…В монастыре зазвонили к вечерне. В таборе привычно услышали этот звон – и Сапега приказал подавать обед: во время вечерни козней от монастырских ждать не приходилось, все затворники усердно молились.
Но в этот раз ветер донёс звуки пальбы: кажись, на Волкуше заваруха.
Пан с досадой взглянул на жареную куропатку с грибами: в кои-то веки собрался поесть спокойно, и то не дают. Поморщился, вспомнив нищий стол у Тушинского царька: всё в округе ограблено, нигде не найти ни курицы, ни гуся, ни поросёнка. Приподнял было дорогой кубок с мальвазией, хотел хлебнуть – нет, так поставил на стол, ажно мальвазия расплескалась.
Что за чертовщина! Ещё этот сегодняшний посланник от ротмистра Мирского! Говорит, мятежники с огромною силою приближаются к Суздалю. Откуда огромная сила взялась? Все же на верность Димитрию крест целовали. Говорил, говорил он посланным в города: не зарывайтесь, деньги берите, но народишко не грабьте: мы на чужой земле, озлятся – и духу от нас не останется. Поди доберись до этого Суздаля на подмогу – это же две сотни вёрст будет!
Провёл рукой по усам, охватывая подбородок. Резко встал, приказал подать колет и кирасу. Проскрипел зубами:
– Курвы! Что им неймётся? Пошто из своего нужника вылезли? – и крикнул уже в полный голос: – Коня!
Все заторопились: пахолки седлали коней, несли панам оружие, сами снаряжались спешно, бежали за своими господами.
Оказалось, казаки и стрельцы открыто вышли из монастыря и напали на заставу на горе Волкуше, истребили почти всех.
Одна рота успела снарядиться. Пан Сапега, в шлеме с алым пером, скакал впереди гусар. В боевом задоре он – в глубине души – помнил, что у притаившейся на стенах москвы почти не осталось пороха, значит, пальбы не будет. Гнал дерзких до самых ворот – те закрылись, едва Сапега с товарищами подскакал вплотную.
Гарцевать у стены Сапега гусарам запретил – камней и кирпичей на стенах в избытке. Терять лошадей сейчас нельзя.
Ни с чем вернулись в табор. На Волкушу послали новых людей, караулы в таборе усилили.
В полночь затрубили тревогу. В оконницах заметались тени – лагерь был подожжён в трёх местах. Загорелись роты Соболевского, Токарского и Семнича. Тушить – воды не было. Забрасывали огонь снегом, растаскивали брёвна, чтобы пламя не перекинулось. На счастье, ветер стих, и удалось пламя сбить, хоть и погорело изрядно.
Сапега приказал усилить караул по всему валу – напасть могли отовсюду. Но почему-то атаки не последовало. Что за притча? И кто устроил поджог? Из Москвы ли кто пробрался или крысы монастырские нюх потеряли?
В обители все были наготове. Ждали подмоги из Москвы. Но вскоре после пожарной суеты стихло всё в Клементьевском таборе. Не трубил рог, не раздавались выстрелы.
Нет подмоги.
Едва пан Семнич лично собрался проверить караул на заставе на Московской дороге, как увидел странную картину: мотаясь из стороны в сторону, брёл крепкий мужик в драном кожухе, подпоясанном кушаком, сверкающим в свете факела то ли серебряными, то ли золотыми нитями.
– Стой! – выставила сулицы стража. – Ты чей?
– Клементьевский я! Домой иду!
– Что-то мы тебя раньше не видели! – засомневались пахолки.
– Неужто не видели? Так поглядите! – вкрадчиво произнёс мужик, сунув стражникам по монете.
Те с изумлением посмотрели на серебро: на новеньких монетах был отчеканен профиль Тушинского вора.
– Пана вашего покличьте! – доверительно попросил мужик.
Стражник помоложе развернулся и побежал было в караульную избу, но Семнич сам вышел из-за тура:
– Вот он я. Что тебе?
Факел горел неровно, и Семнич заметил, как мужик мотнул головой в сторону пахолков. Ротный понял:
– Подите погрейтесь.
Стражники исчезли. Мужик громким шёпотом произнёс:
– Обоз из Москвы в крепость. Пропусти!
И вложил пану в руку увесистый мешочек.
Семнич раздумывал:
– И много вас?
– Саней несколько, да казаков восемьдесят. Ради Христа пропусти. А то ведь биться придётся – сколько твоих поляжет, а? У меня ребята – звери.
– Мало, – быстро оглянувшись, ротный подкинул мешочек на ладони. – Это вы пожар спроворили?
Мужик промолчал.
«Не похож он на крестьянина, – подумал Семнич. – А серебро кстати. С осени ни гроша не видели, царёк, стерва, обещаниями кормит».
– Мои ведь только до утра стоят, – отрывисто произнёс пан.
– А мы утром и проскочим. До смены. Ты, главное, шуму не поднимай.
– Несколько саней, говоришь… Маловато будет, – повторил пан ещё раз.
– Вот!
Мужик долго шарил за пазухой – достал и отсчитал на ладонь ротному ефимков.
– Ладно, прикажу шуму не поднимать. Ради человеколюбия! – усмехнулся поляк. – Только вы уж потрудитесь, стражу-то свяжите покрепче.
25 февраля 1609 года
Перед заутреней в стане Лисовского раздалось гудение рога, послышалось несколько выстрелов. В монастыре откликнулся тревогой набатный колокол. Стража вглядывалась в рассветную даль, все монастырские срочно заступали в свои наряды.
