– А как же царёк?
– На что им тогда царёк? Пикой в бок – да и в яму поганую! – Симеон смачно плюнул на траву и перекрестился. – Как перед бурей-то бывает затишье обманное, так и теперь ни ветерка. Но восстанет ужо туча чёрная, грядёт последний бой!
Симеон внезапно остановился, ссутулился, обессиленно опустился на порог.
– Устал я, иди!
– Прости, отче. Ещё спросить хочу.
– Ну? – сердито сказал чернец.
– Вот ведь у Христа все человеки – дети Христовы. Стало быть, все равны. Только вот братия ест и пьёт слаще, чем стрельцы да казаки, а крестьяне да бабы – так те лишь толстую кашу едят, и ту не каждый день. Все ведь в одной осаде сидим! Пошто так?
– Эх, сыночек, верно ты говоришь. Иоасаф наш, батюшка, то же молвит старцам, что из знатных родов. Так они ему отвещают: ты, мол, в нашем монастыре игуменом недавно, а у нас так заведено. Мы и так с Николина дня калачей не видали, ржаной хлеб едим, а ты нас лишним куском попрекаешь! Мы, дескать, с богатыми вкладами в обитель явились, а эти голодранцы, чернь, и без кваса, и без пива проживут! Кто выживет, тот крепче будет!
– Но ведь это нечестно!
– Эха! А где ты на земле честь-то видал? К Господу попадёшь – у него о чести и спрашивай. А пока на земле мы – вместе горькую чашу пиём, а сладость порознь вкушаем. Да нечего о том много ковырять!
Митрий повесил голову, закручинился:
– Пошто Господь гнев свой являет? Пошто вот это всё – детишки помирают, казни, насилия? Отвернулся от нас…
Симеон вспыхнул:
– Как это – отвернулся? На всё воля Господня! Даёт он нам через страдания от греха очиститься. Чтобы человеки вновь его возлюбили. К свету повернулись. И литва – не враги нам, но лишь овцы заблудшие…
Чернец повернулся в сторону двора, лицо его, только что грозное, разгладилось, осветилось:
– Ты ступай, милый. Вон девица твоя по воду идёт – поклоны низки, вопросы тихи, ответы мягки, приветы сладки. Добра, благочинна. Токмо о душе своей не забывай!
Митрий, углядев в солнечных бликах Машу, скоро поклонился Симеону и помчался через двор.
Вновь шумнее стало окрест обители, многолюднее. Прибывали воровские отряды. К воротам крепости подходили русские изменники, вели речи прелестные: дескать, мы немецких людей и князя Скопина побили, а воевод его захватили, и сам князь Михаил Васильевич бил челом на всей воле панской.
И дворяне подъезжали, старшин кликали, спрашивали:
– Не мы ли были с Фёдором Шереметевым? И вот все мы здесь. На что вы надеетесь? На силу понизовскую? Да откуда ей взяться? Мы же узнали своего государевича и верно ему служим. Царь Дмитрий Иванович нас пред собой послал. Покоритесь же ему! А коли не покоритесь, придёт он под монастырь со всею силой и уж тогда вашего челобитья не примет!
– Что же он за год-то до нас из Тушина дойти не сподобился? Неужто ножками скорбен? Мы его давно ждём, так и передайте! – задирал со стены Фёдор Карцов.
– Фёдор, а Фёдор! – кричали ему снизу, узнав. – Коли придёшь к нам, так твово поместья не тронем. А коли останешься, так всё до нитки разорим, по ветру пустим.
– Ах вы бляди румяные! – кричал Карцов. – Давно не слыхал я шипу змеиного!
Стрельцы и казаки со страстью наблюдали за перебранкой, сопровождая слова ядрёными послесловиями.
Когда же подъехали к воротам Михаил Глебович Салтыков и тушинский дьяк Иван Грамотин, вызывая на разговор знатных троицких людей, брань стихла. В тишине открылись ворота, выехал на коне сам воевода Григорий Борисович Долгоруков с сыном. Грозно смотрел он на воеводу Салтыкова.
Салтыков говорил, прельщая:
– Покорись, Григорий Борисович. И Москва уже покорилась, и царь Василий с боярами у нас в руках.
Грозно ответил Роща:
– У тебя ещё молоко на губах не обсохло, когда я государю природному служил. Всё ли сказал ты мне?
– Одумайся, воевода, чего ты жалеешь? Нас тысячи, а у вас здоровых два десятка осталось. Покорись!
– Царю небесному покорюсь я. Ступайте прочь, пока из пушки не пальнули!
Развернулись отец с сыном – прочь поскакали, к воротам, махнув рукой пушкарям. Насилу Салтыков утёк.
6 августа гетман Сапега объезжал монастырь с полковниками и ротмистрами. Он третьего дня прибыл от Дмитрова, где караулил якобы посланную от Москвы рать. Не дождался – вернулся к Троице. Притягивала она его своей недоступностью, манила богатством, скрытым за семью печатями. А тут ещё пан Зборовский из-под Твери пожаловал – едва от удара оправился, сразу прискакал. Задирал этот щенок гетмана – насмехался:
– Что стоит ваше бездельное стояние вокруг лукошка? Что стоит лукошко то взять да всех ворон в нём передавить?
– У ворон тех когти ястреба! – отвечал гневно Лисовский.
– Да ты разве цыплёнок? – насмехался Зборовский.
Лисовский вспыхнул:
– Кто-то сам едва из-под Твери ноги унёс!
Зборовский криво ухмыльнулся:
– Так там шведы были! Настоящее войско! А здесь – вороньё монастырское!
