Тогда поднялся из приморских земель, из племени, зовомого жмудью, князь Гедимин. Жмудь с соседней литвою целы остались, татары до них не достали. В Исуса они не верили, был у них свой бог нечестивый, Кривом величаемый. Из наших уцелевших бояр многие к Гедимину бежали, и с ратниками. Внук его Ольгерд таково ополчился, что на татар сам в поле отважился. Далеко прошёл, почти до моря синего, и река там Синюхой прозывается. Вот на той-то Синюхе и сразились с татарами. И одолели. То-то ликования было! А наши князья гнезда Александрова тогда и головы поднять не смели, а ежели поднимали, то тут же её теряли. Слышали, сколь много тверских-то князей в Орде полегло.
Жену взял – витебскую княжну, с неё всё княжество Витебское в приданое получил. Вторая жена – тверитянка. Обе ему сыновей нарожали, каждому сыну по городу богатому досталось, но все в отцовой руке ходили. Дочь отдал он за нашего Владимира Андреевича Серпуховского, Владимиру от шуринов – князей Брянских, Трубчевских, Стародубских и Новгород-Северских – подмога сильная была.
– Не уснули ещё? – обратился Симеон к юношам. Лицо его, освежённое мыслью и речью, оживилось, глаза заблестели, и Митрий подивился – чернец показался ему значительнее, чем всегда, моложе и важнее, чем сам Иоасаф и воевода Роща.
– Внемлем! – отозвался Иринарх. Он впитывал каждое произнесённое слово. – Но ведь Владимир Андреевич – это ж двести лет назад было!
– Глубоки корни у дубочка! Ты дубок пересаживать не пробовал?
– Нет, – мотнул головой Иринарх.
– Бывало, дубок на ладонь от земли взошёл. Подроешь заступом – а корень в глубь идёт. Оборвёшь корень – деревце не приживётся. Копаешь-копаешь, на сажень в землю уйдёшь – и тогда едва корень добудешь. Вот и здесь так же. Ты быстрого ответа ждёшь? Так нет его. И быть не может.
Заскрипели ступени крыльца, стукнула дверь – служка бросил на пол охапку хворосту, дверь притворил тщательно. Печную заслонку открыл – там угли рдеют. Кинул застывший комель сосновой ветки – не враз затрещало, полыхнуло.
Симеон хлебнул из глиняной кружки воды, перекрестил рот, сморгнул, продолжил:
– Сын Ольгерда Ягайло качнулся было на нашу сторону – как на Куликовом поле Мамая разбили, так сразу к Дмитрию Ивановичу на Москву свататься побежал. Дескать, на дочке твоей женюсь и всю Литву в православную веру окрещу. Но тут Тохтамыш явился, Москву сжёг и вновь выход ордынский утвердил. Ягайло тут же от обручения отказался…
– Вот подлец! – воскликнул Митрий.
– Ну почему же? Он же нехристь, у нехристей совести нету. Как ему выгодно, так он и повернул. Тут же послал сватов в Польшу. А там как раз и король, и королева разом померли. Одна дочка осталась – отроковица. Давайте, говорит, сироту в жёны возьму. Заодно и всю свою Литву в латинство переведу. Ляхи и рады: знают о сильных литовских воинах. Согласили. И стало посему. И звались их короли по Ягайлу – Ягеллонами. И у литвы с тех пор с ляхами союз. Наши исконные княжества под латинянами оказались. Так скудельница православная треснула.
После-то Ягайла был ещё у Литовского княжества сильный князь – Витовт, у него сыновей не было, одна дочь. Но он-то как раз на Москву смотрел, единую дочь свою за Московского князя выдал. С тех пор во всех наших великих князьях кровь литовская течёт. Текла… – Симеон прикусил губу. Долго смотрел в почерневшее окно.
– Владения Витовта почти до Москвы доходили. Шутка ли – полторы сотни вёрст проедешь – и уже Литва. За Угрой – Литва, за Окой – Литва, и Тулу перенять были готовы. Киев, Чернигов, Брянск – всё их. Даже Смоленск захватили, природного князя выгнали. С Ордой да с крымчаками вечно союзничали – и всё против Москвы. Да и на Москве неправды много творилось. И наши князья молодшие, обиженные на великого князя, под руку королей Польских да князей Литовских бежали. Те обиженных – как-никак родня! – по знатности и родству на землю сажали, города округ Новгорода-Северского в кормление давали – те, где вера православная держалась. Как Речь Посполитая слабеть начала – великий князь Василий Иванович те земли себе забрал, под присягу подвёл, службу учредил.
Про Комаринскую волость слыхали? Дворцово угодье, самый лакомый кусок царь Борис себе забрал. А города там богатые, вольные, многолюдные. Земля сильная. У нас рожь сам-друг урожай даёт, а там сам-треть, сам-четверть. Пшеница в человеческий рост, вишни сладкие, дули соком истекают. Комаринцы да севрюки, что вокруг Новгорода-Северского живут, – народец гордый. Калачи ежедён едят. Не по душе им оказались законы да пошлины московские. И теперь взбунтовались. Кому, говорят, хотим пристанище дать – тому и даём. Они-то за расстригой и пошли первыми. Да всё про своих князей твердили, что в старину к ним от московской смерти бежали.
Новый царь наш Борис того не забыл. Против расстриги послал Василия Шуйского воеводой. Три года назад это было. Близ Путивля каменного, под Добрыничами разбили. И началось избиение. Царь Ирод, поди, милосерднее был.
Голос Симеона задрожал, голова опустилась, и слеза заблестела в краешке глаза.
