Это желание придавало мне храбрости, и скопив наконец денег, я доказала матери, что мне можно разрешить делить гостевой дом с братом. Тогда я не учитывала чувства Питера, убедив себя, что финансовое благополучие брата сделает его неуязвимым для обид. Он ведь мог бы просто снять другой дом на остаток лета, думала я. Черт, да он мог бы его купить! Я напоминала себе, что Питеру было наплевать, когда из дома выдворили меня. Но, несмотря на мои рациональные выводы, Питер обиделся, и мои маневры подлили масла в огонь всегдашнего соперничества. Наша верность всегда принадлежала Малабар, а не друг другу; мы росли, точно лианы, готовые задушить друг друга ради солнечного света.
Мне было тридцать девять лет, когда мы завели детей; я родила дочь, а потом, три года спустя, сына. Все предшествующее десятилетие я пребывала в уверенности, что окончательно разобралась со своими отношениями с Малабар, но рождение детей избавило меня от этой иллюзии.
Пока Ник не вложил нашу новорожденную дочь в мои руки, я не сознавала, что мир способен измениться так внезапно. Я понюхала ее младенческую головку, и этот пьянящий аромат, казалось, выжег новые нейронные пути, выпустил на волю мысли и эмоции, для которых у меня не было системы отсчета. Ощущала ли то же самое Малабар, когда впервые взяла меня на руки? Или она была слишком поражена тем, что я появилась на свет в день рождения Кристофера? Я продолжала глубоко вдыхать, пытаясь запечатлеть в сознании душистый запах моей дочери. Теперь, когда эта малышка оказалась вне моего тела, я не знала, как мне поддерживать ее безопасность. Мною владели и любовь, и ужас. Потеря ребенка не была для меня абстрактной идеей. Это случалось с людьми, которых я знала. Это случилось с моими родителями.
Когда врач закончил зашивать мой живот, меня выкатили из операционной в лифт; новорожденная дочка лежала у меня на груди, Ник шагал рядом. Двери лифта, звякнув, разъехались, и оказалось, что по другую их сторону нас ждут Бен и Малабар. Когда мать шагнула к каталке, стремительный поток эмоций подхватил меня, и я преисполнилась странной надежды, что моя дочь обладает способностью исцелить нас.
Теперь я была матерью этого ребенка – и при виде собственной матери ощутила приступ тревоги, от которого к горлу подступили рыдания.
– Я люблю тебя, Ренни, – шепнула мне Малабар. Потом перевела взгляд на лежащего на мне младенца и выставила указательный палец, приласкав его тыльной стороной щечку моей дочери. – Привет, внученька.
Я была уверена, что этот новый человечек, столь явно зависящий от нашей коллективной любви, обладает способностью проявить в нас все лучшее. Это всего лишь вопрос времени – когда мы с Малабар, имея общей целью создание лучшего будущего для следующего поколения, призна́ем свое прошлое. Я воображала, что мать вскоре придет ко мне и объяснится. Мне нужно было так много сказать Малабар, но, когда я открыла рот, чтобы заговорить, мои всхлипы превратились в задыхающиеся рыдания.
– Золотко, с тобой все в порядке? – спросила мать.
Я попыталась успокоить ее, но на самом деле мне нужно было, чтобы это она успокаивала меня. Я была не в порядке. Я всю свою жизнь ждала, когда же Малабар начнет по-матерински нянчиться со мной, а теперь, с этой малышкой в моих объятиях, для меня уже было слишком поздно.
Я начала дышать судорожными мелкими вдохами, багровея лицом. Я задыхалась. Бросила взгляд на встревоженного Ника. Мне никак не удавалось набрать достаточно воздуха. Какая-то тяжесть навалилась на меня и не давала вдохнуть полной грудью.
Медсестра отреагировала моментально, отправив Малабар и Бена обратно на скамью в коридоре и развернув каталку к моей палате.
– Дыши, – жестко приказала она, хватая меня за плечи и легонько встряхивая. – Слушай меня, Эдриенн. Успокойся и сделай медленный, глубокий вдох.
И я наконец вдохнула.
Она вкатила меня в палату.
– Что это только что было? – спросила я, едва овладев собой.
– У тебя была паническая атака, – ответила она.
В ответ на мой непонимающий взгляд добавила:
– У тебя была гипервентиляция легких. Когда больше воздуха попадает внутрь, чем выходит наружу.
– Но почему?
Медсестра пожала плечами; она еще и не такое видела.
– Может быть, это как-то связано с анестезией. Кесарево сечение – серьезная полостная операция. Не волнуйся. Теперь все в порядке.
Глаза моей дочери были открыты. Я подоткнула угол больничной пеленки обратно в сверток и снова понюхала ее головку. Рука Ника лежала на моем плече.
Может, конечно, дело было и в анестезии, но, когда я впервые увидела свою мать – когда лежала на каталке, вскоре после того как меня вскрыли, чтобы извлечь на свет ее внучку, – прошлое настигло меня. У меня случилось видение вроде тех, которые описывают люди, побывавшие на пороге смерти. На один краткий миг передо мной словно поднялся занавес. Я увидела длинную вереницу людей, безликих в отдалении, все более знакомых по мере приближения: моих прадедов и прабабок, дедушек и бабушек, родителей. Я стояла впереди этого ряда человеческого домино со своим младенцем на руках, и когда мои предки позади меня начали опрокидываться, они приводили в движение следующее поколение. Спасения не было: их общая масса сокрушит и меня, и моего ребенка.
