Церковь звонила в колокола, стращала, утешала. Голоса в церквях звучали особо торжественно и пронзительно. Бюрократия в чумном мареве бродила с фонарями, замотав головы тряпками, ловила мародёров, сжигала зачумлённые дома, нанимала через реабилитацию законченных упырей для помощи людям.
Методы борьбы с чумой, используемые церковью, были экстраординарны, воющие от ужаса народы ползли к церковным порогам, где церковь встречала их с суровостью и любовью заждавшегося отца. А бюрократия суетилась, толкалась, методы её борьбы были чрезмерны, малоэффективны, бесчеловечны.
Более того. Методы бюрократии с её бухгалтерским сухим гуманизмом были абсолютно непонятны и отвратительны населению. Они, кстати, и сейчас не очень понятны и не менее отвратительны для масс. Лучший образ злодея-садиста в массовой культуре – это не инквизитор у жаровни, а учёный-психопат.
Как спасти население в чумном регионе от окончательного истребления? Европейская бюрократия понимала, что «реализация правил спасения зависела не столько от добровольности самого населения, сколько от присутствия полицейских сил, которые могли обеспечить соблюдение этих правил».
Конечно, насчёт чумы заблуждались и разум, и вера. Такое бывает. Естественно, что не было представлений о возбудителях, не было представлений о механизме заражения. То есть представления были, но такие, что лучше бы их не было вовсе. И противостояние веры и разума было столкновением заблуждений. Одни заблуждения коренились в мире Божьего промысла, другие – в неадекватности средств научного наблюдения.
Но бюрократия в стремлении защитить свой кормовой удел и породила в конце концов всю систему мирового здравоохранения, санитарии и вакцин. Потому как чума для неё была угрозой более реальной, чем для церкви.
Если вспомнить «Пир во время чумы» Александра Сергеевича, то там всё очень корректно изложено. Бюрократия через карантины, нанятого негра, вывозящего трупы, рытьё общих могил (население, не побуждаемое полицией, не способно рыть общие могилы нигде и никогда) пытается минимизировать последствия чумы, спасти подданных.
А священник подходит к пирующим, чтобы их устыдить и завербовать.
Бюрократия к пирующим не подходит. Они бюрократии не интересны как личности, ей с людьми говорить охоты и нужды нет.
Господин с собачкой
Я вот думаю: а если бы Антон Павлович Чехов назвал свой рассказ не «Дама с собачкой», подразумевая Анну Сергеевну фон Дидериц из города С., а «Господин с тремя детьми», подразумевая Дмитрия Дмитриевича Гурова, концовка рассказа читалась бы так же оптимистично? Или нет?
Киплинг и Прилепин
Прочёл у Прилепина:
«…Со стороны это напоминает каких-то, право слово, обезьян у Киплинга. Появляется одна новость, и тут же они, со своих веток, наперебой орут:
– Они уморят нас голодом!
– Они уморят!
– Мы не будем есть!
– Мы больше никогда не увидим сыра!
– Весь лес передохнет с голоду!
– Глупые лесные жители, вы ещё пожалеете!
– Вы просто дебилы, лесные жители!
– Верните нам нашу осетринку!
– Вандалы, тираны, негодяи, мы презираем вас!
Потом проходит день, и, если не обращать внимания на эти крики, они сами успокаиваются, завтракают своей осетринкой, заедают сыром и ждут, когда сорока принесёт им очередную новость.
Возбуждаются они мгновенно, потому что всегда ждут этого момента и приближают его. Возбуждение – это их нормальное состояние. Если нет причин для возбуждения, они блекнут и печально постят фотографии из Италии, Греции и с Елисейских Полей. Всякий раз может возникнуть ложное ощущение, что они успокоились и отпустили от себя эту грязную Россию с её иванушками-дурачками.
Не тут-то было.
Дайте им повод. Они непременно споют».
Что тут сказать?
Тут сказать можно многое.
Читал ли Прилепин Киплинга? Я не знаю. Видимо, если и читал, то как-то своеобычно.
Мультфильм он смотрел и применил воспоминание о нём – это ясно.
Сам-то Киплинг, иллюстрируя мировоззрение бандар-логов (bundar-log) писал буквально так:
«Мы велики! Мы свободны! Мы достойны восхищения! Достойны восхищения, как ни один народ в джунглях! Мы все так говорим – значит, это правда!»
Беспринципность Киплинга поражает. И позволяет использовать его и так, и эдак, и всем вместе. Работай, Киплинг!
«Вероятно, шакал Табаки перекусал их всех, – думал он, – и теперь они все сошли с ума…»
Такой уровень диалога позволяет фантазмировать образами, что тебе петергофский каскад. Эти – бандар-логи, эти – бараны, эти – козлы, эти – чурбаны. И над всем этим великолепием колышется зарево источника вдохновения – мультфильм.
Как справедливо и горячо заметил писатель Прилепин: «право слово».
Маленький принц
Время от времени я музицирую.
Домочадцы мои, число которых моими неусыпными стараниями наконец-то стабилизировалось и даже начало сокращаться, пользуются этим моментом и сползаются в комнату, в которой я отдаюсь созерцанию погони муз за грациями.
После окончания концерта устанавливается обыкновенное молчание. Я из-под соболиных бровей своих смотрю на собравшихся, свечи маслянисто отсвечивают на козырьке фуражки. Собравшиеся стоят плотно сбитой группой и не знают, что и говорить.
