Митрий подхватил Леонтия под мышки, втащил на сани, головой на вязанку, взял вожжи. Но!
Кривоносый старшина Фёдор Карцов, что был ранен полтора месяца назад, оправился быстрее других – и теперь рвался в схватку. Митрий заметил, что Фёдор успел срубить и бросить на сани несколько разлапистых еловых ветвей – не иначе как ради отвара. Рыжий Гаранька, подмастерье каменотёса Шушеля Шпаникова, глядя на Митрия, тоже рубил ветки – чтобы не мелочиться, навалил на сани три вершинки молодых берёз.
В город въехали с опаской – но лисовчики не преследовали, видать, и вправду мало их было. Не соврали, что сам Лисовский далеко ушёл, к Галичу.
После заутрени Митрий принёс пук берёзовых веток Симеону. Тот кивнул, дескать, на лавку положи, поманил вестового к себе.
– Ты везде вхож, служба у тебя такая. Знаешь ли боярских детей переяславцев? Пётр Ошушков да Степан Лешуков.
– Это те, что на ругань забористые? Как же, знаю.
– Это прежде они были забористые, а нынче чтой-то попритихли. Приглядел бы ты за ними? Не по нраву мне эта тишина.
– Как приглядеть-то? – удивился Митрий. – Не малые же робята. Носы им, что ли, утирать?
– Тебе нос впору утереть, дитя неразумное. Чую – измену они замышляют.
Митрий изумлённо замолчал. Бежать – передавать срочное – он давно привык. В дело ходил. А вот соглядатаем…
– Ты присмотрись… Иринарху то же накажи… – веско сказал Симеон. – А почки те берёзовые – скуси да жуй с толком, долго, да по дёснам языком вози. Слышь?
Митрий вышел на крыльцо. И увидел сверху: за водой с ведром спешила Маша Брёхова в старой царевниной шубейке, знать, пожалованной за расторопность. Маше ли берёзы принести? Да ведь засмеют: экий жених с веником сватается!
Ну и пусть скажут, внезапно рассердился Митрий. Вон что Симеон про цингу говорил: и зубы шатаются, и ноги слабеют, и помирает человек, словно и не было. А Машу жалко! Сирота. Кто о ней позаботится?
И пока Маша ждала очереди, успел обернуться – забежать к себе, перехватить пучок колючей крапивной верёвкой, догнал девушку уже с полным ведром воды.
Все на площади видели, как вестовой девке берёзу поднёс. Но никто не засмеялся.
– Ты жуй почки, Маша. Жуй. Мор идёт, сказывал Симеон. А берёзы мор боится.
Маша взяла ветки, прижала к лицу, улыбалась – по щекам текли блестящие слёзы.
Рождество приходилось на 4 января. В канун стояли всенощную. Не все смогли выдержать.
Всенощную на Рождество служили торжественно – и далеко за стенами было слышно согласное пение. Но свечи берегли – взять новых было неоткуда. По обители плыл запах ладана.
5 января 1609 года
Гетман Сапега регулярно старался делать записи. Не сам, конечно: «Историю кровавого Марса и мужественных дел Вельможного пана его величества Яна Петра Сапеги…» писали секретари. Но под его диктовку.
Вот теперь секретарь, водя обгрызенным пером по дорогой, заранее запасённой бумаге, время от времени поглядывал на гетмана: высокий лоб, высоко поднятые брови и длинный крупный нос противоречили маленькому подбородку с едва заметной бородкой. Узкие косицы коротких русых волос, не прикрывавших куполообразного лба, не соответствовали холёным, в меру пышным усам. Пронзительными были глаза – светло-зелёные, прозрачные, светившиеся коварством. Этими-то глазами он умел взглянуть так, что пахолки подчинялись даже против своей воли. Невысокий, не обладавший особенной силой, он подавлял своей жёсткой властностью.
Сапега, словно забывшись, задавал себе один и тот же вопрос: зачем он, Ян Пётр, здесь? По наказу родича своего Льва Сапеги, великого канцлера Речи Посполитой, который и толкнул его к царевичу Димитрию, вору. Как же он, уже популярный в польской армии командир, согласился на эту авантюру? Внезапно вспомнил, как жена – из немецкого рода Вейхеров – с искажённым от раздражения лицом настойчиво твердила: пятерых детей сделал – обеспечь наследством.
Он-то ещё ничего, ему братец двоюродный Лев Сапега на наём войска серебра подбросил. А вот его союзничек, молодой, да ранний, – гетман Роман Ружинский, что подмял под себя все дела царька, – тот все свои родовые земли заложил, взяв под них у краковского воеводы 60 тысяч злотых. Он надеялся на московскую казну – да прогадал: у воровского царя ни шиша, ни гроша. Роману и возвращаться теперь некуда: либо пан, либо пропал. Ради чего пришли они оба на Русь? Чего искали? По локоть засунув руки в кровавую кашу междуусобной брани, на что надеялись?
Вскрыть бы монастырь – кубышку, полную злата. Тогда можно и домой, и чёрт с этим вторым Димитрием-царьком, по-русски – вором.
Но стоять под Троицей – это не под Кирхольмом. Там он славу свою добыл – с честью выдержал атаку самого шведского короля Карла IX. Здесь на него в атаку никто не идёт. Всё замерло в снегах. И хочется наконец открытого боя. Скоро, скоро эта неразумная москва будет замерзать и умирать на своих богатствах. Но пока они держатся, хотя сил для боя у них уже почти не осталось. И выстрелы стали крайне редки – пороховой припас закончился. Но стены крепки, и камней в мостовой ещё достаточно. Смельчаки, что залезают на самые высокие деревья в Терентьевой роще, доносят, что мужики и монахи камни колупают, на башни тащат.
