том духовного перерождения и морального просветления у него является тюрьма. Видно, что граф тюремную жизнь понимал и ценил её высоко.
Так вот, царь… Царь просыпается после того, как ему являются три виселицы и послышался голос: «Твоя работа!» Я бы на месте царя, наверное, возразил бы. Не такая уж его вина во всём произошедшем. Хотя на фоне подвижного маньяка Стёпы царь смотрится с моральной точки зрения убого: никого не зарезал, не расстреливал в армии, не бил камнем, не полосовал ножиком по горлу. Поэтому и духовно вознестись, как Стёпа, не может, не может прочувствовать евангельский дух до конца.
Проснувшийся царь решает стать лучше. Даже не знаю, к чему это приведёт.
А у зачинателя этой правдивой истории, у Смоковникова-старшего, дела идут, вы не поверите, всё хуже и хуже! Он разорён. Но бывший дворник, вор Василий, который после проповедей убежал из тюрьмы и «украл у купца Краснопузова миллион», присылает Смоковникову-старшему четыреста рублей. Смоковников плачет от счастья.
Прошло десять лет. Смоковников-младший – теперь уже инженер – встречает на рудниках перерождённого Степана, который стал уже святым. Смоковников-младший решает помириться со своим отцом.
Тут бы и написать, что продолжение следует. Но некому.
Реквием
У поэта Анны Андреевны Ахматовой, как нам очень хорошо известно, был дедушка. По имени Эразм.
Понятно, что моё сообщение на этом следует и завершить. Ну, добавить ещё, что отчество у дедушки Эразма было Иванович, а фамилия Стогов.
От Джона Александровича Шемякина злые и несправедливые насмешки над Эразмом Ивановичем Стоговым просто неприличны. Однако я, как всегда, не о том.
Дедушка Анны Андреевны Ахматовой, Эразм Иванович, работал жандармом. Не простым. Всё ж закончил морской кадетский корпус и даже был после этого пригоден к морской службе. Обычно большое количество морских кадетов к морю совсем пригодны не были, и их записывали долгое время в морские батальоны, употребляемые для десантов. Сейчас это называется морская пехота. А раньше называли морские батальоны, которые находились под командованием цесаревича Павла Петровича, генерал-адмирала российского флота и президента коллегии Адмиралтейства. Из этих морских батальонов, если вполне довериться Модесту Корфу и Комаровскому, и формировались все эти кошмарные гатчинцы и павловцы, которые всех пугали. Сведения взяты из «Исторического вестника» 1897 года, т. 69, с. 343.
То есть традиции у нашей морской пехоты вполне себе.
А ахматовского дедушку Эразма в морскую пехоту не взяли, а направили сразу на Дальний Восток, где ему понравилось не сильно. Вернулся Эразм Иванович с тихоокеанского побережья в Петербург. Смотрит, нет, без протекции на флоте ему делать нечего. Подумал, да и записался дедушка поэта Ахматовой в жандармы, и попросил, чтобы его бросили в самое пекло секретной войны. Хоть бы и в Симбирскую губернию. На передний край.
В пекле уездных расследований Эразм Иванович возмужал и духовно, и телесно. Это ему очень пригодится в Киеве, когда он будет громить украинский и польский национализм. После симбирского горнила у него это выходило очень ловко.
В Симбирской губернии Эразм Иванович должен был выявлять политических преступников, злоупотребления властей, следить за общественным мнением и, что особо оговаривалось, выискивать честных чиновников: «выявлять должностных лиц, совершенно бедных или сирых, служащих бескорыстно верой и правдой, не могущих самим снискать пропитание одним жалованьем». О таких диковинных чиновниках надо было докладывать сразу в Центр, открытой связью, минуя жандармского генерала, стоявшего во главе жандармского округа.
Что там собирались делать с подвижниками канцелярии, я не знаю точно. Александр Христофорович Бенкендорф (он с Эразмом Ивановичем дружил) высказался на сей счёт несколько туманно: «для оказания возможного пособия». Это как понимать? Возможного пособия… Сказали бы просто: для изучения в лечебнице или показа в Кунсткамере приличной публике по случаю народных гуляний. Сидит честный столоначальник, своевременно выявленный способным жандармским офицером, улыбается сквозь прутья зрителям, с достоинством встаёт при бое курантов и изящно кланяется собравшимся. Табличка на клетке: мол, такой-то, Псой Силыч, губернский секретарь, в период работы с 1832 года не брал взяток, голодал, но невинность свою сберёг, пронёс сквозь испытания честность, изловлен ротмистром Чичковым под Тверью во время очередного отказа от ста неправедных рублей, питается теперь три раза в день, ест булки, масло, яйца, за посильную плату смотрители могут привести Псоя Силыча в гости к больному или капризному ребёнку для увещевания и подачи примера. И по латыни что-нить ещё, для солидности научной.
Всё Эразм Иванович выполнял, с губернатором воевал, выявлял целые шайки, по инструкции боролся с азартными играми и «неблагородным поведением со слабым полом», но в губернии так и не сыскал чиновника, годного к отправке в столицу. Даже свою кандидатуру не предложил. Так и подал в отставку.
