Федюнин, опустошая мощными глотками бутыль с «Гленливетом», впал в геополитизм и с ходу вообразил вторжение в страну бывших Трёх Толстяков армад под командованием п. Карло. Или овощной десант боевых луковиц.
Я переставил бутылку на другой край столика.
В судьбе бывшего наследника Тутти не сомневался никто: сопьётся начальником управления культуры в захолустье. Замучает всех своими мемуарами, воспоминаниями перед школьниками, пьяными бездарными постановками и патриотическими стихами на годовщину.
P. S. Все ли до конца осознали, что в этом тексте я рассказал, как в компании своих друзей мучил и убивал сказочных персонажей в стране литературных героев? Что мысленно мы подвергали города бомбардировке с броненосных канонерок? Что зачитывали приговоры?..
Видно, что все. Хорошо, что я продолжаю калечить души.
Лермонтов
Я крайне осторожно отношусь к бытовым историям, которым по чуть ли не обязанности мы должны остро сопереживать, приняв безоговорочную правоту только одной стороны.
Служили на Кавказе два брата. Старший при штурме Ахульго получил пулю в голову, получил за взятие Владимира 4-й степени с бантом (что, на мой взгляд, было несколько обидно и мелковато). Уехал старший брат с бантом в Ставрополь, куда вскоре приехал его брат меньшой. Естественно, что с мечтами о славе и генеральском чине. Прекрасно играл на фортепьяно, отменно пел.
Засунули командиры меньшего брата-фортепьяниста прямо в огонь, в Гребенский казачий полк. Через год, понятно, от прежнего младшего брата с его идеалами и мечтами и следа не осталось. В отставке, в каком-то затрапезном майорском чине младший брат. Что характерно, отрастил себе огромные бакенбарды, был вечно мрачен и молчалив. Денег нет. Кругом же кипела почти столичная жизнь: командированные гвардейские офицеры, столичные дамы, шампанское рекой, тысячи рублей веером по ветру. А ты, значит, майор без средств, сидишь в нахлобученной папахе и в бакенбардах. Любуешься видами, пьёшь целебную воду с неистребимой тухлинкой. Иногда приходишь в приличный дом, душой отдохнуть, на девушек полюбоваться…
Фамилия братьев была Мартыновы. Младший брат – это убийца Лермонтова.
Лермонтов был близко знаком с семейством Мартыновых, ухаживал за одной из мартыновских сестёр, получил вежливый отказ, вёз письмо Мартынова-отца к сыну на Кавказ со вложенными в него пятьюстами рублями. По дороге Михаил Юрьевич письмецо вскрыл, прочёл и, как говорят, уничтожил. Деньги, правда, отдал, отговорившись, что письмо потерял, а деньги, которые были в письме, не потерял. Потому как очень щепетилен в подобных вопросах.
А в Пятигорске жило семейство генерала Верзилина. Старшую дочь которого, Эмилию Верзилину, воспетую ещё Пушкиным «звездой Кавказа», Лермонтов изводил намёками на её возраст и некоторую репутацию (после Пушкина-то…). Мартынов и Лермонтов, отставной майор и наследник известного состояния, безвестная личность и гений, в доме этих Верзилиных то ссорились, то мирились.
И вот, что называется, случилось.
Сидит Эмилия Верзилина (живая ещё память об А. С. Пушкине), сидит бедный Мартынов со своим злосчастным большим кинжалом на поясе. Как мог Михаил Юрьевич удержаться? При дамах-то? Удержаться не смог. Высказался.
За это был назван Мартыновым дураком. Правда, Николай Павлович Раевский рассказывал, что и рокового «дурака» не прозвучало. А прозвучало всё иначе. Мартынов подошёл к некому Глебову и сказал:
– Скажи Михаилу Юрьевичу, что мне это крепко надоело… Скажи, что дурным может кончиться.
Внезапно, по версии Раевского, подошёл сам Лермонтов.
– Что ж? – говорит. – Можете требовать удовлетворения.
Мартынов поклонился и вышел.
А далее всё в каком-то тумане будет происходить, в каком-то кошмарном обмороке.
Дуэль-то произошла не в горячке. Не тут же, немедля. Не на следующее утро. А довольно продолжительное время спустя. Мартынов стрелять совсем не умел, так его поставили ниже в тридцати шагах от Лермонтова. Знающие понимают, что вверх целить значительно труднее. Секунданты решили, что Мартынов не попадёт, а Лермонтов так и вовсе стрелять откажется или специально промажет. Секундант Лермонтова Васильчиков вспоминал, что намекал поэту, мол, не стоит, Миша, уж так-то всерьёз, тем более расстояние детское – тридцать шагов. На что Михаил Юрьевич ответил «с высокомерным презрением»: «Стану я стрелять в такого дурака».
Выстрелить не успел. А Мартынов успел.
Пока лучшие друзья поэта курами носились по докторам, хлынул дождь, доктора ехать в такую погоду на место дуэли наотрез отказывались. Оставшиеся друзья, при ещё живом Лермонтове, посидели рядом с ним, повспоминали там что-то. Попереживали. Потом один из секундантов накрыл Михаил Юрьевича шинелью и, сославшись на непогоду, отбыл в город. Чтобы уже на Машуке не появляться.