А в этот раз что-то у них прорвало в коллективном мозге. Стали внезапно рассуждать и прочее. Например, зарядили мне соображение, что я очень строг и монархичен в повадках.
– Что мне сказать на это? – ответствовал я, выбирая ружьё из развешенных на ковре. – Я ведь не доплюну до вас сейчас. Силы уже не те, да… Нет! Не доплюнул, смотрю! А ещё разок если попробовать?.. Нет! Далеко стоите… Тогда слушайте, родненькие мои, существа, полученные мной странными путями! Все слушайте! Прелесть идеи монархизма заключается в том, что самая добрая сказка, такая, что просто слипается всё от нежности внезапной, называется «Маленький принц». Смекаете?! «Маленький принц», а не «Маленький всенародно избранный глава исполнительной власти»! Не «Маленький президент»! Не «Крошка-премьер-министр»! Маленький принц! Отчего ж принц-то сразу? Отчего монархией так веет от сказочки про добро и про что там ещё сказка, не помню уже?! А оттого, что красиво!
И в спины убегающие добавил:
– Просто примите как данность! По латыни – «рацио», по нашему – дробь! По заграничному «золотая пропорция», а по нашему – «золотое сечение»! И сечение это прекрасно только тогда, когда массово!
Потом распахнул окно, чтобы дым, значит, вытянуло.
– Думаете, мне легко? Я ведь рос на этом самом Экзюпери… ждал всё, глупые…
Нет повести печальнее на свете
Пытался объяснить детям «Ромео и Джульетту».
Трагедия в «Ромео и Джульетте» для меня не в том, что безмозглые дети умирают из-за того, что им мешают взрослые. В «Ромео и Джульетте» все взрослые как раз очень помогают детям. Это кардинальное отличие трагедии от фарса – в трагедии все персонажи активно помогают героям достичь апогея и делают это превосходно.
Кто мешает Ромео и Джульетте? Да никто не мешает. Трагедия «Ромео и Джульетты» в том, что два малолетних дебила на своем примере показывают нам неприличную сторону отношений между умными мужчинами и женщинами. Вот все эти «люблю – умираю, пока смерть не разлучит нас, без тебя мне жизни нет» и прочий привычный, почти уже безадресный эрошум.
Реализуют этот романтизм Ромео и Джульетта буквально. Показывают данные дети общую нашу взрослую дешевизну: берут да и помирают не пойми от чего, но в строгом соответствии с заложенными взрослыми установками. На сцене помирают глупые дети, а в зале сидят тёти-манипуляторы и дяди-ловеласы, грустят, перекатывая небрезгливые языки в опытных ртах.
Да и на сцене-то, скажем прямо, тоже корячатся не ангелочки.
Я – человек практический. Мне постоянно рассказывают про то, про это. Слушаю очень внимательно. В положенных моментах ахаю. Но в голове гвоздём сидит фраза Диккенса: «Ежегодный доход 20 фунтов, ежегодный расход 19 фунтов, 19 шиллингов, 6 пенсов. В итоге счастье и 6 пенсов. Ежегодный доход 20 фунтов, ежегодный расход 20 фунтов и 6 пенсов. Что в итоге? Нищета».
Только так. Семейные обязательства и суровая наследственность – важнейшие якоря в безбрежном море, с позволения сказать, романтики.
Чучело
Решил я открыть передвижную торговую лавочку сюжетов и оборотов.
Как опытный и опрятный старьёвщик, я буду подъезжать и подторговывать сюжетами и образами померших авторов. И на основании моей торгово-культурной деятельности, вероятно, напишут сценарий под названием «Мёртвые уши».
Был ведь прекрасный автор в XIX веке, Николай Успенский, которого в молодости попеременно ласкали Чернышевский, Некрасов, Достоевский и Тургенев с Толстым. Но Николай Успенский всё это дело отверг, всех круто послал в непередаваемое и занялся моей любимой деятельностью.
Как писали о нём: «Взяв гармонь, балалайку, чучело крокодила и двухлетнюю дочь, Успенский отправился по кабакам петь за деньги песни и рассказывать за четвертинку биографии писателей и личные впечатления о встречах с Толстым и Некрасовым».
Все удивительно прекрасно в этой реплике завистника. Начиная с порядка перечисления того, что Успенский взял с собой в дорогу. Какие там битники, какой там Паланик, господи? Кто они в сравнении с Николаем? Аферисты.
Я тоже, как Успенский, хочу странствовать с чучелом крокодила.
Сюжет
Мне жалко сценаристов всяческих.
Вот, например, прекрасный сюжет для поучительного фильма. Или сериала.
Ангел-гермафродит (главный герой) учит юную пару всяким мистическим вещам и разному прочему. Среди норвежских фьордов.
Всё в этом сюжете прекрасно и свежо. Выбор главного героя свеж. Гермафродит. Кто возразит на это?! Женщины видят в главном герое женщину, мужчины – мужчину.
То есть вот в комнате трое сидят, а на самом деле гораздо больше. И все четверо любят друг друга в причудливых сочетаниях. Плюс пару, которая подвергается ангельскому обучению среди модной скандинавской мути, можно комбинировать прихотливо с соседями всех известных науке полов. Много воды. Слепой человек, выходящий из моря, руки шарят по пене прибоя. Чайки. Это ведь очень наградная тема.