Анна Андреевна – она прямотой своей аристократической в дедушку удалась. Дедушка её ОГПУ тоже бы не одобрил.
Шекспир
Есть несмываемые маркеры для людей, желающих встать в каком-то непонятном забытьи на интеллектуальные цыпочки. Я и сам порой этим грешу. Однако многие на этих интеллектуальных цыпочках не просто стоят минуту-другую, а пытаются отмахать марафон по пересечённой моим скептицизмом местности.
Поясню на примере. Маркером в данном случае служит фраза Шекспира, известная всем. Одно время она красовалась в каждом народном театре, свешиваясь с малиновых железнодорожных полотен: «Весь мир театр. В нём женщины, мужчины – все актёры…»
Масса приличных людей воспринимают эту фразу совершенно логично и нормально: ври, кривляйся, театр-жизнь всё спишет! Чего стесняться, кому верить – вон, гляди, весь мир – балаган!
Логично? Логично! Правдиво? Правдиво!
Однако сам Шекспир, строго говоря, писал совсем-совсем о другом. И театр жизни ему представлялся не актёрствованием и семантической суетой. А торжественной сменой и экзистенциальной чередой дель арте. Не хаотическим и повсеместным враньем, а миром величаво сменяющих друг друга планет.
Весь мир – театр.
В нем женщины, мужчины – все актёры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
Семь действий в пьесе той. Сперва младенец,
Ревущий громко на руках у мамки…
Потом плаксивый школьник с книжкой сумкой,
С лицом румяным, нехотя, улиткой
Ползущий в школу. А затем любовник,
Вздыхающий, как печь, с балладой грустной
В честь брови милой. А затем солдат,
Чья речь всегда проклятьями полна,
Обросший бородой, как леопард,
Ревнивый к чести, забияка в ссоре,
Готовый славу бренную искать
Хоть в пушечном жерле. Затем судья
С брюшком округлым, где каплун запрятан,
Со строгим взором, стриженой бородкой,
Шаблонных правил и сентенций кладезь, –
Так он играет роль. Шестой же возраст –
Уж это будет тощий Панталоне,
В очках, в туфлях, у пояса – кошель,
В штанах, что с юности берёг, широких
Для ног иссохших; мужественный голос
Сменяется опять дискантом детским:
Пищит, как флейта… А последний акт,
Конец всей этой странной, сложной пьесы –
Второе детство, полузабытьё:
Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего.
Разницу можно почувствовать. Наверное.
Одоевский
Какой должна быть литература?
Она должна быть полезной. Не только идея, высказанная голосом из дупла, но и разумно систематизированная информация. Не только описание пороков, но и формула их приготовления в условиях обычной кухни с обязательным выводом и предложением по детоксикационному курсу.
Идеалом для меня в этом смысле служит творчество В. Ф. Одоевского. Который написал, например, «Городок в табакерке» и прочие пёстрые сказки дедушки Иринея.
Ириней Модестович Гомозейко, магистр философии и член разных ученых сообществ, был любимым героем Одоевского. Не замшелый сказочник с неясными моральными ориентирами, а прогрессивный сказитель – вот залог успеха сказки в моём понимании.
И. М. Гомозейко уговаривал со страниц произведений Одоевского сеять картофель. Плохо ли это? Это замечательно! Не будь Гомозейко, что бы мы ели в голодные года? Вопрос! Поняли бы мы сущность картофеля до конца без Одоевского? Сомневаюсь.
Открываем сказку «Мороз Иванович». Она про известные страдания трудолюбивой девочки, странную няню, которая отправляет хорошую девочку в колодец, и этого самого Мороза Ивановича, который в другой версии сказки так задорно спрашивает у околевающей девушки: «Тепло ли тебе, девица?»
Ну, что тут может сказать детям полезный автор, как облагодетельствует маленького читателя в этом сюжетном лабиринте трудолюбия, воздаяния и чудес?
А Одоевский рассказывает в «Морозе Ивановиче», как фильтровать воду в условиях крестьянского житья-бытья, чтобы не загнуться от заразы какой:
«Между тем Рукодельница воротится, воду процедит, в кувшины нальёт; да ещё какая затейница: коли вода нечиста, так свернёт лист бумаги, наложит в неё угольков да песку крупного насыпет, вставит ту бумагу в кувшин да нальёт в неё воды, а вода-то знай проходит сквозь песок да сквозь уголья и каплет в кувшин чистая, словно хрустальная…»
Это ведь не просто описание системы фильтрации грунтовых вод, но и позитивная, полная сил философия жизни. Не просто санпросвет для радиационного убежища, а интересная игра в выживание, наука, если хотите, побеждать!
Этого Одоевскому мало, и он в сказке про Морозко учит ещё, как спастись от угара, когда печь топишь:
«– А я затем в окошки стучусь, – отвечал Мороз Иванович, – чтоб не забывали печей топить да трубы вовремя закрывать; а не то, ведь я знаю, есть такие неряхи, что печку истопить истопят, а трубу закрыть не закроют, или и закрыть закроют, да не вовремя, когда еще не все угольки прогорели, а оттого в горнице угарно бывает, голова у людей болит, в глазах зелено; даже и совсем умереть от угара можно».