Митя встал, показав красную худую спину с отпечатками трав, и быстро оделся.
Сухан с товарищами разболокся и с высокого берега – ласточкой – прямо в глубину.
Но нежился он недолго. На горе Волкуше поднялась пыль, показались всадники – пришлось выскакивать из воды и убираться в крепость.
На вылазки не отваживались: слишком мало оставалось стрельцов да казаков, крестьян да братии, чтобы рисковать людьми. Лишь суровая необходимость заставляла отправляться за дровами. 16 июня, когда травы в рост вошли, учинили вылазку за травой на Княжье поле – косили, и сгребали, и на возы метали все, не считаясь с чинами, лишь бы быстрее управиться. И после пытались выезжать, но с большой опаскою: врагов то становилось больше, то они вновь куда-то исчезали. Города вокруг жили своей жизнью: где-то впускали поляков, где-то били их и изгоняли, навлекая на себя карательные отряды; но в монастыре только смутно ощущали это брожение, сосредотачиваясь на своих внутренних потребностях: на необходимости есть, пить, кормить оставшуюся скотину и коней и вновь есть: вот же утроба человеческая – всё никак насытиться не может! Каждый день ей пищу подавай.
Митрий ликовал: Маша Брёхова согласилась прийти после вечерни в садик за царским дворцом. Садик сохранили: сама царевна-инокиня не дала рубить на дрова яблони. И теперь Митя никак не мог дождаться конца службы, повторяя слова общей молитвы, но в душе молясь о другом: чтобы ничто не помешало Маше увидеться с ним.
И вот пришла.
Он уже прижимал её тёплое тело к себе, уже искал её губы, как рядом раздался треск ветки под ногой. Влюблённые замерли. Смолк соловей за стеной. Шаги прозвучали совсем рядом – и некий человек скрылся за яблонями.
– Стой! – приказал Митрий Маше. Она испуганно замерла.
Митрий неслышно прокрался вслед за человеком, приник к яблоневому стволу – и услышал громкой шёпот. Человек влез в печуру подошвенного боя и говорил с кем-то – вестовой различал отдельные польские слова:
– Йутро… армат… атак…
Мартьяш!
Кровь кинулась к голове, загрохотало сердце. Сапегин трубач кричал, что он не поляк, а венгр, клялся Долгорукому в верности, ругал Сапегу последними словами, рассказал обо всех планах поляков – и вот он оказался предателем! Вот что значит – пригреть на груди змею! Говорил Алексей Иванович – не верь перемёту! А Роща поверил – видно, уж очень хотел поверить. И вот теперь…
Сердце, казалось, стучало прямо в ушах. Митрий решился: он дождался, пока Мартьяш закончит разговор и отойдёт от стены, и напрыгнул на него со спины.
Трубач был сильным, сытым, но ярость придала Мите сил – и Мартьяш упал, споткнувшись в темноте.
– Братцы! – что есть мочи закричал Митя. – Братцы, ко мне!
От Житничной башни и от Конюшенных ворот на шум уже бежали караульные. Мартьяш вывернулся, ударил Митрия в скулу, рванулся, но его тут же сбили с ног подоспевшие казаки.
Громко ругаясь, казаки повели Мартьяша к Долгорукову.
Трубач отпирался: дескать, натуру люблю, соловья слушал! Но под огненными пытками признался: хотел у пушек забить запалы, а порох прижечь, и на стены впустить панов – орудия повредить, а прочим указал срок приступа.
Долгоруков зубами скрежетал с досады: он ведь оказался легковерным, врага возле сердца держал! Видать, прав был Голохвастый. Верить нельзя никому! Только самому себе. Каждый шаг – в бездну. Господи, когда же конец мучениям?!
На другой вечер Митрий, едва пришед в царевнин сад, заметил светлое платье Маши – она бросилась ему на шею, плача и часто целуя его щёки:
– Милый! Митенька! Как же так?
Платок сполз с её головы, и Митя тихо гладил волосы, бездумно повторяя:
– Ну что ты, что ты…
А соловей за крепостной стеной пел без устали. И душистая ночь сладкой волной разливалась по лесам и лугам.
Торопец
Воевода князь Михаил Васильевич Скопин со шведским войском в 15 тысяч человек, собрав 3 тысячи новгородцев, двинулся из Новгорода на Москву. Чтобы поляки во главе с паном Кернозицким, стоявшие в Русе, не ударили сбоку, он послал на южный берег Ильмень-озера отряд панцирной пехоты подполковника Эверета Горна и дворянскую конницу во главе с воеводой Фёдором Чулковым. Кернозицкий не стал ввязываться в бой и отступил из Русы к Торопцу: там была деревянная крепость.
27 июня под Торопцем Горн и Чулков нагнали пана. Его гусары и казаки словно в страшном сне увидели панцирную пехоту, как нож в масло врезавшуюся в сборное воинство, дрогнули и побежали вслед за Кернозицким к стенам Нёбина монастыря. Однако там они ненадолго задержались, побросали пушки и поскакали прочь по единственной дороге, что вела на мост через речку Торопу, меж озёр – и в гору.
Торопчане с поклоном вышли встречать дворянина Фёдора Чулкова. Сказывали, что силой были приведены к присяге Тушинскому вору, и сразу отложились от царька. В соседние Холм, Зубцов, Невель, Осташков, Ржев и Старицу поспешили гонцы с вестью о победе.
