одетельствовать молодую англичанку. Анна этого не забывает.
18. С отъездом Долли Анна понимает остатками не затронутого морфином сознания, что мир её ужался до неё самой. Что всё вокруг ненатуральное, стиляжье-британское, ненастоящее. Все эти британские кружки с комфортными условиями для необременительных разговоров и спиритизма просто переехали в имение, которое она воспринимала как личное убежище от фальши и прочего. От чего бежала – то к ней само и перехало.
А потом забрало с собой на небушко.
Два сюжета
В одном шекспировском сюжете амбициозный злодей убивает своего законного короля и становится узурпатором трона по наущению своей безжалостной жены. Группа патриотов свергает и убивает злодея, сходящего вместе с женой с ума от содеянного. Порядок и закон устанавливается в стране, повергшей узурпатора силой патриотического чувства. Цареубийство – грех, а грех карается. «Макбет».
Второй сюжет. Наследник престола подозревает дядю-короля в убийстве своего отца – короля предыдущего. Вступает в переговоры с духом. Убивает в психозе министра, убивает его сына, сводит с ума его дочь, которая кончает с собой, убивает текущего короля. Династия пресечена, к власти в стране приходит представитель враждебного государства. Вводятся иностранные войска. Грех порождает целую кучу грехов. «Гамлет».
Первый сюжет был запрещён русской цензурой к постановкам в театрах.
Второй сюжет был разрешён русской цензурой к постановкам в театрах.
Косточка
«Купила мать слив и хотела их дать детям после обеда. Они лежали на тарелке. Ваня никогда не ел слив и все нюхал их. И очень они ему нравились. Очень хотелось съесть. Он все ходил мимо слив. Когда никого не было в горнице, он не удержался, схватил одну сливу и съел. Перед обедом мать сочла сливы и видит, одной нет. Она сказала отцу.
За обедом отец и говорит: «А что, дети, не съел ли кто-нибудь одну сливу?» Все сказали: «Нет». Ваня покраснел как рак и тоже сказал: «Нет, я не ел».
Тогда отец сказал: «Что съел кто-нибудь из вас, это не хорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливах есть косточки, и кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрет. Я этого боюсь».
Ваня побледнел и сказал: «Нет, я косточку бросил за окошко».
И все засмеялись, а Ваня заплакал».
Как всегда у Толстого, тяжеловесная пародия на мещанские романсы. Ну, мне-то понятно: перед нами очередная попытка одомашнить мифологический сюжет и сделать его элементом воспитания очередного неврастеника. Тут тебе и табу, тут тебе и запретный плод, и мама, и папа, и смерть, и страх, и безразличный к тебе мир. Любой понимает, что в нормальной мифологической конструкции мальчик Ваня должен тут же убить папу, жениться на маме или на ком-то из засмеявшихся, в идеале – кого-то из перечисленных сожрать. Мифология построена на поедании и уничтожении друг друга под безразличным высоким небом. Собственно говоря, в нормальной схеме мифа Ваня становится героем, сожрав сливу, предварительно (в животном ещё состоянии) её обнюхав; а культурным героем Ваня стал бы, проделав ряд неприятных манипуляций с родственниками.
Меня просто поражает стремление всех на свете воспитателей запрячь в назидательные санки вот этого самого Змея Горыныча. Такое ощущение, что воспитатели эти сами не осознают, что, собственно говоря, творят. Вот зачем тут Толстой изображает из себя Порфирия Петровича, психолога-следователя с хитрыми подходцами? Что Толстой сказать мне хочет, пятилетнему? Что воровать сливы нехорошо? Или он мне говорит, что папа – слабый врун, пытающийся при помощи зловещей лжи навести в семье хоть какой-то порядок? Что мама, сосчитав сливы (sic!), не находит для детей своих никаких слов, то есть вообще никаких, а сообщает, сталбыть, папе кошмарное известие, бессловесная учётчица? Которая, впрочем, чувств не лишена – смеётся над слезами своего сына. Что у Вани страх смерти сильнее стыда, хочет мне сказать Лев Николаевич? Или что главное в этом рассказе – косточка, даже не слива как символ грехопадения, а именно косточка – символ неминуемого смертельного возмездия?
Ветхий Завет веселее.
Книга Мёртвых забавней.
Вишнёвый сад
Чтобы понять «Вишнёвый сад», нужно помнить, что Фирс – это вообще-то Ферзь. В басне Хвостова: «Фирс на доске был царь, а конь был господин».
А чтобы понять, что «Вишнёвый сад» – всё-таки комедия, надо помнить, что через некоторое время в описываемый период в стране произойдут кое-какие изменения. И в выигрыше останутся, по итогу, студент, актриса и брат её. А проиграет всё Лопахин: в пыль, в мелкую крошку.
Я бы обязательно написал продолжение «Вишнёвого сада». Действие происходит в 1926 году. Название – «Охота на Фирса». Лопахин – диверсант с керосином, студент Петя – сотрудник ОГПУ, Фирс – призрак.
Гаев – начальник облкультпросвета.
Гамбс
Вот как я читаю литературу?
Чёрт его знает как, вот так скажу.
Пример.
