Малабар заглянула в нишу без окна, которая вмещала мою спальню и две стопки книг, все – подарки Марго, служившие импровизированными тумбочками. Шумно вздохнула.
– Я планирую заказать сюда стеллажи от пола до потолка, – сказала я, указывая в сторону прихожей. – А когда у моих книг будет постоянное жилье, обзаведусь настоящими тумбочками.
Но не успела я договорить, как внимание матери снова переключилось. Ее взгляд метнулся мимо основной жилой части квартиры дальше, в кухню, к запертой на засов двери, ведущей на площадку заржавелой пожарной лестницы; там я планировала по весне посадить помидоры. Под критическим взглядом Малабар дворик под окном преобразился в свалку, а единственное большое дерево, чья густая крона, как мне представлялось, будет раскрашивать мои окна зеленым в теплое время года, превратилось в выставку пластиковых магазинных пакетов.
– Я надеюсь, здесь хотя бы тихо? – спросила мать. Ее голос звучал обескураживающе нейтрально.
– Очень тихо, – заверила я. – И лавка Калустяна всего в одном квартале.
Словно близость этой квартиры к любимому магазину специй моей матери делала ее более привлекательной.
Малабар привезла с собой сыр, крекеры и все необходимое для «пауэр-пэка»: бурбон, вермут, шейкер и даже лимон для украшения бокалов. Планировалось выпить по коктейлю у меня дома, а потом встретиться за ужином с Беном. Для коктейлей было рановато, но темы для разговора никак не находились, и я видела, что матери нужно чем-то занять руки. Когда она удалилась в кухню, чтобы начать приготовления, я мысленно перебрала те уродства, на которые она там наткнется: рассыпающаяся копировальная бумага в ящике для приборов, голубая пластиковая формочка для льда, разболтанные ручки шкафчиков…
Раздалось резкое «ка-чик-ка-чик» коктейльного шейкера.
– Бокалы для мартини? – с фальшивой жизнерадостностью окликнула меня Малабар. – Доска для сыра?
– В списке следующих покупок, – отозвалась я, доставая вместо названного винные бокалы и большую тарелку. Пять лет назад моя мать настаивала, чтобы мы с Джеком приобрели хрустальные аксессуары «Тиффани». Мы отказались. Вся эта официальная барная фанаберия казалась нам абсурдно старомодной.
– Помяните мое слово, – говорила нам Малабар в то время. – Вы еще поблагодарите меня за то, что у вас есть полный набор хрусталя от «Тиффани» вместо разношерстных ваз ручной работы, которыми вы никогда не будете пользоваться.
Теперь же я начинала все с нуля. В моей кухне было шаром покати. Чувство вины заставило меня оставить в Сан-Диего все – весь фарфор, столовые приборы, бокалы для мартини, сырные доски; даже семейные картины и фотографии. Я все еще могу вернуться, – думала я. – Или Джек может переехать сюда. Мы оба поддерживали хрупкую жизнь этих возможностей.
Вскоре мы с Малабар расположились на моем диване, потягивая коктейли и подавляя владевшие нами сильные чувства. Я обнаружила, что напиться самой было лучшим способом справиться с пьянством матери. Сегодня ее высокомерие вызвало у меня тревожность и стеснение, и бурбон расслаблял меня изнутри.
В скором времени Малабар перелила второй большой шейкер «Манхэттена» в наши бокалы и откашлялась.
– Ренни, я должна спросить: как именно ты намерена содержать себя?
Переехав в Нью-Йорк, я бросила все – стабильную работу, ипотеку на разумных условиях и мужа, у которого был неплохой доход. Я сглотнула и замешкалась. Мне пока не было ясно, как я с этим справлюсь. Кое-какие сбережения имелись, но немного.
– Ну, я надеюсь пробиться в журналистику, – осторожно ответила я.
Это ее насмешило.
– Не самый очевидный путь к хорошим заработкам, – заметила она.
Я проходила неоплачиваемую стажировку в Paris Review, а еще работала фактчекером в одном журнале о путешествиях, за что мне платили меньше половины той суммы, которая требовалась для оплаты квартиры.
– Я знаю, со стороны все это выглядит не радужно, мама, но я встану на ноги, – сказала я с большей уверенностью, чем у меня имелось. По правде говоря, одна мысль о творческой карьере любого рода делала меня счастливее, чем я была все последние… не помню сколько лет. – По крайней мере, я больше не в депрессии.
– Это-то замечательно, дорогая. Мне просто любопытно, как ты собираешься оплачивать квартиру. – Малабар отхлебнула коктейля. – Я собираюсь совершенно четко дать тебе понять: мы с Беном не имеем никакого намерения содержать своих взрослых детей.
И внезапно мне стала ясна цель ее приезда.
– Я же не просила у тебя денег, правда?
Но и мать, и я знали, что она была моим запасным планом. Я всегда верила, что смогу рассчитывать на нее, если мне понадобится помощь.
– Пока – нет, – уточнила она, – но ты принимаешь довольно серьезные решения, не беря в расчет остальную семью. Так что просто изволь понять, что ты должна полагаться на себя. – Малабар снова откашлялась, как бы намекая, что это еще не все. – И если ты думаешь, что я позволю растратить ожерелье моей матери на поддержание твоего нового богемного образа жизни, то лучше сразу забудь. Оно отправится прямо в музей, где ему и место.