…За стеной, за непрозрачным слюдяным окошком деревянного, наспех построенного в Клементьевском лагере дворца до самой Москвы, до Днепра, до Гродно и Вильно лежали снега. Задремав, Сапега видел словно наяву белые колонны Падуанского университета, чисто выметенные плиты двора, ровные дорожки Аптекарского огорода, бассейны с изящными струйками фонтанов. Зачем всё это было в его жизни? Зачем зубрил он латынь? Зачем прослыл храбрейшим командиром Польши? Чтобы сгинуть в этих снегах?
Ну уж нет.
В этот день в дневнике Яна Петра Сапеги секретарь записал:
«Вылазка из монастыря в намерении напасть на лагерь Лисовского, но московитяне возвратились безуспешно. Убито 70 детей боярских и захвачено в плен 8 монастырских служек. С нашей стороны ранено два челядинца и захвачены трое донцов».
6 января 1609 года
Утром вылазка из монастыря была – в рощу и на туры, дров ради. Фёдор Карцов вновь отличился, лез на литву – и вновь ранен в плечо.
Маша Брёхова по совету Симеона щипала хвою в деревянную посудину, толкла толкушкой и заливала водой, настаивала день. Потом поила Фёдора, рану ему промывала, дабы не гноилась. Чашник Нифонт приходил к Фёдору Карцову в больничную палату, ворчал: дескать, защищаться надо учиться, не переть на врага дуром. Отвага без ума – что лето без дождя: спалит.
8 января 1609 года
Затрещал мороз над Троицей, полопались брёвна в срубах, застыли в неподвижности леса, рыба в реках ушла в глубокие ямы – на перекатах промёрзли реки до дна. Ночью ярко горели на небе звёзды, и младенец Исус лежал в яслях, как в колыбели, протягивал к звёздам махонькие ручки.
Пленные жолнёры с утра до ночи мололи ручными жерновами зерно.
Троицкие сидельцы сожгли в хлебне ещё одни сени и чулан. На стенах замерзали караульные. В кельях и клетях слышался кашель.
Как обычно, до свету собрались крестьяне в Мишутин овраг, заросший лесом, за дровами. Молодой князь Иван Григорьевич Долгоруков вывел из Конюшенных ворот конных казаков и десятка два стрельцов. Снег противно визжал под ногами, копытами и колёсами, словно жаловался на неразумных.
Розовые пояса украсили небо. Оно светлело, из синего превращалось в голубое.
Снегопадов последние дни не было, и наезженная дорога никого не встревожила. Но старшина Борис Зубов оглядывался настороженно.
– Неладно! – говорил он Митрию, шедшему рядом. – Ох, неладно!
– Да что неладно-то? – беспечно спросил Митрий. – Вроде тихо всё.
– Вот тот-то и оно, что тихо.
Отряд спустился под откос, вошёл в рощу, мужики достали из-за кушаков топоры. И тут из-за деревьев в упор ударили выстрелы. Несколько человек разом вскрикнули и упали.
– Засада! – гаркнул Зубов. – Разворачивай сани!
– Ребята, за Троицу! – закричал, сорвавшись на визг, Иван Григорьевич. Рубанул литовца с ружьём, в кожухе, крест-накрест перепоясанном бабьим платком.
Возницы суетились, разворачивая сани. Мужики с топорами бросились на врагов. Но грянул ещё один залп – и многие упали в рыхлый взметнувшийся снег.
Митрий толкал сани, помогая лошади выбраться наверх. Зубов, проскакав назад по дороге, выстрелил в кого-то и, спешившись, бился саблей, выкрикивая ругательства:
– Иуда! Гад! Предался!
«Только не в лошадь, только не в лошадь!» – молил Митя, лёжа на санях, вцепившись в жердину.
Лошадь прорвалась через засаду.
Митрий свалился с саней в снег – крикнул вырвавшемуся Зубову:
– Рядом!
– Взяли! – крикнул Зубов, хватая за ноги убитого изменника.
Митрий схватил за руки – они отбросили тело с дороги, чтобы проехали следующие сани. И мгновенно упали в снег, увидев нацеленные на них из-за куста ружья. Из двух стволов вылетели снопы огня. Старшина тотчас вскочил, бросился догонять убегающих. Рыжий конь Зубова остался лежать на боку, Митрий схватил узду, поднял коня, побежал за забывшим страх Зубовым.
Ворота уже затворялись, когда оставшиеся стрельцы вбежали в город. Последним въехал молодой князь.
Едва стал на место засов, как разом взвыли бабы. Иван Григорьевич, не сдержавшись, хлестнул по толпе плёткой: – Молчать! Вас ещё усмирять!
Маша, шатнувшаяся было к Митрию, остановилась, отирая глаза рукавичкой, попятилась.
Роща стоял против сына, устремив взгляд поверх ворот:
– Много ли потеряли?
Старшины построили своих. Стали считать. Выходило, что недосчитались более пяти десятков человек, да ещё из вернувшихся – десяток раненых.
Безжалостное зимнее солнце светило на застывшие на ресницах бабьи слёзы.
Перед обедней поехали за телами убитых. Привезли больше сорока, и всё одно не хватало ещё десяти. Догадались: их взяли живыми. Среди них Наум из Служней слободы, лучший даже на Москве оконный мастер.