Все в слезах. Никто ничего не предпринимает. Тело лежит на Машуке, в грязи. Выручила традиционно презренная полиция. Именно полиция наняла извозчика и привезла тело в город ближе к полуночи. Все эти бесконечные часы лучшие друзья поэта пили и плакали. Жалко им было. Очень жалко Мишу. Поэтому за телом поехала полиция. А друзья остались переживать в уюте и посильно горевать.
И это, в общем, грамотно. Негодяем, подлецом и ещё бог знает кем уже был назначен майор Мартынов. А друзьям надо было подумать, как ловчей прошмыгнуть в историю хорошими людьми.
В момент ссоры Мартынова и Лермонтова за роялем сидел юнкер Бенкендорф. Родственник Александра Христофоровича. Как вспоминал Раевский: «Играл он недурно, скорее даже хорошо; но беда в том, что Михаил Юрьевич его не очень-то жаловал, говорили даже, что и Грушницкого с него (Бенкендорфа) списал…»
Но над юнкером Бенкендорфом М. Ю. Лермонтов отчего-то совсем не шутил и на дуэль отчего-то не вызвал. Не из-за осторожности, конечно.
Просто в любой трагедии убитого на дуэли поэта обязательно должен присутствовать и уцелеть какой-нибудь Бенкендорф.
Круглоглазый
Странным образом, только сейчас, заметил у Оберхубера и Нокса в «Poliphemos and his Near-Eastern Relations» перевод начала песни о Гильгамеше в эллинизированной форме. То есть «sa nagba imuru» предлагается впервые переводить в греческом варианте как «Polyphemos Kyklops» – «многоречивый круглоглазый».
Интересная получается тогда биография у гомеровского циклопа Полифема (погремуха Болтун)!
Не менее интересно, значит, сложилась жизнь и у Гильгамеша.
Отдай нам Варавву
По-английски имя Варавва звучит как Барабас. А я оказался к этому откровению совершенно не готов.
Выходит, что директор известного кукольного театра – еврей. Вот оно что! Многое становится на места… Книга А. Толстого, и без того будоражащая моё сознание последние девяносто три года, ещё более непроста, ещё более богата подтекстами!
Начал изыскания в этом направлении. Прочитал, например, трагедию Кристофера Марло «Мальтийский еврей». Главный герой трагедии, имя вы его уже знаете – Барабас, – проявляется в этом шедевре XVI века в полном объёме. Травит дочь свою, а чтобы было веселее как-то, динамичнее, травит вместе с ней ещё и целый женский монастырь. По ночам Барабас находит наслаждение в убийствах нищих и больных, ютящихся под городскими стенами.
Ох, недаром Томас Элиот называет Барабаса этого примером «старого английского юмора»!
Я бы, конечно, пошёл чуть дальше Элиота в развитии взгляда на Барабаса как матёрого юмориста, но чего-то опасаюсь.
Шинель
Что-то меня вся эта ситуации подзамутила. Не могу чётко сказать, чем именно, но подзамутила.
Всё в этой истории как-то зыбко, стыдно, туманно (извините) и неправильно.
Как и в самой повести г-на Гоголя. Редко найдётся такое произведение в нашей зализанной классической литературе, которое было бы столь неверно истолковано большинством читателей.
Хотя последнее слово предыдущего предложения – оно, в принципе, мало применимо к нам. Когда мы эту «Шинель» последний раз читали? В каком состоянии находились? Что осталось в нашем сознании после торопливого школьного перелистывания? Тоска, тоска, тоска и жалость к «маленькому человеку», который что-то там шебуршится в картонной своей коробке, высовывает носик из-под крышки, блестит глазками-бусинками заплаканными. С детства меня призывали обратить своё сердце к подобному созданию, отломить этому человеку-хомячку сырку, гладить его, дуть в ушки и пр., что называется ёмким словом «жалеть».
И я, вообразите, жалел. И все жалели. Зазяб наш воробушек без шинельки. Чижик наш пыжик помре в питерской сыроватой мгле. Жалеть подобного рода убогих у нас демонстративно принято.
Сейчас я просто хочу всем напомнить, что А. А. Башмачкин был титулярным советником (по-армейски – штабс-капитаном). А значит, имел, как минимум, личное дворянство. Хотя, скорее всего, имел А. А. Башмачкин дворянство уже с рождения, раз мама у него была «чиновница», то есть жена чиновника. Крёстным у Акакия был, на минуту, столоначальник Правительствующего сената И. И. Ерошкин (сейчас бы такой крёстный многим пригодился). Крёстной была дворянка, «жена квартального офицера», А. С. Белобрюшкова. Чувствуете, как постепенно рассеивается зыбучий образ голодного сиротки, воспитанного канцелярскими крысами себе на потеху и для подшивки дел?
Дворянин, чиновник такого класса, что давался при выпуске из привилегированных высших учебных заведений, по-армейски штабс-капитан, А. А. Башмачкин остро нуждается в деньгах. Они ему очень-очень нужны. Жалованье чиновники в России всегда получали небольшое. Государство экономило на своих цепных псах, справедливо полагая, что вверяемая псам паства должна быть посообразительней и социально ответственно внести лепту в псовый прокорм.
Вот и А. А. Башмачкин не шиковал на 75 рублей серебром в год, но взяток ему не предлагали, и Башмачкин решил подголадывать. Конечно, случай для Петербурга не уникальный. Вон, посмотрите, идёт, качаясь от голода, ещё один литературный титулярный советник Мака