— Не хочу казачьих коней. Ты убил моего орла, ты отдашь мне лучшего своего скакуна!
В смуглое лицо Иренека мигом бросилась жаркая кровь, зардел и вздулся червяком поперечный шрам на лбу. Князец недобро, одним уголком твердого рта, усмехнулся и сказал:
— Пастух, я не дам тебе ничего! Я натравлю на тебя голодную свору псов!
В напряженной, гнетущей тишине было слышно трудное, горячечное дыхание Маганаха. Он растерянно глядел на спокойного Ишея, ожидая от него справедливости и защиты.
— Ой, мне нужен быстрый скакун! — вдруг выкрикнул Маганах.
Иренек снисходительно хмыкнул и сказал:
— Несговорчивый человек похож на барана, не идущего в воду.
Их спор решил мудрый Ишей. Сейчас, как никогда, он обязан был поступить по справедливости. Перед угрозой коварного врага степные роды должны объединяться, и пусть Маганах всего простой пастух — за ним стоят многочисленные качинцы, которым, может быть, уже завтра придется надеть стальные панцири и боевые шлемы. И еще подумал Ишей, что киргизский князь должен иметь железный характер и, если нужно, совсем забыть о своих чувствах ради единоличной власти над людьми. И он чуть поднял свою сухую и тонкую руку в знак того, чтобы его слушали, и сказал:
— По обычаям народа князь неба не имеет цены. И ты прав, парень, требуя лучшего коня. Поезжай в мои табуны и бери себе любого скакуна.
— Да будет вечной твоя драгоценная жизнь! — с почтительной сдержанностью воскликнул счастливый Маганах. — В твоем войске я постараюсь быть настоящим воином.
— Ты из улуса Мунгата и не один раз бывал на Красном Яру. Поезжай, не мешкай, в город, поговори с новокрещенами, с казаками. Может, что узнаешь?
— Я поеду на Красный Яр, — живо согласился возбужденный разговором Маганах. — И все сделаю, как нужно тебе, о мудрый и щедрый князь.
У самого Енисея на вытоптанном скотом суходольном пастбище Маганаха встретил невысокий и смуглый аринец Бабук. Князец гостил у своего отца, юрты которого виднелись внизу, по левому берегу Качи, под самым городом, и сейчас возвращался в свой улус.
После взаимных, положенных по степным законам, любезностей и приветствий Бабук долго и обстоятельно расспрашивал пастуха о Мунгате, с которым дружил с давних пор, почти с самого детства. Приумножились ли Мунгатовы стада, есть ли в Киргизской степи корм, получил ли Мунгат то, что хотел: мира и согласия с соседями? По-прежнему ли исправно платит ясак красноярскому воеводе?
— За плохое не держись и хорошее не отпускай, — неторопливо проговорил Бабук, выслушав Маганаха.
Пастух быстро кивнул в знак согласия. Напрасно Мунгат бежал от русских, ничего он не выгадал. Мечется теперь по степи трусливым, затравленным волком, и несговорчивые строптивые киргизы ему не защита. Кичливый Иренек мог повязать арканом и даже побить насмерть двух казаков, но что поделает он, когда воевода пошлет в степь целое войско? Сам Ишей пугливо дрожит перед русскими, что уж говорить о качинце Мунгате!
Однако Маганах не признался Бабуку, зачем в одиночку приехал на Красный Яр. Когда они спешились и привязали коней у Бабуковой юрты, пастух достал из-за пазухи широкий наборный пояс, торжественно развернул его и, полюбовавшись, подал князцу, как подарок помнящего о Бабуке Мунгата.
Бабук удивился и дорогому подарку, и поджарому, с прямой спиной, редкой красоты бегуну, на котором прискакал пастух, — таких коней что-то не видно было у Мунгата, — но не высказал Маганаху этого своего крайнего удивления. И пастух, конечно же, не сказал, что пояс этот Ишеев и прислан сюда Маганах, чтобы развязать язык не очень разговорчивому Бабуку.
Глядя в моложавое скуластое лицо князца с бровями вразлет и беспокойными иссиня-черными глазами, Маганах вспомнил, что ему наказывал Ишей, и сказал:
— Если воевода позовет, Мунгат услышит: уши его не забиты песком. Но будет ли прощение Мунгату? До него дошел слух, что русские скоро собираются войной на киргизов. Верно ли это?
— Мунгат — качинец, — осторожно возразил Бабук, уходя от прямого ответа, — его родные кочевья здесь.
— Пойдет ли Бабук побивать киргизские улусы?
— Я служу Белому царю, и степь, где гуляют наши кони и овцы, нам не тесна.
— Скоро, однако, падет снег. Зимой воевать холодно.
— Холодно, — поежился Бабук.
Князец так и не сказал Маганаху, что замышляют против киргизов русские. Да и знал ли что-нибудь сам Бабук? Доверяют ли ему казаки? Пришлось пастуху на время оставить коня в улусе и пойти в город.
Дружков в городе у Маганаха не было. Единственно, на что рассчитывал он, это выудить нужные ему секреты у подвыпивших бражников. Для целовальника, чтобы не заподозрил чего худого, были припасены две собольи шкурки. Их и показал Харе, чуть приоткрыв полу заношенного чапана. А меднолицый хитрый Харя так и вытаращил жадные до наживы глаза, шаркнул рукавом по вспотевшему лбу и потянулся к поставе за медом.
«Погуляю, однако», — подумал Маганах, и от этой мысли ему стало легко и весело. Он заулыбался, показывая крупные белые зубы, смешно переломился в поклоне, когда, боясь расплескать, двумя руками принимал от Хари ковш мутной, чуть подслащенной водки.
