Сеновалы за Воловьим двором оказались порядком разграбленными. Народ наваливался на вилы, нагружал сани, а переяславцы готовились сдерживать поднявшиеся заставы.
Сани одни за другими въезжали в ворота монастыря, там с них скидывали сено, помогали развернуться – и вновь лошади скакали к воловне, чтобы успеть забрать как можно больше.
Ротмистр у жолнёров оказался умён – повёл нападение не на воловню, а на дорогу, по которой спешили в ворота сани. Сам он на коне наехал на Офонасия Редрикова, и бились они почти под самыми стенами, и не смели со стен палить из пищалей, боясь попасть в сотника. Призвали было лучников, но тетивы на морозе лопались. Тогда изготовился Юрий Редриков со своей сотней, но не успел защитить брата – ротмистр ранил того в руку. Однако нападавших отбили, корма – сколько смогли – перевезли в обитель.
29 ноября 1608 года
На белом снегу нарядных панов далеко видать. Скачут они на выбравшихся из обители людей – по дрова выбравшихся.
Монастырские, завидев конных панов, не шибко бегут назад, в окопы и ров. Когда же паны оказываются на расстоянии выстрела, люди ускоряют бег, и в сторону охотников стреляет со стены каменным дробом тюфяк или плюёт огнём пищаль.
День, два, три продолжается такое. Вот уже панам не так хочется забавляться. Пустое дело. Не лучше ли договориться?
И вот, не дождавшись Сапеги, но получив письмо от царя Димитрия Ивановича (кто бы ни был он), посылает Лисовский переговорщиков. Но монастырские переговорщиков не впускают. Никакого шатания и быть не может.
Скорым ходом сумел вернуться из Москвы переяславец Ждан Скоробогатов. Не захотел остаться в стольном городе. Вести привёз тревожные – призадумаешься. Царь Василий Иванович Шуйский в Москве сидит – как троицкие сидельцы, почти в такой же осаде. На Ходынке царское войско почти разгромлено.
В таборе под Тушиным – дворец выстроили, там теперь своя боярская дума и свой двор. В воровской думе верховодят Михаил Салтыков да князь Дмитрий Трубецкой – немалые люди. Казаки и литва безобразят на всех дорогах и во всех уездах, грабят людей, без пропитания в зиму пускают. А всем ляхи заправляют, нехристи. Царёк без слова гетмана Ружинского шагу ступить не может. Сказывают, Ружинский с Сапегой русскую землю промеж себя поделили: Ружинский взял себе Москву да то, что на юг от неё, а Сапега Троицкий монастырь да весь север.
И девка Маринка с ними.
Шуйскому ни людей ратных взять неоткуда, ни казны. Тех, что есть, удержать не может – был бы честен со своими, глядишь, никто и не бегал бы в Тушино за милостями. Молодой князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский как отправился в Новгород на встречу со шведами, так там и пропал. Ни весточки от него. Вероятно, тушинцы перехватывают.
Велел же ему царь договориться со шведами о присылке военной помощи против поляков и Тушинского вора. Жалованье наёмникам обещают богатое – видать, раки из-под святых мощей да оклады иконные переливать будут. Да слух прошёл, что царь посулил отдать шведской короне в вечное владение исконные русские земли: Псков, Орешек да Корелу. Люди псковские, орешковы да корельские так разгневались, что присягнули Тушинскому царьку. Что теперь станется – никто не ведает. Всё в воле Божией.
Келарь Авраамий болен телом, но твёрд духом. Посылает он обители своё благословение и велит-де крепко в помощь Господню верить, Сергия-чудотворца молить, да не оставит он землю Русскую в великих горестях.
Собирались все старшины и воеводы, думу думали. Морозы ударили, снега легли. Как люди выдержат?
Ляхи и литва разбрелись по городам и деревням. Кто в поисках тепла и еды, кто по службе – посланы были царьком на усмирение взбунтовавшихся. Те, что присягнули, но после присяги были ограблены приспешниками вора, стали открещиваться от него. Сапега и его паны вынуждены были возглавлять набеги против ослушников. С монастыря осаду не снимали, пути по-прежнему перекрыты, но всё же пробраться можно.
Положили: отправляться на вылазки за кормами, пропитанием и дровами. Людей и силы беречь, вестей от князя Скопина-Шуйского дожидаючись.
Декабрь 1608 года
– Эк свечает-то как! – сказал Митрий, войдя в келью Симеона, хромца, монастырского книжника. – Ну и стужа нынче! Полнеба полыхает!
Чернец перекрестил свою седеющею бороду, вздохнул:
– Последние времена… Слава Богу, Спиридон Тримифунтский миновал, теперь светлее будет. Солнце на лето поворачивает, зима на мороз.
– Симеон, воевода велел нынешнюю вылазку записать.
– Запишем.
– Сколько же их набралось, как подкоп взорвали? Я и счёт потерял.
– Всё сочтено, – рассудительно произнёс Симеон, огладив широкую бороду.
Развернул свиток, маленькими сощуренными глазками упёрся в буквы:
– Четвёртого декабря – вылазка к турам.
– Это когда атамана Петрушку взяли, – закивал Митя, прижимая ладони к тёплой печке. – Ох и злой, чёрт. Теперь на ручных жерновах зерно мелет.
– Жрать захочешь, так и жёрнов покрутишь. Это раз. Вторая – через день к турам вышли, хотели пушку уволочь, и ногу Семейке Кобылину переломило. Третья – на Чемоданову деревню.
– Спасибо Петрушке, это он сказал, что там крестьянская скотина живёт – не всю под нож пустили.
– С паршивой овцы хоть шерсти клок. И то хорошо – и животину, и мясо взяли, и Степан Напольский языка привёл. Потом…
Митрий прижал согревшиеся руки к щекам, зажмурился блаженно от тепла.
