– Поезжай тогда, Гавриил Романович, раз ты так осторожен в выполнении моих приказов, секретно! Тайно поезжай!
Красиво! Как по нотам, что на клавесине раскрыты, с присевшей на уголке бабочкой. Охраны не будет тебе, старый дурак, поезжай секретно, чуть ли не с привязанной бородой… понял? Почти что бывший министр юстиции! Бороду в руки, кругом и марш-марш сеять долгожданные семена правды в тучные пажити наших скотопитательных угодий Калужской губернии.
Выезжал Державин в Калугу под страшным секретом. Снабжённый, как пастор Шлаг, легендой, составленной самим царём. Едешь ты, Гавриила Романович, как бы в отпуск, на лечение. Вдыхать полной грудью волшебство луговых ароматов. При себе иметь: доносы (анонимные и секретные) на дикие злоупотребления губернатора Лопухина. При опасности попадания сих доносов в чужие руки принять меры к их уничтожению. Хоть жуй их! Выдаю также 3000 рублей (с припиской: «для начала»). Сопровождать тебя будут два человека: служащий канцелярии Сената Соломка и еще один «по вашему усмотрению. О выезде Соломки дадите знать начальству его позже, а второму посулите пристойное жалованье». Экипажи выбирать скромные, стараться объезжать почтовые станции, не заезжая, впрочем, в имения.
Ладно ещё император яду не выдал поэту Державину, чтобы тот успел его принять, давясь секретными доносами в случае необходимости. Я бы выдал яду. А Соломке дал бы ещё пистолет для верности принятия Державиным отравы. Натуры поэтические, к серьёзным делам по снятию калужских губернаторов не имеют пока привычки. Может дрогнуть министр!
Но самым главным я бы сделал того, тайного, третьего, вроде случайно нанятого за «пристойное жалованье». Этому я доверил бы ликвидацию уже самого Соломки (Соломку бы заключил в безжизненные объятия министра юстиции в положении неистового поцелуя). Потом третий поджег бы экипаж, убил лошадей и подбросил ложные улики, указующие в сторону Альбиона (портрет Георга III, британский флаг, деревянную ногу и две бутылки джина).
В дороге обалдевшему Державину, передвигавшемуся секретными тропами, доставляли секретные депеши от неистового Александра Павловича.
«Направляю вам доносы, анонимная форма которых не позволяет действовать мне по-монаршьи явно. Но сердце моё содрогается об известиях о мздоимстве известного лица. Предписываю вам узнать сначала мнение народа, затем прислать извлечение из этих мнений мне по известному адресу…»
Жуя печёную картошку на поляне, лупя куриное яичко об эфес, вздрагивая от криков сов и воя вурдалаков, кавалер и министр читал всё новые послания от царственного властелина, внушающие членам экспедиции все больше и больше оптимизма:
«Принимаю доносы на вас от губернатора Лопухина, хотя и не должен».
Это значит, операция раскрыта! Можно разворачивать оглобли. Но:
«Уверен, что вы умеренностью вашей отнимете способы на столь нелепые притязания на ваш счёт».
Вот так. Вот тебе, Гаврила, и охрана, и секретность, и изучение общественного мнения.
Не передать словами оживление среди калужских помещиков, когда из кустов стал выезжать сам Державин с Соломкой и таинственным «третьим». Ладно бы маститый старик начинал бы на подходе к дому, вздымая руки, читать свой «Гром победы, раздавайся!» или моё любимое:
Река времён в своём стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы…
Нет, заросший министр приступал к изучению общественного мнения по поводу злодеяний губернатора Лопухина. Входил в покои, смущенно спрашивал: «Как дела? На что жалуетесь? Почерк свой узнаёте?»
Губерния взбурлила. По окрестностям шатается министр с папкой и записывает мнения и жалобы, причём всё делает под страшным секретом. Ест всухомятку, спит в тарантасе, живёт по лесам. А при нём два палача: Гога и Магога.
При въезде в Калугу министра было не узнать. Особенно его перестали узнавать, когда он прочёл настигнувшую его последнюю царскую депешу:
«Объявите губернатору Лопухину, чтобы он сдал свою должность вице-губернатору, а затем будьте осторожны! Александр».
А ожидать от губернатора Калуги Дмитрия Ардалионовича Лопухина можно было очень многого.
При Павле он был московским губернатором. Мама у Ардалионовича была Волконская, жена – Шереметева. Сам он был губернатором деятельным: проиграл в карты 20 000 рублей Ивану Николаевичу Гончарову, вексель на проигранные деньги порвал, да ещё и три тысячи взял наличными у Ивана Николаевича «просто так».
Помещик Хитрово убил своего родного брата. Убил не сам, конечно, попросил знающего человека. После убийства знающий человек занёс Дмитрию Ардалионовичу 7500 рублей, и дело было прекращено.
Отобрал Лопухин у помещицы одной имение и продал его своему городничему Батурину.