– Неужто, отче, и ты там был?
Чернец не отвечал. Потом поднял голову, обратил глаза к лику Христову, мерцавшему на иконе, перекрестился истово:
– Так скудельница наша православная и расселася, на черепки распалася. После того похода и постригся. Не мог муки душевной терпеть. И теперь не отмолил ещё грехи свои. Боюсь, не отмолю до смерти.
– Господь милостив, – прошептал Иринарх. Глаза его наполнились слезами: – Люди, знать, осерчали.
– Кто поначалу укрылся по лесам, кто жив остался – тот позже в сердце вошёл, пепелища узревши. По всей земле весть неслась. И когда второй-то вор на Москву двинулся, ему и скликать людей не потребовалось – сами со всех сторон шли Москве за разор мстить. Ну, поляки-то – те грабить пристроились. Вот ноне, бают, Лисовский в большой силе к Галичу двинулся. Что бы ему за Волгой-то понадобилось? Не знашь? То-то. Меха туда по осени стекаются со всех Вятских лесов… Да. Сплелось многое – в какой повести о том правдиво скажется?
Обратившись к Спасу, книжник начал честь молитву. Смолкло потрескивание, не колыхался огонь в плошке.
Молящийся произнёс «аминь».
Иринарх, вздев горящие глаза, спросил с вызовом:
– А верно ли, что князь наш Роща расстриге служил?
– Не понюхавши пороху – легко храбрым быть, – печально сказал старец. – Захватили тогда мятежники царских воевод врасплох. Никто ведь мятежа и не чуял, в самборской печи его выпекали, далече от Москвы. Требовали присягнуть воровскому царевичу Димитрию. Воронцов-Вельяминов самозванца изругал, его на глазах у всех страшной смерти предали. Роща тогда сдумал: присягну – под угрозой присяга подлинной не считается, жизнь свою сохраню, кому я мёртвый-то нужен? Присягнул. Тут как раз царь Борис умер. Приказано было Роще город Рыльск на Сейме оборонять – и он так оборонял, что никто его взять не мог. Хотя желающих было хоть отбавляй….
Симеон прикрыл глаза, прислонился спиной к стене.
Беседа была закончена – но отроки не уходили. Что-то ещё волновало их, и Симеон вопросительно поднял голову:
– Ну, что ещё? На службу пора сбираться.
– Прости, отче, мочи нет – знать надо: ради кого ты всё пишешь? Кто будет опись нашим вылазкам читать? Мы-то сами всё знаем. Али царю доставят? – с волнением спросил Иринарх.
– Царю. Только не земному – небесному. Конец света уж близок – каждому по делам его воздастся. А дела-то наши в книги записаны! Каждого упомяну, кто за Христа стоял, кровь проливал.
– Когда же ждать-то?
– Ежели по новому счёту – то в год антихриста, одна тысяча шестьсот шестьдесят шестой. Недолго осталось.
Звякнул колокол – к вечерне.
– Подите прочь, окаянные. Больно много знать возжелали! Будет вам…
Митрий с Иринархом поспешно встали, поклонились чернецу. Митрий в полумраке кельи вглядывался зорко в черты знакомого лица и видел теперь не богомольного старца, а опытного воина. Симеон перекрестил их:
– Пришёл наш черёд страдать, и терпеть, и за грехи свои и человеческие ответ держать. Молитесь усердно – вы чистые, вас Господь услышит.
Отворилась и затворилась дверь.
На заснеженной лестнице Иринарх закачался, сел на ступеньку:
– Больно как…
Закрыл глаза, откинулся, дыша прерывисто.
– Больно… Господи, спаси, сохрани и помилуй мя грешнаго… Больно…
Митрий растерялся, сел рядом, тормошил друга:
– Вставай, вставай, на службу пора.
– Пора! – эхом откликнулся Иринарх, поднимаясь, усмехнулся через силу: – Иоасаф сказывал, что Иринарх значит – правитель мира. Что же я за правитель мира, коли с собой совладать не могу?
Спустился вниз и побежал, высоко поднимая вязнущие в снегу ноги, к собору.
3 января 1609 года
Темно, темно и холодно. Даже в келье, где живёт воевода Григорий Борисович, к утру такая стужа, что из-под тулупа высовываться страшно. Третьего дня мужики с благословения Иоасафа амбар на дрова разобрали. Хватило лишь на одну ночь.
Холодно тулуп покинуть, но надо. Роща уже встал – править вылазку по дрова. Старец Симеон велел Митрию с казаками снаряжаться, набрать как можно больше тонких берёзовых и еловых веток – в келью к нему приволочь, берёзовые почки от цинги жевать и хвою настаивать.
Как ни старались собираться в тишине, в полупустом стане Лисовского всё же учуяли москву – кони лисовчиков заржали, монастырские кобылы, впряжённые в сани, им откликнулись.
Всё же до рощи добрались, и топоры застучали.
Митрий успел саблей нарубить берёзовых веток, связать их прихваченной верёвкой, как налетел на него лисовчик – юноша успел поднять перед собой берёзовый пук. Сабля разрубила ветки, застряла в вязанке. Митрий крутанул вязанку, выдернулась, выпала сабля из рук жолнёра. Сзади на жолнёра набежал монастырский слуга Леонтий Смирнов, сбил с ног, сам свалился. Злой казак с пикой выскочил из-за поваленной берёзы, ранил Леонтия со спины в плечо. На него налетел, как чёрный вихрь, Фёдор Карцов, пригвоздил к стволу.