– Потом пурга пала, – печально сказал монах, задержавши взгляд на огоньке в плошке с жиром. Вспомнил он, как шёл в церковь – видел: до ветру выбежали два деревенских мальчонка – оба босые – по колкому, скрежещущему снегу.
Неделю тогда сидели, забившись, дурели от тоски и неизвестности. Когда наконец утихло, то чуть не все сидельцы захотели пойти на вылазку на воловню – раздобыть корма, разломать стены опустевших строений на дрова. Тогда злы были, могли несколько жолнёров в плен взять – не взяли, положили на месте, да десятского ранили, лошадь под ним убив.
– Пятая – по дрова в Мишутин овраг. Вроде и не бились, но без сторожи нельзя – в любой миг напасть могут.
– Говорят, ныне ляхи на Углич пошли, – печально сказал Митрий. Вспомнилась сестричка Ульяна – она Маше Брёховой ровесница. Жива ли? Страшные вести приносят перебежчики. Что литва, что ляхи, что паны, что пахолки – все баб и девок сильничают. Господи, спаси, сохрани и помилуй!
– Ну вот, – считал Симеон, – шестая – когда Михаил Павлов языка взял. Седьмая – когда коширянина Силу ранили. Осьмая, нынешняя, – вновь через Конюшенные ворота на воловню.
– Стало быть, завтра девятая будет. Михаила Павлова язык довёл, что идёт от Ростова ярославский обоз со съестным, с овсом и сеном. Воеводы порешили перенять, а то лошади скоро падать почнут.
– Господь в помощь, – перекрестил Митрия Симеон. – Ты с ними ли?
– Дворяне и дети боярские поскачут, у коих кони ещё держатся. Ну, пойду я. Ужо девятую вылазку запишешь.
Назавтра сидельцы пробрались оврагами и лесом к большой дороге, нечаянным нападением схватили два десятка саней с овсом и сеном. Но ушедшие вперёд жолнёры услышали шум, оборотили коней. Стрельцы уходили по снежной целине, у иных кони завязли, провалились в ямы. Сапежинцы взяли семерых. Монастырские вернулись измученные – ни с чем.
Иринарх, юный пономарь, схватив Митрия за локоть, горячо шептал:
– Сведи меня к Симеону! Вызнать у него хочу – мочи нет!
– А ты сам что же? – хотел было отмахнуться Митрий. Он стоял на площади, глядя на окно царского терема, где ему почудилась головка Маши Брёховой. Не хотелось вдумываться, пошто вдруг Иринарху понадобился Симеон.
Маша более не появлялась, и Митрий, вздохнув, будто сейчас заметил товарища.
– Да, ты говорил – Симеон…
– Не по чину мне самому к нему являться.
– Пошто тебе старец?
– Спытать хочу.
Иринарх стоял, опустил глаза долу, но Митрий ощутил звонкую ярость боя, исходившую от скромного пономаря. Он знал: под рясой билось сердце неукротимого воина.
– После обедни жди меня в храме, зайду за тобой.
В сумерках повалил снег, Митрий с Иринархом протаптывали дорожку к высокому крыльцу возле Житничной башни, сметали голиком снег с набухших деревянных ступеней, поднимаясь на второй ярус братских келий.
Симеон усадил гостей на лавку, оглядел их: оба юны, усы едва пробиваются; один быстроглаз, светловолос и крепок телом, другой – постник с длинными русыми волосами, но щёки по-младенчески румяны, и дух в очах горит неукротимый.
Чернец прочёл краткую молитву пред образом Сергия и повернулся к товарищам: что?
Иринарх, встав и трепеща от волнения, начал:
– Отче, к милости твоей припадаю: просвети мои сомнения, знание подай. В смятении душа моя. Ляхи – народ веры латинской, они Христа исказили. Но вот литва – и бают по-нашему, и молятся так же, и в Христа нашего верят. Откуда взялись они? Пошто землю нашу воюют?
Удивился Митрий, глядя на узкую спину Иринарха: сам он об этом же размышлял, но робел спрашивать.
Долго молчал Симеон, вглядываясь в затейливый переплёт окна. Колено своё, перебитое в Молоденской сече, не замечая того, погладил.
Слюдяные блюдца в свинцовой раме иссиня-чернели, по стенам, отражаясь от изломов слюды, скакали блики.
Чернец махнул рукой Иринарху – не маячь, сядь. Вздохнул. Светло взглянул на юнцов.
– Эх, братцы, коротко об этом не расскажешь. Да и не знаю я многого. Что ведаю, с Божьей помощью изложу. Слушайте.
Пять столетий назад, а то и поболее, когда о Москве и слуху не было, жил Владимир-креститель – князь Киевский. Бабка его Ольга, псковитянка, прислала на Волгу родича своего – Углич поставить, через Углич путь вниз по Волге да малыми реками на полночь – в леса дремучие – держать. Знала она, что залесская земля водными путями крепится. Владимир же пришёл на Волгу, двинулся к мерянскому граду Ростову и на верх речной, перевалил и поставил близ Суздаля град Владимир. Внук же его Ярослав на Волге Ярославль град выстроил. Его же внук Юрий, рекомый Долгоруким, в Суздальской земле укрепился. Родичи Юрия по всем градам до самых ляхов сидели. И вся земля Русью звалась. И бысть то три сотни лет, доколе не явились на русскую землю злые татарове, Рязань пожгли, Владимир разорили и всю землю истоптали, прахом пустили. До Киева добрались – сокровища Печерские разметали, сокровища земные уволокли. Чернигов огню предали. Горе стенало над русской землёй. Оплакала Русь погибших, оглядела себя – стоит она в рубище на пепелище, и даже плата нет – главу покрыть.