Соль-Вычегодск
В Соль-Вычегодске Жеребцов на три дня задержался у братьев Андрея Семёновича и Петра Семёновича Строгановых. Братья сами вышли из своего многооконного дворца встречать Жеребцова, оказали честь – спустились с крыльца.
Жеребцов отрешённо глядел на их крупные лица, окладистые бороды, собольи шапки, крытые бархатом шубы на соболях – отвык от роскоши. Старший брат держал в руке окованный посох, украшенный затейливой резьбой.
Его отряд расположился на посаде, баню справили, отъелись. Сам Давыд Васильевич стоял в крепости у братьев, говаривал с ними подолгу – невесть какими путями знали они о многом явном и тайном, что в государстве свершается. Хотя почему же невесть какими? Русь без соли да пороха не живёт. Купцы всюду проникают. Соль много где варят – и в Русе, и в Нерехте, и в Тотьме, и в иных местах. Но более всего – здесь, на берегу Вычегды. Да и зелье пороховое тут многие готовят. Самый чистый порох для пищалей – в Кирилловом монастыре на Белоозере. Но кто поставляет поболее пудов, чем белозерские? Знамо дело, люди Строгановых. Меха, соль да порох – вот богатство рода Аники.
Строгановы знали, что стал царёк-самозванец на Волоколамской дороге, в Тушине, лагерем. Двор свой завёл, думу боярскую и патриарха ручного. Но царевич Димитрий со своей царицей Маринкой – лишь куклы в руках поляков. Всем заправляет Ружинский – этот имение своё заложил, да на взятые деньги войско снарядил – Москву воевать. Ружинский царька в ежовых рукавицах держит. Второе – Сапега. Тот хитрее, у него и лис на гербе написан. Он Троицкий монастырь в осаду взял. У него на поводке Александр Лисовский – цепной пёс. Как спускают его с поводка – так и кидается он волком на добычу.
Сказывают, вышла у них, у ляхов, замятня с королём их Жигимонтом: не понравилось шляхте, что Жигимонт езуитов да чужаков приголубил, шляхту притесняет. Восстала шляхта на короля, и Лисовский в зачинщиках, бились они – и победил король. Лисовского из страны изгнали. Вот он и подался на Москву – счастья пытать. По обличию лыцарь, по ремеслу – разбойник.
Знали Строгановы и то, что Скопин получил от шведов обещанную помощь и вот-вот двинется из Новгорода на Тверь. С ним бы соединиться, на Тушинского вора пойти – вместе вернее будет.
А что народишко шатается – так народ всегда шатается, когда руки твёрдой нет. Вот наши, говорил Андрей Семёнович Строганов, по струночке ходят. У нас не забалуешь. Но и мы мужика не забижаем, по правде живём.
Давыд Васильевич знал – мужик у Строгановых зажиточный. Да ведь худому-то тут, на Вычегде, не прожить: зимы таковы, что без достатка враз околеешь.
Пушную казну мангазейскую и туруханскую порешил Жеребцов до поры у Строгановых в крепости оставить. Братья же, Андрей Семёнович да Пётр Семёнович, согласно выдали воеводе безвозмездно пищального зелья доброго десять пудов сразу да посулили под Кострому прислать поболее. Под залог мехов снабдили отряд продовольствием и приказали своим посадским людям домчать воеводу до Тотьмы по льду, пока река не вскрылась.
Перед отправлением пригласили братья Жеребцова в лучшие свои покои – царю впору. Все слуги были отосланы. Давыд Васильевич быстрым взглядом окинул обитые рытым бархатом стены, драгоценные оклады на иконах в красном углу. Усадили воеводу на резной стул с вставками из моржовой кости, на красную подушку.
Андрей Семёнович, обхватив ладонями резные львиные морды на подлокотниках, важко произнёс:
– Давыд Васильевич! Есть у нас к тебе вопрошание. Сорвался ты с места едва обжитого – с Турухана, куда даже наши, строгановские, вороны не залетали. На Москву спешишь, на подмогу. Скажи, почтенный: неужто ты так предан царю Василью Шуйскому, что оставил доходное место и сам по своей воле в пекло суёшься?
Сказано было негромко, но звенело в этих словах напряжение нешуточное. Да и Жеребцов уже понял – не на пир он спешит со своими людьми, а если и на пир, то кровавый. Потому произнёс то, что вызрело под льдистыми приполярными звёздами, что бродило в душе, но вслух не звучало прежде.
– Сказано во псалме Давыдовом: «Не познаша, ниже уразумеша, во тьме ходят». Так и государство наше во тьме ходит, люди во мгле бьются. Мы думали на царя – се есть бог на земли. Писано же: «Аз рех: бози есте, и сынове Вышняго вси. Вы же яко человеци умираете, и яко един от князей падаете». Все мы – сыновья Всевышнего, и названный царём падёт и умрёт так же, как холоп. Кому же служить? Только Господу единому. А Господь в душе нашей. Его голос каждый может услышать, коли бесы его не смущают. И слышал я в душе своей глас Божий, иже рек: отечество твоё – не токмо то, что тебе отец твой и дед передали, но суть вся земля русская, мною для правды избранная. И ежели Господь восстал, чтобы судить землю, то место моё на земле отеческой.
– Вот оно как! – покрутил головой от удивления младший брат.
– Экий ты ритор, однако! – молвил старший.
Солнечный луч пронизал чистые стёкла окна в частом переплёте, вспыхнул красным огнём перстень на пальце Петра Семёновича.
