— Смерть, она про всех — пусть убивают, да пошто бороды драть?
— Изменники окаянные!
— Рубить их, нехристей, под корень.
Не улегся звериный рык толпы и с появлением воеводы. Попетляв по скрипучему крыльцу, Скрябин понял, что здесь, в общем гвалте и реве, он ничего не узнает, и позвал Якунку, Тимошку, атаманов и детей боярских к себе в съезжую. Краем глаза приметив у крыльца Ивашку, резко ткнул в него пальцем: толмач тоже мог чем-нибудь пригодиться при таком важном разговоре, касавшемся инородцев.
— Не вели казнить, отец-воевода, — вернулись без ясака и пищалей. Сами не дышим, как довел нас изменою лютый княжич Еренячко Ишеев, — бросившись на колени, виновато говорил Якунко. — И што в орде приключилось с нами, слугами государевыми, того вынести не было сил. И еще не прямит тебе ясачный качинец Мунгатко…
— Позор ваш без слов ведом, — сухо сказал воевода. — Рожа гола, что гузно.
— Одна на нас вина: живыми, перво дело, пришли, и то чудом, — в отчаянии махнул рукой Якунко.
Скрябин велел казакам рассказать все по порядку. И они наперебой принялись перебирать неудачную поездку за Киргизское порубежье день за днем, версту за верстою. Ладно, что с качинца Мунгата начали сбор ясака, а то пограбил бы Еренячко и соболей, полученных от ясачных в иных улусах, ох, и лют, и коварен молодой сын Ишея!
— Пошто дозволил Мунгату подать весть киргизам? — перебил Якунку недовольный казачьей промашкой Скрябин. — Сперва ясак сполна получили бы. Али пищалей у вас и сабель не нашлось?
— Пищали были, да сам ты, отец-воевода, велел брать ясак миром и ласкою, — осторожно напомнил Тимошко.
При этих вкрадчивых словах казака воевода подумал: «Так ведь оно. Задор чинил княжич Еренячко, с него и взыскивать надлежит». И уже, обуздывая себя, помягче проговорил:
— Коней Мунгатка вернет, пищали тож. Касаемо бород — даст бог, и они отрастут. К женкам ступайте, утешьте, да хоть тут чтоб не вышло какой промашки.
После поспешного ухода Якунки и Тимошки воевода долго оглаживал сизую куделю бороды, шевеля бровями и что-то усиленно соображая. Все подавленно молчали, украдкой поглядывая на него и не мешая ему думать. Ждали последнего воеводина слова: спустит ли обиду киргизам или пошлет казаков войною?
— Еренячки не знаю, — жестко сказал Скрябин. — Однако известен мне начальный князец Ишей, он на верность государю присягал, с Ишея и спрос, — и каблуком сапожища грохнул об пол.
Ивашко понял, что надвигаются грозные времена. Иначе не посмел бы киргизский князец ограбить и осрамить казаков.
Боясь нового прихода русских, Мунгат поспешил откочевать от Белого Июса. На дымном, сыром рассвете он отправил к степному, наполовину соленому, наполовину пресному озеру Билекуль чабанов с крепко пахнущими полынью овцами; к полудню пастухи угнали туда же дойных коров. И наконец женщины улуса разобрали юрты и приторочили решетки и кошмы к вьючным седлам. Верховые, гоня впереди себя косяки пугливых кобылиц и молодняка, по логам и похожим на лодки зеленым распадкам потянулись к вершине крутолобого холма Мара, с которого была видна Прииюсская бугристая степь на два-три дня пути вокруг.
Ехавший передовым, Мунгат выскочил на пригорок, осадил норовистого коня, оглянулся. Место, где только что было стойбище, отмечалось коровьими лепешками и серыми пятнами кострищ. Да на тонких стеблях степной травы чия там и сям бились под порывами ветра клочки овечьей шерсти: совсем недавно здесь стригли овец.
У качинца, привыкшего к постоянным перекочевкам, вид опустевшего, с выбитой травой берега не вызвал ни сожаления, ни грусти. И оглянулся-то Мунгат лишь затем, чтобы убедиться, не осталось ли здесь чего из большого улусного хозяйства. И еще в узких глазах его мелькнуло откровенное злорадство: куда вы будете теперь лазать, духи, которых в свое время так долго уговаривал длиннокосый шаман Айдыр?
Мимо Мунгата с храпом и заливистым ржанием пронесся косяк гнедых кобылиц. Гулко прогудели копыта, в слепящей глаза небесной сини растаяло поднятое косяком облако красной пыли. И снова стало тихо и ясно.
Чуть в стороне от Мунгата стремя в стремя ехали легкой трусцой на шустрых гнедых коньках древний старик Торгай и пастух Маганах. Вчера за явное сочувствие казакам по приказу Иренека старика скрутили, и лежал он в юрте, связанный по рукам и ногам, до самого отъезда из улуса знатных киргизских князцов.
Все это происходило на глазах у Мунгата, он тайно жалел старика, но в спор с Иренеком не вступил. Лишь когда киргизы ускакали и скрылись из виду, сам освободил Торгая от впившихся в кожу волосяных пут. Этим он показал народу, что уважает старика, что всегда рад помочь ему в беде.
— И не сердись на меня, Торгай, — почтительно сказал Мунгат. — Ослушаться киргизов я не могу.
— Зачем ты, желающий добра своему роду, увел нас от Красного Яра? Мы были под надежной защитой русских. Или тебе плохо жилось? — произнес Торгай с укоризной.