Добрались гонцы и до Торжка, куда медленно двигался Скопин-Шуйский.
Молодой полководец не чувствовал уверенности в войске, которое оказалось под его рукой. Он надеялся на регулярные обученные полки. Но шведский король схитрил: хорошее войско ему нужно было самому – воевать с Польшей за Ливонию. И в Московию он послал ландскнехтов, которых его вербовщики насобирали по всей Европе: тут были и финны, и шотландцы, и англичане, и французы, и голландцы, и немцы всех мастей. Друг с другом они общались на ужасающей смеси языков. Горстка шведских офицеров на эту ораву – как долго она сможет удерживать дисциплину? Полки генерала Горна и полковника Зомме – безусловно, надёжны. Но природных шведов среди всего сброда едва ли одна пятая часть.
Командовал корпусом генерал Якоб Понтуссон Делагарди, которого русские звали Пунтусом. Был он босорыл, над крупным подбородком и алыми губами загибались вверх пшеничные усы, тянулись к гладко выбритым щекам. Длинный, утолщённый книзу нос нависал над усами. Большие карие глаза под короткими бровями казались бесстыжими. Даже на походе носил он отложной кружевной воротник на камзоле, золочёный пояс и шпагу с золочёным эфесом.
Торжок
Молод был лихой полковник Александр Зборовский, молод и горяч. Однажды он сам своей рукой поворотил историю, когда схватил под уздечку коня, вёзшего в Польшу карету Марины Мнишек, и привёз царицу в Тушинский лагерь. Красив, наряден и отважен полковник.
Только что разбил он старицкое ополчение, посад ограбил, замок сжёг.
И вот скачет он вместе с князем Григорием Шаховским во главе трёх тысяч воинов, чтобы повернуть историю вновь – перехватить шведско-русский авангард под командованием Головина и Эверта Горна под Торжком. Успеть бы взять город! Тогда дело в шляпе.
Но Торжок, оказывается, неожиданно сложно взять: население обширного посада сбежалось в крепость, что стоит на крутом холме, со всех сторон окружённом рекой, оврагами и рвом; столь круты откосы, что никакая конница и близко не подойдёт. Да и пушки у русских имеются – овраги и посад под прицелом.
Зажечь город удалось – но пожар быстро потушили.
Разведка доносит, что авангард противника уже близко. Пехота на лёгких судах по Тверце сплавляется, конница берегом идёт.
Супротив крепости, на другом высоком берегу, – поле. Там построил пан Зборовский свои силы: три тысячи поляков против двух тысяч русских и шведов. Началась битва.
Три роты тяжёлой панцирной конницы двинулись одновременно – кто устоит против такой силы?
Генерал Горн поставил наёмников глубокой фалангой, длинные копья, упёршиеся в землю, сдержали конный натиск. А затем фаланга начала медленно продвигаться вперёд.
Но на фланге беда! Третья польская рота сумела смять лёгкую русскую и шведскую конницу. Завязалась отчаянная рубка.
И тут на поле появился отряд торжокского воеводы Корнилы Чеглокова: не должен молодой воевода сидеть в крепости, когда кипит бой!
Тут заспорили Шаховской и Зборовский. Князь велел трубить отступление, а полковник рвался в бой. Но разум был на стороне Шаховского, и Зборовский скрипя зубами протрубил отход.
Пришлось убегать к Твери, чтобы там соединиться с большими силами и не дать русским и наёмным шведам переправиться через Волгу.
К Торжку подтянулось всё войско Скопина-Шуйского. Воеводы обсуждали первое столкновение с поляками. Оказалось, глубокое построение и длинные мощные копья – дело нужное! Нам бы тоже такой строй учинить! Всем воеводам – и Пунтусу, и Горну, и Валуеву, – было не более тридцати лет. Скопину ещё двадцати четырёх не исполнилось! Все были молоды, храбры и решительны.
Правда, русских сил в войске оказалось мало. Но тут к Торжку подошёл князь Яков Барятинский с трёхтысячным отрядом смоленского ополчения – воевода Смоленска боярин Михаил Борисович Шеин хорошо понимал, где сейчас решается судьба русской земли, и прислал людей опытных, отлично знающих, что такое воевать с поляком.
Ипатьевский монастырь
Жеребцов стоял перед крестьянами, которых казаки строили по-военному, в линию. Крестьяне вроде бы строились, но тут же незаметно разбивали порядок, перемещались, располагались как-то вразброд. Они были недовольны тем, что их согнали сюда, и поглядывали на берег Костромы, где стояли их челны.
– Братья! – голос воеводы покрыл гул голосов. Стало тихо. – Братья! Ныне время покоса. А вас свели сюда. Здесь, в Ипацком монастыре, засели воровские люди. С ними вор воевода Вельяминов. Не этот ли Вельяминов по весне полтораста костромских семейств в Волге утопил? Не он ли город ограбил?
Народ загудел, соглашаясь.
– На том берегу, – Жеребцов указал на высокий правый берег Волги, – вновь Лисовский стоит, на нашу сторону перелезть ищет. Не он ли Галич дотла сжёг, жён и детей живота лишил? Ныне он Кинешму разорил, город в пепел обратил, Решму потоптал и пожёг, на подмогу Вельяминову прикатил. Знаю, косить пора! Но ежели мы воровское яйцо в гнезде не раздавим, вылупится стервятник, наши гнёзда разорит – ни двора, ни се