Кабак кишел разудалыми, мрачными и злыми бражниками. Они скопом напирали на прилавок, и прилавок трещал, готовый вот-вот податься и рухнуть. Тогда расторопные кабацкие служки толкали кулаками в чьи-то тощие животы, в лица, в спины. А на полу чавкала липкая и вонючая грязь, занесенная на ногах с улицы.
— Выпил — не стой! Не мешай честному люду! — надрываясь, кричали от двери.
Но крикунов никто не слушал — здесь все умели кричать. Кабак гудел густыми пьяными разговорами. О высоких в этом году ценах на рожь и привозную пшеницу, о лукавых казачьих женках и сборе в тайге урожайной кедровой шишки, о поездках казаков в иные сибирские города и еще о многом другом говорили служилые и посадские. Маганах краем уха услышал здесь и про пришлого из Москвы ученого киргиза Ивашку. О нем говорили сдержанно и с недоверием, как о близкой родне Ишея, немало дивясь тому, что батюшка-государь самолично обласкал инородца Ивашку и отправил на Красный Яр, а ведь киргиз может переметнуться к своим.
Устало ввалился в кабак прибывший с Кум-Тигейского караула сухопарый, пахнущий дымом казак в дерюжном зипуне и рысьем треухе. Он, не мешкая, хватил чарку забористой водки, крякнул и загудел водяным быком:
— У-ух! Зрим в оба! Ишей затаил измену! У-ух!
— То худо, что у инородцев на лбу не написано, каки они — мирны али нет, — сказал другой, помоложе и пониже, казак, что топтался у прилавка рядом с Маганахом.
— Истинно! — живо поддержали его со всех сторон.
— Ишей в город соглядатаев шлет тайных, ертаулов![2]
— Поймать бы которого!..
Маганах вдруг подумал: а ведь правду говорят русские! Разве Ишей не хочет знать все про Красный Яр? Не хотел бы — не дал лучшего коня и спешно не послал бы сюда Маганаха. А казаки, они глупые, разве догадаются когда, кто он таков есть? И не сведать им про то никогда, если он сам не скажет. Он давно замечал, что нет у русских нужной мужчине житейской хитрости, что слишком уж прямодушны, доверчивы они, и Маганаху сейчас вдруг так стало их жалко, что он готов был расплакаться. И чтобы отогнать от себя эту разом подступившую жалость, Маганах еще попросил водки и выпил. Но ему не стало легче, и тогда он откровенно признался людям:
— Я ертаул. Меня послал Ишей.
Казаки, радые любой шутке, разом схватились за животы, загоготали. И весельчак же этот пьяный инородец, что твой скоморох! Да разве настоящий ертаул скажет кому божью правду — его же за то непременно на дыбу или под многие батоги, или топором дурную голову напрочь.
Но Маганах был правдивым человеком, он всерьез обиделся, что люди ему не верят. Да он всегда прямил, потому как не взлюбил обман еще с детства, когда однажды на празднике ему, изголодавшемуся хворому мальчонке, вместо сушеного сыра родовой князец, отец Мунгата, подал каменный голыш. Люди смеялись, а мальчонка лихоматом кричал от причиненной ему жестокой обиды. И вот теперь Маганах, вспомнив тот давний случай, сердито ударил себя кулаком в грудь и взорал на весь кабак:
— Мне Ишей коня давал! Соболей давал!
— Тише ты! Чего воешь?
— Ертаул я Ишеев!
— Не слушайте его — хмелен! Где у него соболя? — заполошно бросил в гущу толпы Харя.
— Тебе шкурка давал, водка пил…
— А где-ко бегун твой? — допытывался целовальник.
— Коня Бабуку оставил. Паси мал-мало.
Казакам понравилось глупое упорство инородца. Они от души потешались над Маганахом. Шуткою сбили с него под ноги волчий малахай, ухватили ертаула за ворот чапана, мокрый от пота. Кто-то кулаком снизу больно толкнул под ребра, и Маганах судорожно захватал ртом спертый кабацкий воздух.
Однако нашелся-таки казак, что приметил, как пастух сунул соболей Харе. Выбрался тот казак из немыслимой толчеи кабацкой — и к городничему:
— Ишеев ертаул в винах признался!
В кабак был немедленно послан городничий со стрельцами. Маганаха схватили, накрепко ему скрутили кушаком руки, поволокли в острог к самому воеводе. А Скрябин, мигом смекнувший, что дело и впрямь недоброе, изменное, повел неотложный сыск прямо на крыльце у своих хором. Ваське Еремееву, спешно вызванному из приказной избы, все велел писать слово в слово.
— Ой, хвалил меня Ишей.
— С какого же ты есть улуса?
— Мунгатов я.
— Раз он Мунгатов — кличьте ужо Якунку Торгашина, — покрывая возбужденные голоса казаков, приказал городничему воевода.
Якунко прибежал, растолкал плечом толпу:
— Пастух!
Маганах тоже сразу узнал казака, зарадовался нежданной встрече, закланялся, заулыбался, надеясь на Якункину помощь.
— Жалостливый он, добрый, киргизы его тож не щадят, — сказал воеводе Якунко.
— Ишей коня давал…
Маганаха уже не слушали. Его щедро наградили подзатыльниками и тут же рукоятками бердышей вытолкали из города. Радуясь спасению, ночевал он где-то в пахнущих туманом тальниковых кустах на Каче, а утром, когда родилась заря, так и не проспавшись с похмелья, пошел к Бабуку, взял своего рыжего Чигрена, потерся с конем нос о нос и поехал в Киргизскую степь.