Любил Лопухин и простые шутки. Пьяный бродил по Калуге и бросал камни в окна обывателей. Один раз промашка вышла ужасная: угодил камнем в окно одному из самих Демидовых, который владел двумя чугоплавильными заводами мирового уровня производства.
Вот все эти убийства, мошенничество, разорения оказались в сравнении с демидовским окном пустяками. Демидов первым написал донос на Лопухина в столицу. Остальные же дворяне просто смотрели, как губернатор срёт в их заботливо подставленные ладони, и улыбались.
Лопухин, помня о проделках юности Державина, написал ответное обвинительное письмо, в котором прямо говорилось, что поэт Державин до смерти запытал в подземелье одного из фигурантов дела, того самого Гончарова, вексель которого Лопухин самолично уничтожил.
Секретного сыщика Державина немедленно отозвали в столицу. Ничего себе, человека запытал!
Государь встретил своего агента очень ласково, обнял его и немедленно составил особую комиссию по расследованию деятельности Державина.
Четыре месяца старичка министра мытарили брат посла в Лондоне Воронцов, Валерьян Зубов (тот самый) и сын фельдмаршала Румянцева. Запытал? А?! Нет?! А кто запытал?! Чего молчишь?!
Поездка, короче говоря, Державину удалась. Съездил, укрепил здоровье, попробовал себя в работе секретного агента императорского сыска с особыми полномочиями.
По некоторым причинам Державина всё же оправдали. Правда, в отставку пришлось уйти. Но это он ещё легко отделался. А вот Лопухину припомнили всё: и взятки, и покрытие убийства, и рейдерские захваты имений, и то, что камни швырял, и то, что пил беспробудно, и то, что в губернском правлении верхом на священнике катался, а в зал благородного собрания во время торжества привёл проститутку и там, значит, ее того… по этой самой части использовал среди гимнов.
Возбудили уголовное дело. Шло оно семнадцать лет! Семнадцать долгих лет следствие изобличало распутного бывшего губернатора. Правда, последние шесть лет следствие шло уже после того, как Лопухин помер своей смертью. Но маховик правосудия неостановим.
В 1819 году Лопухина оправдали. Но строго указали в оправдательном приговоре покойнику: «Лопухина не определять к должностям!» Вот. По сусалам его!
Оправдания Лопухина Державин не дождался. Я считаю, что к сожалению.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшёл? – Безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Крокодил
Читал несовершеннолетней Шемякиной Е. Г. «Крокодила» Чуковского.
Что характерно, по памяти. Память с годами становится неповоротливой, как старый прожектор. То, что под прожектором, прямо под носом, облезлый и согбенный прожекторщик не видит, но стоит ему напрячь дряхлеющее естество и повернуть заржавленный агрегат – всё! Прожектор нашаривает прошлое. И до тонкостей. До травинки, до былинки, до Лялечки…
Милая девочка Лялечка!
С куклой гуляла она
И на Таврической улице
Вдруг повстречала слона.
Боже, какое страшилище!
Ляля бежит и кричит.
Глядь, перед ней из-за мостика
Высунул голову кит…
В этом моменте хохотал и крутил головой. До того сходны переживания Лялечки с ощущениями моими после выезда кавалергардского эскорта на тезоименитстве государыни в 1897 году!
Несовершеннолетняя Шемякина Е. Г., которую многие добрые люди считают моим опекуном, слушала меня врачебно-внимательно.
А много ли мне надо-то?
На мотив арии Баринкая из «Цыганского барона» Штрауса спел ей:
Вы помните, меж нами жил один весёлый крокодил…
Он мой племянник. Я его любил, как сына своего…
Увлекся пением. Как можно удержаться?
О, этот сад! Ужасный сад!
Его забыть я был бы рад,
Там под бичами сторожей
Немало мучится зверей…
Просто немного прожектор сбился. Поэтому и «Цыганский барон» прорезался.
Совместными усилиями с Елизаветой петь перестал, прожектор снова поставили.
Как писал Ф. М. Достоевский: «Стоял большой жестяной ящик в виде как бы ванны, накрытый крепкою железною сеткой, а на дне его было на вершок воды. В этой-то мелководной луже сохранялся огромнейший крокодил, лежавший как бревно, совершенно без движения и, видимо, лишился всех своих способностей…»
Крокодил, который «видимо, лишился всех своих способностей». Видимо.
Для доказательства обратного потребуется много сил.
Калигула
Завершая интеллектуальное растление несовершеннолетней Елизаветы Шемякиной, выдал ей для наслаждения «Незнайку в Солнечном городе».
Этой книжке не повезло в сравнении с её соседками – первым «Незнайкой» и «Незнайкой на Луне». Для меня основная прелесть «Незнайки в Солнечном городе» заключается в том, что в мире идеальных и чистых сверхкоротышек живут такие коротышки, которые со знанием дела могут дать имя Калигула ослу из зоопарка.