– А ежели кто воровские речи говорить будет али к измене склонять – казнь смертная! Гореть в аду изменнику на веки вечные!
27 января 1609 года
Старец Симеон писал к келарю Авраамию на Москву, тщательно подбирая слова:
«Что было ржи и ячменю, и все то роздали месечником, и теснота, государь, у нас великая хлебная и дровяная, и з гладу, государь, и с нужи черные люди помирают, и по дрова, государь, ныне пяди воры выехати не дадут; людей у них при старом много. Выехали, государь, наши люди по дрова сего месеца в 17 день, и те воры и литовские люди мало в город не въехали, немного и людей всех от города не отрезали, и сами мало в город не въехали; и Божией милостию и Пречистые Богородицы и великих чюдотворцов Сергия и Никона молением, воров каменьем з города отбили; и они уж были у Каличьих ворот и ворота было отняли. А и стреляти, государь, нечем зелья не стало, и дров нет: сожгли в хлебне многие кельи задние и сени и чюланы, а ныне жжём житницы; и ты ведаешь и сам, житниц на долго ли станет? На один монастырский обиход; а на город и на всю осаду отнюдь взяти и негде. На городе на сторожах все перезябли, а люди волостные все наги и босы, которые на стенах стоят».
Опасаясь измены, он сказал об этом письме только воеводам и Иоасафу, упросив свезти письмо Ждана Скоробогатова: единожды тот сумел проскочить через заставы, может, удастся и другой.
Письмо было перехвачено. Ждан сумел выкрутиться, сбить караульного, схватившего его, с коня и добрался до столицы, поведал келарю о бедствии монастырском.
И вновь, и вновь посылали из монастыря на Москву, и наконец дошли письма.
Авраамий говорил с царём. Шуйский обещал прислать помощь – но некого было присылать.
Мор всё сильнее начал оказывать себя. Иоасаф лично следил за тем, чтобы все крестьяне, их жёны и дети получали питание из монастырских кладовых, не раз ходил по сеням и кельям, куда набились окрестные жители, благословлял, смотрел, везде ли мир. Но народ всё больше недужел. До весны, до первой сныти и крапивы было ещё далеко. Надежда таяла.
Начало февраля 1609 года
Встали вьюги над русской землёй. Выли, заметали. Жизнь, казалось, ушла из недвижимой страны. Редкие дымы поднимались над крышами, ветер тут же рвал их, разносил клочьями над полями – вот уже и следа нет от запаха жилого.
Оглянись окрест. Где санные пути проторённые? Где увенчанный валами Дмитров, где глядящий вдаль Волоколамск, где страшная своим недавним прошлым Александрова слобода? Где солёный Ростов, зажиточный Суздаль, беловратный Владимир? Ярославль, Кинешма, Кострома, Молога, Романов, Галич, Углич, Устюг, Вологда – где?
Нет ответа.
Всё потонуло во вьюжной круговерти.
Не слышно и Клементьевского стану.
Заставы вороги стерегут, но движения не заметно.
Третьего февраля, едва приутихла метель, осаждённые малым числом совершили вылазку в Служень овраг, на дальнюю заставу. Ярослав Стогов взял языка; Кристопу, перебежчику от ляхов, повезло больше – взял целого пана Ковалевского: тот-то наверняка знает, что во вражьем стане деется. И у нас не без потерь: дворянина стрельца Ивана Назимова ранили.
От языков узнали наконец, отчего тишина настала: пан Сапега со свитой в Тушино уехал. Войску пора жалованье платить, а нечем. Он и отправился к царьку – деньги выбивать.
– Не выбьет! – сурово говорил Долгоруков. – Откуда у вора серебро? Он у наших же бояр в долг столько набрал, что до конца жизни не расплатиться.
– Вот что плохо, – молвил Иоасаф, – покуда он будет с вором препираться, его людишки совсем борозду потеряют. И без того народишко грабили, а теперь без вожжей совсем распоясаются.
– Эх, сейчас бы сургутских моих охотников! – невольно вырвалось у Голохвастого. – Я бы с ними в поле вышел!
Как давно это было! Десять лет назад! Север, снега и воля! Стрельцы да промышленники, что друг с другом, казалось, на ножах. Но на деле сургутский воевода Алексей Иванович Голохвастый не сомневался: коли придёт беда – все друг за друга горой станут.
– Сам-то ослабел! – недобро бросил Роща. – На ходу качаешься.
– Все мы под Богом ходим! – усмиряюще сказал Иоасаф. – Нет нам помощи ниоткуда. Вновь надо к царю писать. Лишь на него надёжа.
– Завтра надо счесть всех, кто на ногах держится, – Роща поднял голову, обвёл глазами келью Иоасафа с печью – изразцы муравленые. – Скоро не на чем будет хлеба испечь.
И выезжали для дров, и было дело. И вдругорядь отправились в тот же Мишутин овраг. Дорожку накануне проторили – ляхи то вызнали, с заставы на Ростовской дороге туда же сунулись. Тут Пётр Ошушков, что прежде бежал да раскаялся, себя оказал – бился аки лев, ранен был. Дров навезли-таки порядочно. Немного отогрелись сидельцы.
По примеру Митрия многие тащили теперь в город ветки и прутья, жевали почки и кору, хвою щипали и настаивали, но мало её было. Молочка не видели уже давно, яиц тоже не было – оставшиеся куры по морозу не неслись. Всего два-три сиплых петуха перекликались по утрам внутри города. Народ занедужил – ломило суставы, сыпь выступила, в сон и слабость клонило.