Лисовский схватился за саблю. Гетман резко остановил их:
– Дома, в Польше, будете друг с другом ратиться. Теперь не до брани: теперь – либо пан, либо пропал! Неужто вы того ещё не поняли?
Ноздри Лисовского бешено раздувались, но он усилием воли сдержал гнев.
Сапега хладнокровно, более не глядя на двух Александров, распределял, при какой стене и башне кому стоять, в каком порядке приступать к стенам и сколько человек будет приставлять лестницы. Решено было приступ начать за три часа до рассвета, а идти только панам и жолнёрам, отправив в обоз чернь – слуг и пахолков, они делу лишь вредят. В виде исключения оставили в войске казаков Лисовского.
Ночи стали темнее и длиннее. 7 августа, в канун Госпожина заговенья, в полночь Сапега выехал из своего стана. В тишине расставлял он войска, приказав выступать в одно и то же время. Командирам внушал он: ударит пушка первый раз – смотрите на Волкушу, покажется ли там огонь. Ежели горит, нападать открыто. Не горит – начинать движение как можно тише, подходя к стенам. При втором выстреле поступать так же. При третьем всем вдруг броситься на стены!
В монастыре ждали наизготовку, как и месяц назад. Стояли крепко на стенах у Пивного двора и Конюшенных ворот, где утлые прясла. Вздрогнув от первого громового выстрела, замерли, ожидая сигнала. Ядро засвистело – и вдруг крик раздался такой, что все содрогнулись. Раздался – и затих: ядро в женщину попало, убило насмерть. От этого-то крику всколыхнулись, зашумели враги, не сумев дождаться следующего сигнала, и побежали в беспорядке к стенам. Напрасно командиры кричали: «Стоять!»
У Пивного двора уже завязался бой, а подле других стен ждали второго и третьего сигнала. Одновременной атаки со всех сторон не получилось. Обуреваемые злобой и жаждой денег, враги лезли на рожон, не разбирая. Отразив натиск у Пивного двора, защитники перебежали на другие стены – и отбивались там до самого свету. К восходу солнца стало ясно, что приступ отбит и все на стенах целы, лишь крестьянская жёнка мертва.
От усталости, от напряжения дрожали руки и ноги. Воины валились в сон, где стояли. Не верилось, что отбились столь малыми силами.
Пан Николай Мархоцкий в «Истории Московской войны» записал: «Тем временем мы с паном Сапегой пробовали взять штурмом монастырь Св. Троицы, который он всё ещё держал в осаде. Мы рассчитывали вместе с Сапегой, а значит и с большими силами, пойти на Скопина, но вместо этого только потеряли людей, загубив их на штурмах. Оставив под Троицей часть войск, отошли мы ни с чем».
Калязин
С Петрова дня стояла сушь, и Волга обмелела: на переправе от Макарьева монастыря к Калязину воды было колёсам по ступицу. Гружёные телеги переезжали легко, кони переходили с седоками, осторожно ставя ноги.
Супротив монастыря впадала в Волгу малая речка Жабня, закладывала петлю. Справа от её устья, защищённый впадающей в Жабню Пудой, стоял маленький Калязин городок. Он казался весьма скромным по сравнению с красавцем монастырём, обнесённым крепкими, хотя и деревянными стенами. В крайнем случае можно было вполне обороняться и в монастыре, последним оплотом могла остаться трапезная палата со Сретенской церковью, построенная ещё при великом князе Василии Ивановиче, почти 80 лет назад: её мощные каменные стены и узкие окна более походили на крепостные.
Жеребцов, проходя от Костромы до Твери, останавливался в Макарьевской обители под видом богомольца, хотя в монастыре стояли поляки. Приложился к серебряной раке Святого Макария, испросил благословения у игумена. Тот узнал воеводу, не раз прежде бывавшего здесь, пригласил в свою келью и тихо сказал, что во имя Святой Троицы даст войску приют и опору. Только прежде – поганых прогнать. Хоть и малым числом стоят они, а досаждают. Мал клоп, да вонюч.
Да свои посадские тоже вот вору присягнули. Теперь отложившийся от вора Углич желают к присяге склонить. На деле же завидуют богатому соседу.
И вот Скопин, пришедший к Калязину раньше Жеребцова, вошёл в монастырь: поляки Яна Микулинского при приближении войска сбежали.
Хотя, если посчитать, народу у Скопина было не так много: смоленская поместная конница числом неполных три тысячи, новгородцев тысяча с небольшим да менее тысячи в полку Зомме. Считай, около пяти. Достаточно, чтобы испугать пана Микулинского, но маловато, чтобы противостоять Сапеге.
Кристер Зомме ждал Жеребцова: железным представлялся ему человек, прошедший за два месяца две тысячи вёрст по снегу, в мороз. Спокойный, уверенный вид его и неспешные движения приковывали внимание. Казался он Зомме более надёжным, чем соотечественник Понтуссон Делагарди.
В Калязине дали людям и коням отдых. Чинили телеги, топили бани, стирали, купали коней в Волге. Кто-то из наёмников успел отыскать брошенных поляками при бегстве обозных девок. Посадские к своим бабам не подпускали, так не всё же мужику поститься.
Скопин не забывал рассылать разъезды. Но Жеребцов разъезды обманул, по Волге прибыл – как встарь, судовой ратью. По Заволжью шли его люди верхами, где можно, скупали лошадей, гнали табуны к Калязину. Но коней ещё дождаться надо. А поляки – вот они, под боком.