Было такое ощущение, будто мне отвесили пощечину.
Но и это было еще не все. Далее она рассказала мне, что они с Беном решили передать семейный гостевой дом в полное распоряжение Питера.
– Все очень просто: мы больше не хотим заморачиваться со сдачей в аренду, а твой брат может позволить себе эксплуатационные расходы и уплату налогов.
Мой брат получил степень MBA в Келлогге и уже заработал состояние как консультант по менеджменту, специализирующийся в телекоммуникациях. Малабар жестом обвела мою квартиру – доказательство моей неспособности быть продуктивным членом общества.
Я даже пожалела, что у меня не вполне ясная голова. Все это застигло меня врасплох. Думала, что мать как минимум даст мне возможность пользоваться этим домом по паре недель каждое лето. Она же знала, как сильно я люблю Кейп-Код.
Я пару секунд сидела молча. Потом…
– Мама, – сказала я, – думаю, тебе надо уйти.
Лицо матери стало ледяным.
– Я уйду тогда, когда буду готова, – отрезала она, однако тут же поднялась и пошла в кухню собирать вещи. Раздалось дзиньканье подтаявшего льда, задевавшего стенки шейкера, когда она его опорожняла. К тому времени, как она вернулась ко мне, лицо ее было преображено гневом.
Я была свидетелем дурного настроения Малабар столько раз, что и не сосчитать – знала, как в эти моменты прищуриваются ее глаза и приподнимается подбородок, – но ни разу на моей памяти мне не приходилось становиться единственным объектом ее ярости. Она стояла достаточно близко ко мне, чтобы ощущать ее дыхание кожей лица. Мне вспомнилась легендарная драка, которая случилась между ней и ее собственной матерью около двадцати пяти лет назад. Малабар не раз признавалась мне, что ей хотелось убить Вивиан в этот момент, рассказывала, как схватила мать руками за горло и сжала. Я до сих пор не понимаю, как моя бабушка, будучи на десять килограммов легче и на семь сантиметров ниже дочери, нашла в себе силы отбросить ее так, что та полетела спиной прямо в каменный камин. То лето Малабар провела в гипсе на всю ногу, хотя говорила всем, включая моего отца, меня и Питера, что вывихнула колено, вставая с кровати.
И вот мне удалось разбудить в Малабар глубинную ярость. Ее оскорбленный вид, казалось, был предвестником физического насилия. Я была готова к тому, что она меня ударит.
Вместо этого моя мать сказала:
– А тебе когда-нибудь приходило в голову, Ренни, что я не желаю видеть тебя рядом с собой?
Учитывая все комплименты и добрые слова, которые мать говорила мне за свою жизнь – а их было немало, – кажется несправедливым то, что мой мозг сформировал столь глубокое ущелье вокруг этого конкретного предложения. Почему оскорбление остается с нами навеки, в то время как любовь и похвала утекают сквозь пальцы, точно вода сквозь сито? И по сей день этот оскорбительный момент вспоминается мне легче, чем почти любой другой.
Нет, мне не приходило в голову, что она не желает видеть меня рядом с собой.
Ни разу.
Я думала, что моя мать любит меня так же, как я люблю ее: с единственной в своем роде и слепой преданностью. Она была для меня всем; она была важнее, чем любой партнер, включая и того мужчину, за которого я вышла замуж.
Но я проглядела тот простой факт, что теперь, когда у Малабар наконец-то был Бен, этот дорогой ценой доставшийся приз, я ей больше была не нужна. Моя вспомогательная роль в ее романе была отыграна, и мать хотела, чтобы я убралась с этой чертовой сцены. Я слишком много знала о прошлом, слишком много знала о том, как она приобрела все, что у нее теперь было. Малабар довела пьесу до дивного финального акта, и сейчас настала пора для развязки, а не для нового сюжетного поворота про несчастную судьбу дочери. Если важнейший драматический вопрос «а оно того стоило?», то Малабар ответила «да». Если все, что я успела прочесть, спрессовать в одну истину, то эта истина была такой: счастливые концовки – они не для всех. Кто-то всегда оказывается за кадром финальной торжественной сцены. На сей раз этим кем-то была я.
После того ужасного вечера мы с матерью редко разговаривали и еще реже виделись. Приключения Малабар и Бена продолжались, и месяцы складывались во времена года, а те – в годы. В редких случаях, когда приезжала на Рождество или день рождения, я оставалась только на ужин, а не на неделю и редко задерживалась даже на весь вечер. Формально у меня по-прежнему была мать, но я во всех отношениях чувствовала себя сиротой без матери. Все следующие десять лет мой отец в августе уезжал на неделю-две в свой дом в Труро, так что я получала в свое распоряжение его дом на Кейп-Коде, в том месте, которое по-прежнему любила больше любого другого, несмотря на сложные воспоминания, связанные с ним.
Хотя это отделение было болезненным, его надо было провести давным-давно. Доктор Б. была права – в идеальном мире мне следовало бы сбежать из дома еще в отрочестве, лет на пятнадцать раньше, а моя мать должна была поддержать меня в этом решении и самостоятельно выпутываться из огорчений, которые причиняла ей моя новообретенная независимость. А вместо этого в том самом возрасте, когда мне следовало освободиться, Малабар привязала меня к себе своей тайной. И хотя инициатором нашей нездоровой динамики была она, я сама сделала все, чтобы ее упрочить.