– Ты мне ответишь! – пролепетал царик.
– Что? – взревел Ружинский в бешенстве. – Это ты вздумал мне угрожать? Ещё слово – и… – Воздух взвизгнул, лезвие разрубило столешницу.
Желая обуздать чувства, Роман Ружинский на другой день поехал на Ходынское поле – ввязаться бы в схватку, чтобы кипела кровь, чтобы мчаться, рубить и побеждать. Но вязкая, тягучая бездеятельность охватила войска. Чаши весов застыли, не зная, на какую сторону опускаться. Но такое положение не может длиться долго!
На рассвете 20 октября прискакал в лагерь Сапеги трубач от пана Тромчевского с известием, что русские мятежники и немцы, подкравшись к Александровой слободе, напали на четыре расквартированные там роты во главе с Тромчевским, которым гетман приказал оставаться в слободе для безопасных переездов в Суздаль и свободного отыскивания там припасов для войска.
Год назад два гетмана – Ружинский и Сапега – разошлись по двум разным лагерям, чтобы не мешать друг другу разорять русскую землю. Но ворон ворону глаз не выклюет, и решили они объединиться, чтобы, как досаждающую муху, прихлопнуть невесть откуда взявшиеся отряды русских и шведов, засевших ныне в Александровой слободе, под самым боком у Клементьевского лагеря. Слобода отлично укреплена ещё царём Иваном Васильевичем, там и жилья, и конюшен довольно. Теперь в богатую продовольствием Суздальскую землю не проедешь, а окрест Москвы ни сена не сыщешь, ни зерна – всё разграблено.
В войске говорили, что Скопин пошёл вверх, а царику счастье изменило. Слуги слушались плохо и норовили сбежать. Их останавливало лишь одно: окажись они в одиночестве среди этой враждебной земли, крестьяне растерзают их, как они больше года терзали этих людей.
К концу октября Тушино почти опустело: все, кто мог воевать, отправились во главе с Ружинским под Александрову слободу. Клементьевский лагерь и стан лисовчиков двинулись туда же.
Запруженная у стен слободы Шерна враз обмелела – тысячи разномастных коней и обозных лошадей пили воду из неё.
Паны приготовились к приступу, по воровской традиции – ночному.
Стены слободы ниже, чем у Троицкого монастыря, башни попроще. Но не крестьяне собрались в нём. Хоть пушек немного, да другого оружия довольно.
Митрий
21 октября казаки Сухана Останкова проведали у товарищей своих казаков, присягнувших тушинскому царьку и, стало быть, оказавшихся по иную сторону монастырской стены, что князь Михаил изгнал из Переяславля литовцев и русских изменников, мостя дорогу трупами нечестивых вплоть до Александровой слободы.
Сошлись вместе архимандрит Иоасаф и воеводы – постановили: послать к князю Михаилу Васильевичу от Дома чудотворца, прося с молением о помощи, ибо изнемогли уже люди: более года длится осадное сидение.
Кому ехать? Долго судили – и разошлись, не решив: утро вечера мудренее.
Житничный старец Симеон явился к Иоасафу, в пол поклонился, принял благословение. Говорил, что посылать надо не отряд – отряд переймут, а направить бы одного лишь Григория Борисовича вестового: он юн, да смышлён и ловок, и пути знает. Архимандрит не возражал. Только не могли Симеон с архимандритом сговориться: давать Митрию грамоту али не давать. Ежели пустого схватят, сможет отговориться, а с грамотой ждёт его пытка и смерть.
Однако без грамоты Скопин может ему и не поверить: мало ли лазутчиков ныне?
Наутро Иоасаф предложил Роще послать его вестового. Князь-воевода согласился: и ловок, и здоров, ужом проскользнёт.
Конька ему дали крепкого, но не завидного.
Митрий исповедался, причастился, простился с невестой своей Машей Брёховой, которая зашила ему грамоту в подол армяка, – и в ночь, одевшись по-мужицки, отправился в Александрову слободу. Тридцать вёрст – невелик путь, но опасен. Однако Господь послал ночь светлую, лунную, и не так страшно было на знакомой дороге.
Его переняли на берегу Шерны люди Жеребцова, ввели в слободу. Князь Михаил Васильевич Скопин ещё почивал, и вестового привели прямиком к Давыду Васильевичу.
– Чьих ты будешь? – первым делом спросил Жеребцов, крутя в руках добытую из распоротого шва грамоту.
Узнав, что Митрий родом из Углича, нахмурился:
– Нету ныне твово Углича. В мае Лисовский и Микулинский его две недели осаждали – взять не могли. Ивана Пашина слыхал? Он, Иуда, предал, ворота открыл. Нету града Углича. Пепелище.
Митя внезапно зарыдал без слёз – будто залаял. Воевода мотнул головой – и слуга поставил перед юношей чарку мёду:
– Пей! Легче будет. Ныне все мы сироты.
Жеребцов расспрашивал гостя до самой обедни. По месяцам, по дням – всю осаду. Углём на столешнице Митрий чертил, где лагерь Сапеги, где лисовчиков, где стоят батареи на Красной горе. О Долгорукове и Голохвастом, о том, как прошёл в монастырь отряд Сухана Останкова, да сколько пушек на стенах, да сколько пороха и припасов осталось. Особо – о царевне Ксении Годуновой, суть инокиня Ольга.
