– Тогда я на вылазку! – вскричал атаман.
– Нет! – рявкнул воевода, – вас как курей ощиплют. Их тысячи! Чудом проскочили – благодарите Бога.
Казаки Сухана взорвались проклятиями – кровь третьего товарища обагрила пригорок – и тут же палач нагнул голову четвёртого.
Монахи читали отходные молитвы.
А палач на виду у всех ругался над мёртвыми телами.
Дудки умолкли, и до Круглой башни донёсся крик Лисовского:
– Всех вас… вошь… передавим!
– А-а-а! – вопли поляков и литвы сливались в один звук.
– Братцы, простите, братцы! – крестился Сухан Останков. Губы его дрожали.
– Казнить пленных! – вдруг донеслось из толпы на стене. Митрию послышалось, что это был голос Фёдора Карцова. И уже через мгновение все монастырские в один голос кричали:
– Казнить пленных!
Роща и Голохвастый переглянулись, и Алексей Иванович, сжав тонкие губы, кивнул:
– Казнить.
Оба спустились к Иоасафу, стоящему подле ворот.
Григорий Борисович твёрдо сказал:
– Отче, Лисовский казнил четверых казаков, над телами страшно надругался. Благослови, отче, казнить пленников!
– Всех? – жёстко вопросил Иоасаф.
– Всех! – ответил Роща.
В молчании стоял Иоасаф, опустив голову. Потом поднял её и рек:
– Благословляю! Грех беру на себя.
И, покачнувшись на повороте, нетвёрдой походкой удалился в Троицкий собор.
Там, оставшись один, беззвучно шевелил губами, на сводя глаз с золотого оклада Троицы. Весёлым зелёным светом сияли изумруды в венце, ярым солнцем на закате светились рубины, ласкали глаз лалы. Для них, для тех, что за стеной, это вожделение – золота, богатства, власти. Для нас, здесь, в обители, – преклонение: Господу отдать самое дорогое. Господь может карать – но пока он не явился второй раз на землю, карать приходится людям. И кровь заливает святую землю. А грех решения – на нём.
Против Красной горы, за Плотничной башней, встали стрельцы и казаки. Из Конюшенных ворот к старой токарне вывели сорок два человека литовских пленников – и знатных, и простых. Палач, засучив рукава посконной рубахи, подвязав кожаный передник, поудобнее поворотил плаху, опробовал в руке топор.
С Красной горы, от туров, смотрели на месть с ожесточением.
Но не успели ещё гонцы донести о содеянном Сапеге, как задудели рожки на взгорке, что над Верхним прудом. Из табора Лисовского выскочило множество народу – но залп из пушек отогнал лисовчиков от взгорка и дороги к воротам. На пригорок под охраной казаков Сухана вывели девятнадцать человек казаков-лисовчиков да изменников, что пристали к пану, и вновь была палачу работа. Кровь за кровь.
Изменники взвыли, глядя, как падают, катятся головы их родичей и побратимов. А со стороны Княжьего поля бежали те, кто был свидетелями казни первых сорока двух человек. Но не на Сухана – в ярости кинулась толпа на самого Лисовского. Верные пану казаки сгрудились вокруг предводителя, но толпа пёрла прямо на пики, кричала исступлённо, желала растерзать виновника гибели товарищей. Уже чей-то засапожный нож из гущи людской пролетел в сторону пана Александра, попал в чужого коня – конь взвился на дыбы, понёс. И кончилась бы здесь жизнь Лисовского, если бы на дороге не затрубил рог самого Сапеги. Раздался грозный голос:
– Назад!
Толпа отхлынула.
– Утром жалованье выдам! – крикнул Сапега, сверкая зелёными глазами, держа пистолю наготове. – Мятежа не потерплю! Ротные! Построить свои роты! Развести людей по местам! Кто не разойдётся – враз к дьяволу отправлю.
Роты неохотно строились.
– Я тебе должен! – пытаясь усмехнуться, проговорил Лисовский, скача рядом со спасителем назад, в Клементьевский лагерь. Однако глаза пана не смеялись.
– Ты даже не знаешь, как много! – зло ответил Сапега.
26 февраля 1609 года
Запись в дневнике Сапеги:
«Был общий совет. Сапега приказал раздать деньги по ротам и принял строгие меры против возмутителей».
Часть IIДикая карта
Февраль 1609 года
Туруханск
В середине февраля промышленники подтягивались в Туруханское зимовьё: до конца промыслового сроку было ещё далеко, но у всех закончились уже припасы, ждали обоза из Великого Устюга. На Мангазею, что подняла свои башни на притоке Оби – на реке Таз, Василий Шуйский, как и его предшественники, повелел отправить хлебных запасов служилым людям на жалованье – 2877 четвертей муки, 110 четвертей круп, 110 четвертей толокна, да соли, да железа, да пороху. Обещался выслать плотников добрых 15 человек – кроме в прошедшем году срубленного Туруханского зимовья, надо было рубить зимовья и крепости и дальше, уже по всему великому Енисею, осваивать дикий, богатый пушниной край.
Давыд Васильевич Жеребцов был даже рад, когда, едва став царём, Василий Иванович Шуйский приказал ему отправляться за Каменный пояс, в Мангазею, на воеводство. Жеребцову пошёл уже пятый десяток, и хотела душа развернуться в полное плечо. Жена его осталась с дочерьми – девками Марьей, Феодорой, Матрёной и Марфой в поместье под Ржевом.