Я начиналась как яйцеклетка внутри Малабар, так же как она начиналась как яйцеклетка внутри Вивиан, и так далее; каждая из наших судеб брала начало из глубин существа наших матерей. То немногое, что я знала о своих «пра-» и «прапра-», строилось на двух-трех бесспорных фактах, чуть расцвеченных, быть может, стеснительной улыбкой на зернистой фотографии, подчеркнутым предложением в книге или письме. Конкретные подробности их жизней останутся неизвестными мне, как и подробности моей жизни – ребенку, которого я держала на руках. Но наша коллективная история будет формировать мою дочь, а по женской линии нашего рода передавалось пагубное наследство. Малабар была единственной матерью, которая у меня была, но она была не той матерью, которой хотела быть я.
Передо мной стоял выбор: я могла продолжать путь по накатанной дорожке, по которой сама бежала так долго, и передать это наследие дальше, словно эстафетную палочку, так же беспечно, как свои светлые волосы и хорошую кожу. И пусть потом моя дочь напрягает все силы, стараясь убежать от него. Она вырастет красивой, умной и проворной, какой была я, какими были ее бабушки, какими были до них ее прабабушки.
А еще я могла замедлить бег, перевести дух и вдумчиво поискать новый путь. Он должен был существовать, этот другой путь, и я была обязана найти его – ради своей дочери.
Глава 26
Вот вроде бы только что я держала на коленях своих напившихся молока младенцев, лаская шелковистые кончики их ушек и наблюдая, как ветер ерошит залив; а вот уже нетвердо держащиеся на ногах малыши превратились в долговязых детей, которые проносились мимо меня, бегая по песку, вспугивая стайки чаек и дутышей, кормившихся у кромки воды. Мои дети проводили лето на Кейп-Коде, как я и мечтала, строя крепости из плавника и прочесывая пляж в поисках «камешков удачи» – отолитов – и морского стекла. Они наблюдали, как поднимаются к поверхности киты, чтобы выдохнуть фонтан, как под нашей лодкой скользят мутноглазые акулы, как косяки луфарей преследуют лихорадочно мечущуюся рыбную мелочь. Они близко дружили с дочкой Питера, которая на год с небольшим младше моей дочери и примерно на столько же старше сына, и эта троица каждое утро встречалась у условленного валуна на пляже между нашими домами, который они назвали Скалой Кузенов. Мы с Ником отмечали их рост, вырезая бороздки на деревянной панели в нашем доме; выше, выше, выше тянулись они. Время совершало хаотичные скачки: медленные дни, быстрые месяцы, крылатые годы.
Мой свекор, возлюбленный патриарх большой и дружной семьи Ника, умер летом 2010 года. Мы с Ником к тому времени были вместе восемь лет, пять из них женаты, а нашим дочери и сыну было пять и два соответственно. Прямо перед похоронами его семейство обнаружило спрятанную в подвале старую металлическую коробку, запертую на замок. Выглядела она зловеще, и я испытала иррациональный страх перед тем, что могло найтись внутри, опасаясь тайн, которые мог хранить отец Ника. В моей семье запертый ящик мог скрывать только эмоциональную бомбу – внебрачную любовь, незаконных детей, постыдный фетиш. Но Кины были охвачены приятным предвкушением и отправились искать ключ. Ну, вот и все, – панически подумала я, когда племянники Ника открыли ящик. Я внутренне напряглась и заглянула внутрь. Но никакой бомбы там не оказалось. Никакой ужасной семейной тайны. Там была просто стопка любовных писем, которые мать Ника писала его отцу в период ухаживания.
Потом в феврале 2013 года Бен перенес обширный инсульт. Звонок раздался из Флориды, где они с Малабар много лет проводили зимы. Я не смыкала глаз вместе с матерью последние двое суток жизни Бена и была свидетелем того, как его душа вырвалась из тела в три тяжелых вздоха, оставив вместо себя труп. Бен ушел. Ему было почти девяносто пять, и он прожил в браке с моей матерью почти двадцать лет; их скандальный роман остался далеким воспоминанием.
Через два месяца после смерти Бена, через полтора года после того, как Марго поставили диагноз «боковой амиотрофический склероз», она приняла обдуманное решение завершить свою жизнь. Хотя она давно рассталась с моим отцом, Марго оставалась одной из моих самых близких подруг, и в этот последний год я часто ездила в Сан-Диего навещать ее. Мы регулярно разговаривали по телефону, а когда она уже не могла говорить, переключились на СМС. Что я буду делать без нее? Ответ пришел в ее последнем сообщении, набранном утром в день ее смерти: Где Нора Эфрон, когда она так нужна нам? Я поняла это так: «Радуйся хаосу, живи полнокровно, не сдавайся».
А потом, что шокировало меня сильнее всего, острый и живой ум Малабар постепенно начал отказывать ей. Хотя некоторое время она демонстрировала лишь легкую спутанность сознания – пропущенный визит к парикмахеру, пережаренный стейк, – я не видела в этой дезориентации того, чем она была. Задним умом я понимаю, что моя мать «поплыла» только тогда, когда не стало ее якоря – Бена.