– А старцы, кои из знатных, всё грамоты государю шлют. Чёрный народ голодом мрёт, а старцы плачутся: дескать, на братью ныне только по две ествы в день, а питья на братью во всё лето – мёду и пива не давали. Дескать, солоду не стало – квасу поставить: воду на трапезу подают! А калачей, жалуются, с чудотворцевой памяти в рот не клали. Да ходили старцы в покои Иоасафа и лаяли его словами паскудными, что неимущим хлеб раздаёт.
Митрий опустил от стыда голову, а когда осмелился поднять, воевода смотрел на него пристально и цепко, будто прицеливался.
– Игумена лаяли? – тихо переспросил Давыд Васильевич. – А он что?
– Он милость являл. Просящих без помощи не оставлял.
Жеребцов коротко кивнул, продолжил:
– А стрельцы да казаки как питаются?
– Скуднее, чем старцы, да простой народ вовсе отощал. Зимы не переживёт.
– Во Христе, говоришь, все братья… – сощурился, будто от боли, Давыд Васильевич. – Что ещё скажешь?
Пожалуй, за всю свою жизнь вестовой не говорил так много и так долго. Голос Давыда Васильевича звучал мягко, неспешно, и потому для Мити неожиданностью было, когда он резко произнёс, подводя итоги:
– Пока останешься здесь, при мне. Вместе придём в обитель.
Ввечеру долго сидели воеводы, совет держали.
На другой день после обедни, собрав старшин, с кем пришёл от Костромы, сказал Жеребцов веско:
– Хочу, други мои, пройти до Троицы, к измученным в осаде стрельцам и казакам. Дому чудотворца нашего Сергия помощь подать. Нестроение их мирское уладить. Вы уже наслышаны: рядом стан Сапеги, тысячи воров покушаются на русскую землю. В тушинском стане разлад. Сколько продлится наше сидение – одному Господу известно. Потому возьму с собой только тех, кто волей своею доброй решит за веру православную пострадать. Отобьём Троицу – а там, глядишь, соберёмся да и погоним нечестивых голиком с русской земли.
Не колебались старшины, не долго думали стрельцы да казаки. Как один отозвались на призыв своего вождя. И отобрал воевода шесть сотен лучших воинов и три сотни слуг.
Зомме
Кристер Зомме нашёл в Давыде Васильевиче внимательного слушателя. В Калязине, ожидая Пунтуса, он с жаром рассказывал о своём кумире – принце Морице Оранском, который мечом отстоял своё государство от великого противника. Толмач спеша переводил:
– Главное, говорит, цифирная наука и жизнь еллинская. Еллины, мол, в войне горазды были и книги умные написали – как побеждать способнее. Оранский этот всех людей в своём государстве обучать взялся – ежели война, каждый своё место знает: кто ямы и рвы копает, кто острожки и рогатки ставит, кто продовольствие подвозит, кто из мушкетов стреляет, кто пики держит. А пика эта тяжёлая, длиной семь аршин. Такой поди управься! Не день, не два учиться надо. И строй в одну черту – в середине с пиками, по бокам с мушкетами. И воеводы полковые знали бы, как в дело идти, и не ждали, пока их пикой в зад кольнут!
Толмач хмыкнул.
Жеребцов слушал с сомнением, но мысль его жадно применяла новое к знакомому.
– Ну, острожки – это и мы на Мангазее ставим. Ещё великий князь Василий Иванович так продвигался, с Речью Посполитой воюя: сначала в верховьях рек люди лес валили, потом стрельцы шли, а лес за ними по реке – и тут же острог ставили. Литва с поляками о те остроги билась – и назад отходила.
– Большой острог – хорошо! Малый острог – тоже хорошо, – улыбался Зомме.
– Словно рыбья кость в горле: мала, а не вытащишь.
– Заступ – главное оружие войны! Так говорит принц Оранский. Каждый солдат должон лопату с собой носить, чтобы быстро укрытие ископать, – продолжал толмач.
– Ну, у нас, скорее, не лопату, а топор! – отвечал Давыд Васильевич. – Издавна засеки рубили – татар от границ отодвигали. Хотя и ямы волчьи – как же без них!
– Топор – хорошо! – кивал Зомме. – Лесу много! Русский топор любит! Что есть волчьи ямы?
Ну, сошлись воины натурами.
Потому-то, как только заняли Александрову слободу, принялись воеводы строить укрепления вокруг стен: рыли рвы, рубили у дорог, ведущих в слободу, острожки, ставили рогатки.
Якоб Понтуссон, пришедший к слободе последним, усмехался, глядя на копошение под стенами.
Зомме старался не разговаривать с Делагарди: он ощущал острое презрение к этому нарядному болтуну, не сумевшему удержать и десятой доли вверенного ему корпуса. Оба знали, что Делагарди под Тверью не все полученные от Скопина деньги раздал кнехтам, решил придержать – и потерял честь, сбежав вслед за своими мародёрами на Валдай. Если он не сумел справиться с подчинёнными ему людьми, значит, должен был один идти и защищать честь своей страны, подписавшей договор!
Генерал же думал, что именно такие фанатики, как Зомме, могут сорвать его блистательную карьеру, что Зомме не промолчит дипломатично перед королём, а выложит всё как есть.
В тот момент, когда шведский генерал попятился из-под Твери, презрение окатило Зомме. С тех пор рядом им было невместно.
Посланные к Клементьевскому лагерю донесли, что 26 октября к Сапеге прибыл Ружинский со своими казаками. Совокупившись, двинулись они на слободу.