на не останется.
Крестьяне закачались, переминаясь с ноги на ногу. Многие кивали, понимая.
– Чаво надоть? Ты дело говори! – выкрикнул один, в рубахе с расшитым воротом, в новых лаптях и чистых онучах. На него обернулись.
– Копать надо! Для того и велел заступы взять. С косьбой бабы управятся.
Как мягкая глина, поддалась толпа. Уже разбивали её сотники, ставили десятских, и по набитым колышкам начинали копать землю.
Давыд Васильевич решил обвести осадным рвом всю обитель. Крестьяне, поняв задачу, копали без устали – землю кидали в сторону монастыря, образуя вал, который предохранял их же от пальбы со стен.
В первый день со стен в копающих палили часто, ранили двух крестьян. Сибирские казаки отстреливались. Но на второй день палить стало бессмысленно: вал сберегал копающих от пуль. А стрелять из пушек в монастыре не спешили – запас пороха им не восполнить. Берегли.
Люди Строганова вызнали, где собран наготовленный лес, вызвались поплыть вверх по Костроме, пригнать тот лес да построить надолбы. В три дня обернулись. Надолбы учинили меж валом и монастырём, к ним узкие ходы прорыли зигзагами, и стрелами стреляли, и палили из укрытия по врагам на стенах.
Воевода Никита Дмитриевич Вельяминов, старый знакомец Жеребцова, был не промах. За монастырские стены он свёз всё добро, взятое с убитых семейств, костромскую казну и запасы муки и овса, мяса вяленого да рыбы. Ему надолго хватит. Измором не возьмёшь. Приступом – людей потеряем много, а ныне каждый умелый воин на счету. Остаётся одно – благословлять щедрость Строгановых, приславших пороху столько, что не одну, а все стены монастырские подорвать хватит.
Из осадного рва повели три подкопа – да не прямо, а коленцами. В который зелье заложат – про то Жеребцов не сказывал никому. Ежели который враги с помощью слухов обнаружат, так время не пропадёт.
Старшим над всеми поставил вернувшегося со своей ватагой архангелогородца Груздя.
Пока копали, воевода велел казакам сказывать его больным. Сам же, взяв десяток самых верных туруханских охотников да груз малый, но тяжёлый, на двух лёгких стругах вёслами побежал вверх по Волге. Шесть сотен вёрст – это ли расстояние? Гребли бесперебойно, а в ветер и парус ставили. В десять дней до Твери добежали.
Июль 1609 года
Троице-Сергиева обитель
Ласточки носились над Троицкой обителью – ловили мошек, стремительно пролетали мимо своих гнёзд, на миг задерживались, цепляясь лапками за край гнезда, где разевали розовые рты, окаймлённые жёлтыми полосками клювов, прожорливые птенцы. Совали в очередной клюв мошку – и тут же мчались на свою летнюю охоту. И не было им дела до того, что затевается вокруг крепостных стен.
Симеон подолгу следил за ласточками. Скоро уж выпорхнут из гнёзд птенцы, станет их в небе несметно – и начнут хороводы в воздухе водить. И невдомёк им, птахам Божьим, что на земле сумятица творится.
Крестьяне подмонастырские, что в начале осады стояли наособицу – каждая деревня своим станом, – теперь перемешались, сбились в кучу. Да немного их и осталось. Бабы обстирывали порой не своих мужей, а тех, кто жив оставался. Стрельцов государевых да казаков и было меньше, чем крестьян, а теперь и вовсе мало стало.
Зато вокруг Троицы народу с каждым днём всё прибывало. Ляхи, литва, казаки, комаринцы, севрюки, донцы, московские изменники – кого только не было! Этот разношёрстный сброд занял все уцелевшие избы, все шатры и шалаши. На дорогах усилились заставы, вновь появились разобранные было бревенчатые туры. В лагере лисовчиков и на Княжьем поле стучали топоры – там строили осадные лестницы, проломные ступы и щиты. На Красную гору привезли откуда-то огромную пушку – теперь её голодное жерло смотрело на Троицкий собор.
Вновь осаждённым стало невозможно выйти за ворота. Хорошо хоть – травы успели по ложкам накосить, кони да оставшиеся коровы не голодали.
В монастыре готовились отразить новый приступ. Языки рассказывали о бое на Ходынском поле. Выходило, что Роман Ружинский гуляй-город взял и пехоту побил, но князь Василий Фёдорович Мосальский в бок ему конницу послал и до реки погнал. И несдобровать бы Ружинскому, коли б не атаман Иван Заруцкий со своими казаками. Они москву из ружей остановили. Теперь Ружинский на Заруцкого зол.
Это хорошо, думал Долгоруков. Враги меж собой враждуют – нам на благо. А мы к приступу готовимся.
Стрельцы и казаки расчищали подошвенные бойницы. Монахи расковыряли мостовую, тащили камни на стены. Повыгребли из очагов всю золу, ссыпали в плетёные корзины – расставили эти корзины с совками по всем стенам, сколько хватило. Бабы в ступах толкли известь, по кошёлкам сыпали, разносили на башни. Из всех погребов, откуда возможно, выкатывали порожние бочки, тащили на стены. Пара золотарей особыми ковшами на длинных ручках черпала из нужников испражнения, лила в вёдра. Эти вёдра выливали в расставленные равномерно бочки. Доламывали то, что можно было ещё сломать, – готовили дрова, чтобы кипятить воду, вар смешивать с калом и поливать врагов.
Опасаясь лазутчиков, тщательно караулили оставшийся порох.