Образ пожилой женщины с гвоздодёром пока не входит в широкий круг моих эротических мечтаний. Но тут недавно вспомнил про «Двенадцать стульев».
Я вообще странно всегда читал, с каким-то очевидным нездоровьем. К примеру, «Два капитана». Ну, с главными героями всё понятно. А вот с капитаном Татариновым ясно мне было не всё. По идее воспитательной, я же должен был презрительно относиться к брату его – погубителю. А у меня всё выходило, что сам капитан – ещё тот негодяй тупорылый. Ведёшь во льды корабль, людей с собой ведёшь, а позволяешь себя обмануть, как портовая идиотка. Собаки не те, продовольствие не то, а сам ты, капитан, где? У тебя же ответственность, энтузиаст, на тебе людские жизни висят. Души живые христианские тебе доверены. У всех семьи, матери, отцы, жёны, дети. А ты, человек вроде неглупый, устраиваешь коллективное самоубийство, доверившись обманщикам. И ведь не гимназист, не Буратино!
Странный дядечка этот капитан Татаринов, с жертвенинкой такой. Мне такие никогда не нравились. Хочешь верить всем и ползать во льдах – вот тебе лыжи! Давай! Но снарядить на чужие деньги корабль (конечно, тоже не тот, который надо), набрать тухлятины, собак каких-то некондиционных, и за полярный круг – это, капитан, перебор. Да ещё и ищи его потом, заиндевевшего мёртвого идиота, приведшего на смерть толпу людей из-за непрофессионального энтузиазма. Если я вот возьму да в горы людей поведу, а там всех заморожу да провороню – меня вряд ли назовут героем. Хотя чем я не капитан Татаринов в этом случае? Возьму детей из пионерского лагеря, да и потоплю их в озере. Пусть потом меня ищут, героя.
Так вот, про «Двенадцать стульев». Как тёща Ипполита Матвеевича смогла зашить сокровища в стул? Понятно, что она должна была осторожно и мастеровито вынимать гвоздики из обшивки. Попробуйте сами, на досуге, вколотите гвоздик в табурет и попробуйте его вытянуть обратно, чтобы на табурете не осталось следов. А тут полукресло, лакированное, должно быть. Тут же без царапин не обойтись! И ведь не краснодеревщик орудовал, а дама из общества!
Я бы на месте Остапа Бендера осматривал стулья тщательно и с лупой, без беготни. Если стул без отметин у обшивки – пустой номер, чего его вскрывать-то? А где следы – вот он, заветный! Кстати, правила аукциона позволяли осматривать лоты заблаговременно. Заранее осмотрел, выбрал, карауль.
Но это всё досужие мелочи, призванные подчеркнуть мой природный практицизм и нездоровую наблюдательность. Я вот, собственно, о самом мастере Гамбсе задумался.
Я знаю огромное количество представителей семейства Гамбс. Первый Гамбс, по имени Генрих Даниэль, приехал из родного Дурлах-Бадена в Петербург в начале 1790-х годов и основал на пару с австрийским купцом И. Оттом мастерскую по изготовлению мебели у Калинкина моста (в этих же местах будет орудовать призрак Акакия Акакиевича Башмачкина), а чуть позже откроет магазин на Невском проспекте. В 1795 году Гамбс переведёт торговлю мебелью на Большую Морскую (теперь там дом № 18). Там Гамбс откроет чуть ли не первый шоу-рум. Будет на Большой Морской постоянная выставка модных образцов мебели для заказа и изготовления.
В 1828 году Генрих Даниэль Гамбс станет купцом второй гильдии. Уже без компаньона. Дело расширялось, от компаньона пришлось как-то избавиться. Потому как 1 января 1807 года вышел манифест «О даровании купечеству новых выгод, отличиях, преимуществах и новых способах к распространению и усилению торговых предприятий».
По этому манифесту в России было введено два типа купеческих товариществ (торговых домов), которые должны были действовать или как «полное товарищество», или как «товарищество на вере». По первому варианту компаньоны действовали с солидарной ответственностью и отвечали по этой ответственности всем своим имуществом. Следовательно, участник одного торгового дома не мог быть участником другого торгового дома. А вот в товариществах на вере компаньоны отвечали только своими вкладами в общее дело. Но Гамбс, скорее всего, на все эти товарищества не согласился.
В первой четверти XIX века купечество (как российское, так и иностранное, работающее в России), предпочитало создавать семейные компании. Это избавляло от ненужного бумажного оформления и экономило налоги. По законодательству купцы-родственники могли «торговать общим капиталом». Иными словами, основной купеческий бизнес был неформальным таким, в серой зоне. Пришлось даже в 1827 году законом от 21 декабря дополнить параграф 43 гильдейского положения о семейном капитале, разъяснить, что родственники – это муж, жена, сыновья, племянники, незамужние сестры, внуки и правнуки. Собственно, параграфом 43 гильдейского положения и объясняется драма многих купеческих сестёр, которым, конечно, хотелось замуж, но братья не пускали, чтобы ещё одно коммерческое свидетельство не открывать, капитал не обнародовать. Половина всех трагедий купеческих женщин из экономических соображений «семья превыше всего» проистекают.