Но тут по крепости разнеслось:
– Подмога идёт!
Все – и стар, и млад, и раненые, и недужные – все высыпали на стены, толпились на Круглой башне. Все вглядывались в знакомые до каждой складочки очертания Волкуши.
В гору взбирался отряд: впереди на лошадях – казаки, затем обоз – саней с дюжину: возле каждого возницы шли по два казака с заряженными пищалями, да возле саней в готовности с пиками народ двигался. Замыкали отряд вновь казаки верхами.
Сзади, выпалив из ружей, бежали казаки Лисовского.
Обоз уже подходил к монастырским воротам, и воины, идущие за последними санями, задержались, отстреливаясь.
Вперёд выехал казак в красной шапке:
– Я атаман Сухан Останков с казаками и слугами троицкими. Из столицы на подмогу.
На стенах народ закричал, заволновался, узнавая своих, из Служней слободы, кои с прошлого лета на Москве задержались, на монастырском подворье, а ныне келарем Авраамием посланы в Троицу.
Роща переглянулся с Голохвастым, кивнул: отворять ворота.
Отряд втянулся в крепость. К слугам кинулись родные – обниматься, и строй разрушился.
Сухан окинул взглядом толпу и твёрдым шагом подошёл к игумену.
– Благослови, владыко.
Иоасаф, дрожа от радости, перекрестил атамана, приложившегося к руке, и весь отряд.
Григорий Борисович кивнул Сухану, Голохвастый крепко обнялся с товарищем, с которым в прежние счастливые годы ходил до Камня.
– Как же прошли вы через табор вражеский? – изумляясь, вопросил Иоасаф.
– Этот пёс ротный всё серебро из меня вытряхнул, – скривился Сухан, – за то, что его люди тревогу не подняли. В Клементьевском после ночного переполоха все спали, так мы и прошли. Да у мельницы лисовчики на нас налетели и четверых казаков от отряда отбили, мы невредимы прошли. Добрые ребята в плен попали. Эх!
– Святой Сергий, чудотворец, и Никон святой вас заступили, молитвами своими укрыли! Слава Господу! Аминь!
– Аминь! – откликнулась площадь, крестясь.
– Почему же не напали? – задумчиво спросил Голохвастый.
– Серебро как разрыв-трава – все замки отворяет, – хохотнул атаман. – Да, в обозе порох, пули да припасы съестные. Авраамий травы да коренья лечебные прислал. Один воз от Шуйского-царя для царевны Ксении. Всё кстати будет.
– Мы вас по слову о полночь ждали.
– Мы с ребятами рассудили так: ночь – она ведь не только нам на руку, но и ляхам. Отбили бы часть обоза – как бы я потом Авраамию в глаза взглянул? Я ведь на кресте поклялся, что пробьюсь.
– Как на Москве? – сурово спросил Роща. Он стоял как крепостная башня – в волчьей шубе, крытой малиновым сукном, широко расставив ноги.
Сухой развернулся к воеводе всем телом, поправил на голове шапку, отороченную соболем, подтянул кушак. Окинул быстрым взглядом всех стоявших рядом.
– Худо на Москве, – ответил тихо. – Под Шуйским стол шатается. Перелёты бегают из Кремля в Тушино, потом назад – царь их принимает да слушает! Тех, у кого шапки повыше. А тех, кто поменьше, подручные его хвать – да ночью и в прорубь. Весной возле Нижнего немало, знать, утопленников выплывет. Я и рад был сюда уйти: у вас хоть понятно, кто враг.
– Цинга у нас. Мор, – сурово сказал Голохвастый.
– А на Москве рази не мор? Здесь от цинги мрут, на Москве от голода – домовин уже никто не ладит, сотнями в ямы кладут.
Иоасаф высоко поднял руку с крестом, перекрестил атамана:
– Господи Исусе Христе, помилуй нас грешных!
Сухан приложился, за ним к кресту по очереди подошли все его казаки.
Алексей Голохвастый занялся размещением отряда в восемьдесят человек. Слуги монастырские, что из Москвы прибыли, по своим разбежались.
Роща поманил Митрия:
– За воеводой следуй. Ежели что потребуется – ко мне беги, будем думать.
Но Митрий не успел побежать за Голохвастым.
За городом, вдали, раздался барабанный бой. Он не смолкал и, раскатываясь под опустившимся небом, пробирался в самое нутро.
Воеводы и атаман поднялись на стену.
Внизу, там, где когда-то была верхняя стена Подгорного монастыря, с саней спрыгнул мужик в красной рубахе. Оттуда же сволакивали обрубок дерева. Рядом, связанные, стояли четыре сухановских казака.
Над всеми на вороном коне возвышался пан Лисовский, белые перья покачивались над головой. Красив пан: лицо чистое, брови прямые, глаза твёрдые, карие, нос прямой, усы соразмерны, шея мощная, короткая борода очерчивает твёрдый подбородок. Красив пан – но недоброе светится в его очах.
Видят со стены: с первого казака сорвали одёжу, кинули тело на плаху. Задудели дудки – и кат принялся казнить пленника, глумясь над его телом. Сбежавшиеся враги откликнулись воплем.
У Митрия ноги отнялись, дыханье перехватило. Когда в бою увечат – это одно. А тут…
Кинули на плаху второго – задудели, заржали – и вторая голова покатилась в снег.
Сухой подскочил к Роще:
– Что делают, суки! Пальни в них!
– Пороху нет, – горько опустил голову Роща.