Митрий во сне видел мочёную бруснику, клюкву, капусту квашеную – но бруснику с капустой всю приели, а клюквы нонешний год не наготовили: в осаду сели. Да и раньше не готовили чрезмерно: со всех монастырских вотчин всю зиму крестьяне везли припасы: и рыбу мороженую, и птицу, и ягоду, и грибов солёных бочки. Теперь – едино толокно.
Вновь ярилась пурга. И вновь тишина стояла над обителью. Чудилось в этой тишине, что движутся где-то народы, кровь русская бежит по жилам времени – но в Троице одно: заутреня – обедня – вечерня, словно время кончилось.
16 февраля поздно вечером вновь в Служень овраг на заставу наведались – языков ради. Трёх человек взяли, да Фёдора Окинфова раненым назад привели.
Пока языков допрашивали, у княжьего крыльца народ столпился: что там деется? Вызнали, что вор Тушинский пану Сапеге денег не дал, а дал грамоты, дабы люди его разъехались по городам, кои Димитрию присягнули, и сами де с них серебро брали. И велел царёк Сапеге отправить Лисовского с ротами Мирского и Дзевалтовского к Суздалю, ибо много там собралось мятежников. Потому-то и опустел табор Лисовского.
Новая напасть подвела монастырь на грань беды: пруды – и Нагорный, и Верхний, наполовину спущенный ворогами, – промёрзли до дна. Не текла уже вода в обитель – ни потоком, ни струйкой. Набивали в бочки снег, закатывали в жильё, но из полной бочки снега воды выходило четверть. Нечистый, болезненный дух загустевал в кельях.
Роща гонял и сына своего, и Митрия. Каждый день у него для них заделье находилось. Голохвастый, превозмогая слабость, что ни день проверял караулы на стенах, людей своих строил, не давал в оцепенение впадать. Но мёрли детишки и бабы, и клали их на сани, отворяли ворота – и везли за стены хоронить. И тогда ни один враг не приближался к саням, ибо боялись мору больше, чем чёрт ладана.
В эти-то томные дни и вернулся из Москвы в обитель Ждан Скоробогатов. Удача улыбалась ему: вновь сумел он обойти вражьи заставы.
Ввели его к Роще, вина налили в медную стопу. Крупные губы Ждана, побелевшие от холода, улыбались. Митрий застыл у дверей, боясь проронить хоть слово.
– Будет подмога. Отец Авраамий сговорил царя: посылает он к нам стрельцов с пороховым и съестным припасом. Просит к встрече готовиться.
– Когда ждать? – нетерпеливо спросил Голохвастый.
– Пока обоз снарядят… Сухан велел готовиться на двадцать пятое, к полуночи.
– Иди на поварню, скажи – игумен велел досыта накормить, – приказал Ждану Иоасаф.
Григорий Борисович оглядел келью, заметил замершего Митрия.
– Ступай за дверь. Стань в сенях, караул кликни к дверям. И чтобы муха близко не пролетела. – Повернулся к воеводе и игумену: – Думать будем, как лучше встретить.
22 февраля 1609 года
День стоял солнечный. Запрягли тех лошадей, что были в силах, открыли Святые ворота – благо врага видно в округе не было – и отправились с Божьей помощью на Кончуру, к мельнице, по воду. Авось и постирать что успеется.
Пока пешнями продолбили прорубь, пока вёдрами бочки начерпали – долгонько вышло.
Сани с наполненными бочками с трудом поднимались в гору, крестьяне подталкивали их, помогали лошадям. Солнце слепило, и переяславцы, сторожившие на той стороне плотины, не сразу заметили сапежинцев: всё же вылезли они из тёплых пристанищ в мороз с дерзкими сидельцами переведаться.
И вновь было дело, Игнатия Ковезина ранило. Да Пётр Ошушков вновь отличился: с недавней раной незажившей в бой рвался, в сапежинцев палил, затем пикой колол. И вновь ранен был – ежели бы не тулуп бараний, проткнули б его копьём. А так больше тулуп порвало.
Вновь в больничной палате ходила за ним Маша Брёхова, рану промывала, полотном перевязывала. Петрушка, страдая от её девичьей красы, шептал ей торопливо:
– И не задел бы меня лях поганый, ежели б солнце глаза не слепило. Сверху на меня упал, ровно коршун клюнул. Но и я не прост!
– Знаю, знаю, – говорила Маша. – Молчи.
24 февраля 1609 года
Второй день дул ровный тёплый ветер. Снег немного осел, на санном пути виднее стали коричневые пятна лошадиного навоза.
Тушинская столица, которую на днях покинул Сапега, тонула в запахе лайна. Все стены и дворы были загажены испражнениями. Гноище. Грянула оттепель – из всех нужников потекло. Матка боска! Где они – фонтаны Падуи, которые так сладостно журчали в летний зной? Когда странная линия его жизни вывернулась так, что он сидит теперь под этой чёртовой Троицей?
Как это мерзко – видеть беспомощного, опустившегося пьянчугу, в которого превратился царь! Неужто это я ему присягнул? Неужто я сам привёл своих рыцарей в это бог весть что?
В Тушине Сапега впервые оказался заодно с Ружинским: царёк умудрился растратить львиную долю взятого в долг! Пан Роман предложил создать комиссию из десяти особ, дабы строго контролировать все деньги, имеющиеся в наличии у царька. Избрали децемвиров – вторым после взбешённого Ружинского был назван Сапега. Более ни царёк, ни Маринка не могли потратить ни злотого без позволения. Ныне он, Сапега, лично привёз серебро для выплаты войску. И это последние деньги. Пора, пора залезть в этот улей, добыть драгоценные соты!