– Пращуры землю русскую по горсточкам собирали воедино. А вот государи наши иначе содеяли. Что учинил Иван Васильевич, великий князь? Одного своего брата до женитьбы не допустил, другого казнил с порослью, третьего сгнобил. Един остался. Да у него самого детей родилось немало. И что же? Сын его Василий Иванович братьям не дозволил жениться, а сам без наследника сидел, как на копне собака. А когда Глинская Елена сына родила, все братья к тому времени с тоски и померли.
– Окромя одного! – сказал старший Строганов.
– И что за доля ему досталась? – горько вопросил Жеребцов. – Каково жить, когда знаешь – не знаешь, но догадываешься, что сына твоего и молоду жену ждёт смерть ранняя, неминучая?
– Вот и вышло, что все ветви плодоносящие князь великий сам обрубил… – задумчиво протянул младший брат, – а Русь за то горькие слёзы льёт.
– О последнем Иване Васильевиче и не говорю даже. Господа ждал, казнил и каялся, а оказалось – крымчакам пир готовил. Коли б не Воротынский со товарищи, сбирать бы нам по сю пору чёрный бор.
– Разобрать бы, где воля Господня, а где сила людская… – тихо сказал Андрей Васильевич. Перекрестился на иконы, шевеля губами, прочёл молитву. И, вспыхнув от давней мысли, продолжил: – Давеча присылал к нам царь Василий с поклоном. Писал, несть у него серебра рассчитаться со шведами. Взаймы, дескать, удружите. У самого в кармане – вошь на аркане. Сдумали мы думу: даём ему двадцать тысящ рублей. Душа знает, яко блудиша, да совесть-то, гордынная блядь, мучит, особливо ночами… – Строганов-старший опустил голову, кивал, вспоминая бывшее. Потом голову вскинул, кулак сжал: – Так порешили – дать серебро с возвратом, однако без прибытку. Думаем – с тобой послать. Коли груза не испугаешься.
Жеребцов не спешил отвечать. Помолчал, склонил голову набок, будто прислушиваясь к чему:
– До Костромы довезу, а там – как знать. Везде воры шастают.
– А ты до Костромы дойди, а там снесись с князем Скопиным. Ему серебро-то и потребно – с наймитами расчесться. Там и рассудишь, куда везти – на Москву али сразу Михайле Василичу, – сказал младший брат, сузив левый глаз.
– Тебе – доверим. Иным – нет, – отрезал старший. – А что сочтёшь нужным делать – делай.
Давыд Васильевич перекрестился на икону Никиты-воина. Повернулся к братьям, улыбнулся лукаво:
– Что ж, свезу! Отчего не свезти-то! Ведь не гусей же на продажу гнать – не разбредутся рублики.
– А коли и разбредутся – так в нужные руки! – утвердил Андрей Семёнович, крепко стукнул посохом об пол – тут же дверь растворилась, явился человек с подносом – на нём чаша с вином. – Давай по дедову обычаю – за наше дело – чашу круговую испьём. Начинай!
Жеребцов встал, поклонился хозяевам в пояс, поднёс чашу, испил – передал старшему брату. Три густые багряные капли задержались в русой бороде.
Отслужили молебен в Благовещенском соборе, коим и стольный град гордился бы. Истово молились братья Строгановы в дедовом соборе о Московском царстве, а после молебна с благословения священника отпустили четыре десятка своих охочих мужиков с отрядом Жеребцова.
Провожая Давыда Васильевича, оба Строганова сняли шапки. Старший, Андрей Семёнович, веско проговорил:
– Давыд Васильевич, на всё воля Божья. Но пораскинули мы с братом мозгами: пушки, я чаю, тебе не лишними будут. Все со своих стен не снимем, бережёного бог бережёт, а четыре тебе даём. И лошадей к ним с санями, и пушкарей учёных.
Вспыхнул от радости Жеребцов, обнял Андрея Семёновича, затем Петра Семёновича: ныне дороже хлеба нам этот подарок!
– С Богом!
Обоз тронулся. Долго ещё двигался он по льду широкой заснеженной Вычегды, долго смотрели со стен строгановские мужики. Вытирали слёзы широкие, лицом схожие с чудью бабы.
12 апреля 1609 года
Клементьевский стан
На холме у Муранова, что в верховьях речки Талицы, намедни взяли люди Сапеги трёх стрельцов – Июду Фёдорова со товарищи. Стало быть, гонцы умудрились проскочить мимо Красной горы, мимо Клементьева поля и, ежели б не случайная встреча, спокойно утекли в Москву?
Сапега был в бешенстве. Секретарь (локти протёрлись!) за столом из толстых досок считал письма, взятые на стрельцах: оказалось до пятисот!
Чтобы отвести вспышку гнева, секретарь протянул Сапеге грамоту:
– Пан гетман! Извольте прочесть – царевна своей ручкой писала!
– А ты почём знаешь? – метнул в секретаря яростный взгляд Сапега.
– Так ведь подпись… вот она! Так и сказано: инокиня Ольга. И бумага дорогая, видать, из Венеции али Флоренции, – нежно разгладив лист, секретарь разглядывал на просвет филигрань.
При последних словах Сапега вздрогнул. Опять привиделся Аптекарский огород, тонкая струйка фонтана и девушка. Кто она была? Ах да, дочка садовника. Какие глаза!
Сапега резко повернулся:
– Кому пишет царевна?
– Видать, тётке. Домна Богдановна Ноготкова.
– Так читай! – Сапега сел, кусая губы и щуря глаза. Достал из кармана тонкий батистовый платок, отёр влажный лоб. На секунду вспомнилась вдруг жена – чёрт бы её драл со всеми её требованиями! – потом дети. Он уже и забыл, как они выглядят. Увидит – не узнает.