Митрий бегал с утра до ночи, разнося распоряжения.
Алексей Иванович Голохвастый горевал от бессилия: он занемог сильнее прежнего, ноги не держали, в погожие дни его постель выносили на улицу, на солнце – не терпел он больше полумрака келейного. К нему, лежачему, подходили оставшиеся из его отряда казаки, беседовали с ним.
Взяв на вылазке языков, расспросив их, толковали в обители о том, что Скопин движется от Новгорода, что в Костроме Жеребцов осаждает Ипатьевский монастырь, и гадали: как-то дальше дело повернётся? Пока отряды царька не ввязались в битвы со Скопиным и Жеребцовым, спешат они, вороги, захватить монастырь: как бельмо на глазу, не даёт он латынцам покою.
Долгоруков совещался с Голохвастым, как расставить людей, коих не осталось и трети от осеннего. Порешили: старшину Ивана Ходырева поставить на Красных воротах, да с ним стал бы конюшенной старец Офонасий Ощерин; Сухана Останкова на стену промежду Конюшенных ворот и Солёныя башни, да с ним правого крылоса головщика Паисея Литвинова. От башни Водяных ворот до погреба поставить сотника Микулу Волжинского, да с ним левого крылоса головщик Гурей Шишкин.
– То вы на крылосах пели, а ныне вся обитель – ваша церковь. На Конюшенных воротах запоют «Слава тебе, Боже!», так на Водяных откликнутся «Алилуйя»! – благословляя певчих, ласково говорил Иоасаф.
Игумен исхудал, резкие морщины прошли по щекам сверху вниз, и лик его стал суров и милостив одновременно, как лик на иконе Преподобного Сергия.
Сына своего Роща поставил на утлом месте стены между Конюшенными воротами и Житничной башней, а сам определил себе место на утлой же стене у Пивного двора. Огорчался, что нет сил и людей расчистить и углубить рвы вдоль стены со стороны Служней слободы, выкопанные поздней осенью. Да и не пускали враги в рвы.
Седьмого июля вновь, как осенью перед приступом, в станах Сапеги и Лисовского трубили в трубы. Великий шум стоял до полудня. Позже появились литовские люди верхами, скакали вокруг города, махали саблями. Иные расчищали места, устанавливали пушки и пищали. К вечеру вновь задудели, понеслись по окрестным полям, размахивая знамёнами. Некоторые, гарцуя, подъезжали под самые ворота, хвастали тем, что сожгли города многие. Казаки атамана Останкова особенно забористо бранились в ответ – хотелось выманить врагов на разговор, побольше узнать о том, что происходит на земле русской.
Тёплый летний день угасал. На заре пал туман, зажглись на горах вокруг монастыря костры, стало тихо.
Сильно пахло свежим дёгтем: изготовившиеся к бою намазали шеи да щёки, дабы не зажрали комары. Запах нужников висел над всеми стенами – ничего, приговаривали осаждённые, дождь – он всё смоет. Лишь бы выстоять.
Мужчины и женщины, расставленные по пряслам, молчали. Только от Конюшенных ворот вдруг донёсся хохот. Там жёг-приплясывал Гаранька-каменотёс:
– И возговорят тогда монаси: а как мы от осады отстанем, так на пусте жить не станем, и в анбаре простору прибавим: рожь да ячмень в солоды обрастим да пива наварим, бражки насидим, вина накупим. Учнём крестьянам наряжать колокола отвязать, да велим на торг провожать да на вино променять! А как мы строгого архимандрита избудем да доброго добудем, который горазд лёжа вино и пиво пить, а к церкви бы пореже ходил да нас бы, богомольцев, почаще на погреб посылал, так мы учнём радеть, а ему, архимандриту, добра хотеть!
Казаки отирали слёзы, выступившие от смеха:
– Вот потеха!
– Жарь ещё, рыжий!
Гаранька, в посконной рубахе, с бердышом в руке, сверкая жёлтым глазом, продолжал, притопывая правой ногой:
– Да он же, архимандрит, нам, богомольцам, изгоню чинит: когда ясти прикажет, а на стол поставят репу пареную да редьку вяленую, кисель да посконная каша на вязовой ложке, шти мартовские, а в братины квас наливают да на стол поставляют. Вот нам, богомольцам, несладко: шти да хрен, да чашник Ефрем. По нашему бы слову архимандрит ходил, так лучше бы для постных дней вязига да икра, белая рыбица тельная да две паровые, да ушка стерляжья, да трои бы пироги, да двои блины: одне бы с маслом, а другие с мёдом, да пшонная бы каша и кисель с патокою, да пиво бы мартовское, да перевраной бы мёд.
– Ишь губу-то раскатали! – рыкнул атаман Сухой Останков. Но беззлобно: в голосе смех слышался. – Гаранька, где твоё место?
– Здеся! – звонко, с дурашливой готовностью ответил парень.
– Здеся… – проворчал Сухой. – Ты один стоять должон, а народу тьму округ себя собрал.
– Дак я ж их не сгонял, сами они…
– По местам разойдись!
Казаки, ухмыляясь, расходились, приговаривая:
– Уха стерляжья да ляжка говяжья… Дожить бы!
Неслышно текло время. Вот в летнем небе зажглись неясные звёзды, лишь на севере светлая полоса тлела, не исчезая, а приступа всё не было. Внезапно стало явно: сумерки живут, шевелятся, движутся. Это в полном молчании, аки аспиды, подползали к стенам окаянные, таща с собой рубленые щиты, лестницы, туры да проломные ступы.