— Ты же знаешь, нас позвали киргизы. Если бы мы не пошли, они разграбили бы нас, так уже было. Скажи, Торгай, что лучше.
— Следом за плохим пойдешь, хорошего не найдешь.
Торгай старался теперь не замечать Мунгата. Едет себе, поглядывая на серебряные петли Белого Июса, да слушает своего давнего любимца Маганаха. Три сына были у Торгая, и все погибли в разное время, пали в схватках с монголами. Потом в моровой год духи взяли к себе его жену. Один, как былинка в поле, остался на земле старик. И было бы ему еще хуже, если бы не Маганах с его добрым, отзывчивым сердцем. Они подружились. Торгай учил Маганаха играть на чатхане, петь народные сказания, а тот отвечал старику нежной сыновней привязанностью.
Маганах, щурясь на солнце и подставляя лицо горьковатому теплому ветру, рассказал сейчас о том, как встретился с князьями, как Иренек убил над гнездом его, Маганахова, орла. Пастух радовался, нетерпеливо ерзая в потертом рыжем седле:
— Ой, у меня будет свой конь. Лучший конь в степи!
Торгай прятал грустную улыбку. Он сомневался в щедрости Иренека: так говорят все князья, когда им что-нибудь нужно от простых улусных людей, а потом знатные почему-то напрочь забывают свои слова. И не слишком ли дороги эти птичьи перья, пусть они даже из могучих крыльев самого князя неба?
Зычными криками и свистом подогнав отставших от стада коров, Маганах вновь горячо заговорил о том, что его занимало:
— Я буду первым на скачках. С таким конем можно ехать на пенноструйный Уйбат знакомиться с алтырцами и там присматривать себе невесту.
На просторной ковыльной равнине гуще пошли пологие курганы с красными надмогильными камнями, обросшими седой полынью и чием и похожими издали на вкопанных по пояс богатырей. Неподалеку в ложбине свинцово блеснуло соленое озеро Тус. Кочевой караван направлялся к голому южному берегу озера, а там оставалось перевалить через бугор и внизу откроется большое озеро Билекуль, и на его берегу — облюбованное Мунгатом место нового улусного стойбища.
Табун резвых кобылиц пестрым крошевом рассыпался по степи. Плывя в полынях и шелковой кипени ковыля, он отклонялся к привычным пастбищам. Мунгат послал Маганаха завернуть табун. Маганах на кротком коньке сделал большой круг, чтобы направить кобылиц в нужную сторону, и снова подъехал к Торгаю, заводя песню:
Степь проскакав из конца в конец,
Лошадь моя устала.
Девушку много дней прождав,
Сердце мое притомилось.
И странно: в этой песне пастуха совсем не звучала тоска. Маганах был молод и счастлив, он задыхался от неистового восторга, и эта его радость невольно передавалась мудрому Торгаю, и старик начинал верить Иренекову обещанию:
— Будет у тебя конь.
Закат щедро расцветил небо. Осколок круто падавшего за холмами багрового солнца рассыпал огненные бляшки по голубым плесам Билекуля, прижавшегося к гряде зубчатых, как хребет осетра, и островерхих, как боевые шлемы, гор.
Старейший в улусе, Торгай, сойдя с коня, по обычаю брызнул коровьим молоком к восходу и к заходящему солнцу. На берегу, почти у самых камышей, густо задымили костры, женщины принялись развьючивать коней и наскоро готовить еду. Мунгат по-хозяйски неторопливо прошелся по стойбищу вдоль кромки воды, наблюдая за копошившимися во вьюках людьми, разгоняя плетью схватившихся в драке собак.
— О почтенный глава рода, мне нужно съездить в улус Ишея, — сказал ему Маганах.
— Зачем? — удивился Мунгат.
— Есть дело.
— Кони устали, разве не видишь?
— А пешком идти далеко, — сокрушенно проговорил Маганах.
Торгай, вдруг оказавшийся с ними рядом, дружески предложил:
— Возьми моего. Пусть он не быстроног, но все-таки доедешь.
Маганах еще затемно, под переливчатыми близкими звездами поймал коня, оседлал и снова тронулся в путь. Желтую степную зарю он встретил уже далеко от Билекуля, в холодных логах с тронутыми росой сочными травами, тянувшихся к Белому Июсу. С каждой минутой Маганахом все больше овладевало нетерпение. Даст ли коня ему князь, и какого коня, будет ли этот конь статен и быстр, неутомим в скачке и верен хозяину? Мунгат владел многими резвыми скакунами, но скакун Маганаха должен быть резвее — ведь так договаривался пастух с князцом Иренеком.
На приветное ржание вислоухого, косматого конька первым вышел из белой юрты сам глава улуса и всей Киргизской земли — старый Ишей. Он оправил свою жидкую бороду, взял конька под уздцы и спросил надтреснутым спросонья голосом:
— Далеко ли путь держишь? Что за весть привез мне?
Стойбище сразу ожило. Следом за Ишеем один за другим подошли смуглые воины с саблями и плетками — телохранители начального князя, приблизились и почтительно встали за его спиной многочисленные Ишеевы родственники.
— Я из улуса Мунгата. Князь Иренек мне, пешему, обещал бегуна.
А вот и надменный, честолюбивый Иренек. Подошел, с презрением взглянул на пастуха. На вопросительный взгляд отца ответил твердо и в то же время с явной неприязнью к Маганаху. Да, он все хорошо помнит — как можно такое забыть? — и сдержит свое обещание. Охотник достоин богатого княжеского подарка. Так пусть же забирает у Мунгата любую из тех двух лошадей, что взяты у русских сборщиков ясака.