меня тоже была мать, которая не умела воспитывать, – говорила Марго. – Тебе придется научиться делать это самостоятельно.
Когда я вскинулась, защищая Малабар, как и всегда, Марго и не подумала отступать.
– Отчасти история твоей матери мне понятна, – сказала она. – И, насколько могу судить, Малабар обходилась с тобой лучше, чем ее мать с ней, но сейчас не об этом.
Я возмутилась, гадая, что такого мог отец рассказать Марго об отношениях матери с бабушкой, рвясь встать на защиту их старинных тайн. Могла ли Марго знать об ужасной драке, той, из-за которой моя мать оказалась в больнице? Знала ли она об ожерелье и о чрезмерной привязанности матери к нему?
– Меня волнуешь ты, – продолжала тем временем Марго. – В жизни генеральных репетиций не существует. У тебя только одна жизнь, Ренни, и пора тебе ею заняться.
Я не могла представить, как буду это делать. Мне было двадцать семь лет, но я чувствовала себя намного старше, как будто лучшие годы моей жизни уже пролетели мимо, так и не прожитые в полной мере.
– Ты должна помнить: твоя мать не сознает, что сделала, и никогда не осозна́ет, – продолжала Марго. – Если ждешь извинений или благодарности – не жди. Тебе предстоит тяжелая работа. Тебе необходимо простить ее и жить дальше. Счастье – это выбор, который ты должна сделать сама для себя.
Под напором Марго я обратилась за помощью к ее психиатру. Под верхним слоем резкого акцента – кажется, немецкого – и открытой манеры держать себя доктор Б. была человеком мягким и сочувствующим. Она отнеслась к моему дистрессу серьезно.
Вначале мы экспериментировали с разговорной терапией. Я рассказала доктору Б. о своем умершем брате, с которым у меня был общий день рождения; о разводе родителей и их последующих новых браках; о том, как однажды, когда мне было четырнадцать, мать разбудила меня, чтобы рассказать о поцелуе Бена, и как я поддалась соблазну и стала сообщницей, лгавшей семье и друзьям. Я рассказала ей о своем неотступном чувстве вины из-за того, что обманывала Чарльза и Лили, и о своей собственной пестрой истории любовных связей и измен, включая тот факт, что на момент моего знакомства с Джеком на острове Харбор у меня был бойфренд, которого я прежде фактически увела у другой женщины. Я также призналась, что не рассказала Джеку о романе наших родителей, несмотря на то что собиралась выйти за него замуж. Я ничего не утаивала.
Я описала симптомы своей депрессии, которая к этому моменту тянулась уже два года, и о плотине гневных, обвинительных голосов в моей голове. Даже показала ей свежие раны на руках, появившиеся после того, как я начала резать себя, и описала то облегчение, которое испытывала, проводя ножом по внутренней стороне запястья и наблюдая, как все эти красные точки расцветают в одну линию. Голоса уходили. Боль облегчалась. Наступала умиротворенность.
– Вам когда-нибудь приходило в голову, – спросила доктор Б., глядя на меня поверх очков, – что из-за того, что вы не отделили себя от матери в подростковый период, вам нужно проделать эту работу сейчас?
Я кивком попросила ее продолжать, гадая, есть ли дети у нее самой. На вид ей было лет шестьдесят, примерно столько же, сколько Малабар.
– Думаю, ваша депрессия может быть связана с пониманием, что вам необходимо развенчать нереалистичный образ матери, который вы храните в душе. Согласны, что сотворили из нее себе кумира?
Почему всегда и во всем оказывается виновата моя мать? Разве не я сама сотворила весь окружающий меня хаос? Я не делаю себе кумира из своей матери, сказала я доктору Б.; я ее понимаю. Прекрасно сознаю, что со стороны Малабар недопустимо было втягивать меня в свою внебрачную связь, но у нее такая тяжелая жизнь – мать-алкоголичка, умерший сын, неудавшийся первый брак, второй муж, ставший инвалидом в результате инсультов еще до того, как по-настоящему началась их совместная жизнь, и теперь тоже умерший… Все, чего я хотела, – это чтобы мать была счастлива и любима. Я была совершенно уверена, что и она хотела того же для меня.
Доктор Б. перефразировала свой вопрос:
– Как вы думаете, ваша мать ставит вас на первое место?
Мое молчание было ей ответом.
Во время наших еженедельных сеансов доктор Б. указывала все моменты, в которых я ставила потребности матери выше своих собственных. Она предупреждала меня всякий раз, когда я находила очередные оправдания поведению Малабар.
– Как думаете, возможно ли такое, что вы влюбились в Джека с целью угодить матери?
– Ни в коем случае, – возразила я. И перечислила многочисленные качества Джека, заслуживавшие любви. – Малабар не имеет к этому никакого отношения.
Доктор Б. улыбнулась. Мне захотелось дать ей пощечину.
Видя, что после пары месяцев этих еженедельных бесед моя депрессия не показывает никаких признаков облегчения, а я по-прежнему остаюсь обессиленной и неспособной увидеть в будущем никакого светлого пятна, доктор Б. выписала мне антидепрессант. Через пару недель после начала приема этого лекарства я почувствовала, как подо мной начинает вспухать большая волна, и обнаружила, что могу поймать эту волну и на ее гребне устремиться вперед. Такие «поездки» можно было назвать не иначе как чудом: мой аппетит возвращался, идеи текли рекой, будущее делалось видимым. Но вскоре волна теряла силу, и я вновь дрейфовала без руля и ветрил. Доктор Б. выписала другую комбинацию лекарственных средств – чуть увеличить дозу того, добавить капельку этого. После пробы каждого нового коктейля я восхищалась ее способностью укрощать ветры и приливы. Мое настроение взлетало, и пару эйфорических дней или недель я была способна видеть свою жизнь отчетливее. Но ничто из этого не действовало подолгу. Небольшой подъем означал небольшой спад; больший подъем – больший спад.
А в Массачусетсе Бен и Малабар соединили свои жизни с поспешностью, которая шокировала даже наших родственников и близких друзей. Никто из нас не удивился, что они снова протоптали дорожку друг к другу, но, учитывая скандал, окружавший разоблачение их связи, и такую недавнюю смерть Лили, все допускали – даже надеялись, – что правила приличия будут диктовать какие-никакие временные рамки. Мы были уверены, что они выждут хотя бы год, прежде чем сделать свои отношения достоянием общества.
Они не стали ждать.
Бен переехал в дом Малабар на Кейп-Коде, не прошло и двух месяцев после смерти Лили. Вскоре после этого они объявили о намерении пожениться.
Джек и Ханна возражали, требуя уважения к памяти своей матери.
– Да зачем так спешить-то? – спрашивал Джек отца.
Я умоляла свою мать подождать.
– Ты уже победила, – говорила я, пытаясь подольститься к ней. – Уже заполучила этого мужчину. Ради Джека и Ханны, ради чувств всех остальных, почему бы не подождать хотя бы еще пару месяцев?
Эти коллективные просьбы были пропущены мимо ушей. Более того, все наши возражения, казалось, лишь укрепили решимость Малабар. Она была тверда как скала. Лишенная законных отношений на протяжении более чем двенадцати лет, она считала, что ждала достаточно. А Бен, который два года терпел обиду Лили, твердо решил сделать Малабар счастливой. Моя мать и Бен – ей шестьдесят один, ему семьдесят пять – решили вступить в брак в начале сентября, через девять с половиной месяцев после смерти Лили.