Он много успел послужить царю Фёдору Иоанновичу, будучи выборным дворянином по Ржеву с окладом в 400 четей, затем головой дворянской сотни был отправлен в Новгород – должность немалая. При царе Борисе вернулся он в родной Ржев – вновь выборным дворянином, но с окладом уже в 500 четей. Когда же Борису понадобился честный и надёжный человек, не замешанный в дворцовых затеях, дабы приставить его к опальным боярам Романовым, Годунов вызвал из Ржева Жеребцова.
Романовы обвинялись в покушении на жизнь царя.
С осени 1602 года Давыд Васильевич жил в Клинах, у одного из шести братьев Романовых Ивана Никитича Каши. Туда же Годунов отправил жену недавно постриженного инока Филарета Марфу Ивановну с шестилетним сыном Михаилом, скорбным ногами.
Село Клины стояло на Стромынке – великом древнем пути из Суздаля в когда-то окольную Московскую землю, недалеко от Юрьева-Польского. Люди там были живыми, пронырливыми, казалось, все новости они узнавали раньше, чем в столице. Богатая земля рождала и хлеб, и всякий овощ, и высокие травы, и ягоды.
Не то было с другими братьями Романовыми – их сослали: кого в Пелым, кого на Белое море, кого в Великую Пермь. Тако ж и приставам, к ним назначенным, тяжко пришлось – и холод претерпевали, и голод.
Жеребцову выпало – в сытые Клины. Может, тут сыграло свою роль местничество? Помнил и сам Давыд Васильевич, и бояре знали, что он в родстве с самим святителем митрополитом Алексием. Происходили Жеребцовы от Феофана Бяконта. А Феофан был родным братом Алексию, воспитателю Дмитрия Ивановича, великого князя Московского, да брата его Владимира Андреевича, князя Серпуховского, на гробнице которого высечено: Донской, Хоробрый. Два с половиной столетия назад то было, однако для счёту чем древнее – тем лучше.
В Клинах новоиспечённый пристав не притеснял ни Ивана Никитича, ни жену его постриженного в монахи брата, ни сына её, кроткого и добронравного отрока Михаила Фёдоровича.
Это доверие пришлось не по нраву Шуйскому. Едва он был провозглашён царём, как тут же отправил Жеребцова в Мангазею – едино ради мужества его и чести.
Давыд Васильевич казался простым лишь на первый взгляд. Прямой, тонкий, с высокой переносицей нос, широко расставленные карие глаза, густые русые волосы стрижены скобой, росту среднего, голос – не труба иерихонская. Главное же – глаз быстрый, вострый – как взглянет, кажется, тут же всё о тебе вызнает, да и в руках воевода силу имел недюжинную.
Едва явился Жеребцов на берегах Таза, как закипело новое дело. Повелел он зимой пройти вверх по течению реки, лес самый спелый валить да по весне к Мангазее сплавлять. Затем сам разметил землю, и за лето срубили на единственном удобном месте, на возвышенном берегу, кремль – с четырьмя глухими угловыми башнями, одной проездной, да внутри поставили церковь в честь Живоначальной Троицы. На этом посвящении настоял сам воевода: ещё с первого своего срока выборного дворянина во Ржеве получил он за службу поместье в Московском уезде, на границе с землями Троицкого монастыря, не раз и не два всенощную там отстоял и почитал себя духовным чадом игумена Иоасафа.
На Оби, в этом диком краю, среди болот, где летом свирепствует мошка, где нескончаемой зимней ночью гуляют по небу сполохи, где по великим рекам бегают малые, сшитые еловыми корнями кочи, а самая сладкая ягода – морошка, легко вздохнул Давыд Жеребцов. Сам ходил на посад, что стоял ради бережения от пожаров на расстоянии от города, на берегу Мангазейки, собирал атаманов, расспрашивал их о новых путях, о реках, ведущих на полдень и на полночь, о языках, обитающих по берегам, и думал, отправляя в Великий Устюг обоз с пушниной, сколь много серебра можно будет выручить за драгоценные чёрные собольи шкурки.
Правда, обоз тот был не похож на русский: мелкие самоедские олешки везли узкие сани на широких полозьях. Лошади здесь не водились: мох-то они не едят! Можно было, конечно, с архангелогородцами сговориться, морем пройти, но землёй-то вернее!
Следующей зимой Жеребцов сам пошёл от Оби, в которую впадает Таз, на восток до новой великой реки – до Енисея. Дивился, сколь обширна земля, и нет ей предела: и за Енисеем люди живут, туда можно ещё год и два идти – и земля всё не кончается. Не один отправился – с промышленниками, плотниками и иными охочими людьми.
И на реке Турухан, что впадает в великий Енисей, закипела работа – срубили зимовьё, в коем церковь – тоже Троицкая, восьмериком, под колоколы, шатром крытая, да воеводский двор, да амбар для хранения пушнины, да службы всякие. И зверя на мясо набили, и рыбы натаскали – в жизни воевода столько рыбы не видывал! А вкусна! Но не привык русский человек без хлеба да соли.
Зима проходила в довольстве. Но люди ждали – ждали муки – свежего хлебушка отведать, ждали зелья порохового, ждали железа в крицах – и топоры новые нужны, и ножи, а пуще всего вестей ждали: скучно одним долгую ночь жить.