Отдохнувший Чигрен приободрился, теперь он легко и крупно рысил, и полы Маганахова изрядно потертого чапана развевались на встречном ветру. И конь, и всадник долго молчали, думая каждый о своем. А когда свернули на Мокрый луг к бившему между кочек ключу и Маганах разнуздал послушного Чигрена и отпустил подпругу, чтобы дать ему напиться, конь тревожно повел ушами, фыркнул и повернул морду в сторону черного островка караганы. Почувствовав беспокойство друга, Маганах тоже насторожился и услышал из кустов протяжный и жалобный вопль, который то обрывался резко, то снова возникал, нарастая и тут же внезапно затухая. И жутко было в наступающих сумерках слышать эти унылые, наводящие страх звуки, от них хотелось скрыться как можно скорее, бежать, не переводя духа и не оглядываясь.
— Ты не бойся, Чигрен, у меня есть тугой лук, есть каленые стрелы, — сказал пастух, потянувшись твердой рукой к колчану. — А волки осмелели, они вышли, однако, к самому улусу. Вот и знай, Чигрен: воют они к недобру, к войне. Так говорят старики.
Только вымахал взмыленный конь на бугор, Маганах увидел внизу кровавую от зари кривую саблю Чулыма, а на ближнем его берегу — разорванную цепочку юрт и уходящие высоко в небо тихие дымки. Донеслось призывное ржание пасущихся коней, что рассыпались по речной пойме. Из долины потянуло крепким запахом овечьего навоза, гари и вяленого мяса.
Улус встретил Маганаха привычной людской суетой у костров и беззлобным потявкиванием знакомых пастуху собак. Качинцы в недоумении опять разводили руками, дивились красавцу Чигрену, зверь-конь, дивились, как скоро съездил на нем пастух на Красный Яр. И лишь длиннокосый шаман Айдыр, проездом случившийся здесь, с недоверием посмотрел на счастливого Маганаха.
— Разве нет иноходцу дороги? Разве не хватает обманщику слов? Мне служат сто духов, и все они сказали, что Ишей не давал тебе Чигрена и что это не его бегун.
Маганах почесывал затылок и снисходительно посмеивался: шаман, а духи тебя совсем не слушают. Они глухи и ленивы, однако. Если, шаман, не веришь — посмотри у коня тамгу.
Люди осторожно со всех сторон приблизились к приплясывающему у веревочной коновязи Чигрену. Маганах, довольный тем, что ему завидуют, ласково потрепал бегуна по широкому крупу и показал всем черный, выжженный на левом стегне знак: сверху вниз перечеркнутая подкова. Это была хорошо известная в степи родовая тамга начального киргизского князя.
И еще, подумав, рассудили степняки: зачем бы пастуху хвастаться чужим конем? А если пастух украл Чигрена, то зачем он признается, где украл?
Так до поздней ночи растревоженным огромным пчелиным гнездом гудел улус, а когда вышедший из-за облака пугливый месяц пригляделся к степи и увидел, что юрты уснули, и сам уже собирался прикорнуть за горой, тишину раздробил неистовый перестук копыт, и тогда снова послышались торопливые и возбужденные голоса многих людей. Подстегиваемый тревогой, Маганах стремглав выскочил из юрты табунщика, у которого он остановился, и, еще ничего не соображая, по росной траве кинулся к пасшемуся неподалеку Чигрену. Конь встретил хозяина сдержанным дружеским ржанием, тогда успокоенный Маганах не спеша вернулся к юртам и при тусклом белом свете молодого месяца увидел гарцующих на бегунах воинов в высоких боевых шлемах и тяжелых панцирях. Их было трое, и старшим у них был сын езерского князя Иженея — Атаях. Размахивая над головой длинным копьем с привязанным к древку черным конским хвостом, Атаях пронзительно кричал:
— Люди! Кочуйте за Июсы, в горы и тайгу! Монголы пришли войной. Они уже грабят наши улусы! Отгоняйте свой скот, осекайтесь в черных лесах и в глухих ущельях!
Настегивая коней плетьми, посланцы Иженея стремительно умчались в глухую ночь. А внезапно объятый паникой улус забегал, закопошился, визгливо заголосил. Спешно, с пронзительным блеянием и мычанием поднимались для перекочевки стада и отары, в знобкой темноте на ощупь разбирались ребристые юрты, и туго затянутые веревками тяжелые вьюки накрепко приторачивались к седлам. Где-то посреди этого растревоженного огромного муравейника взлетел тонкий, отрывистый голос родового князца:
— Эк-кей! Монголы! Монголы! Эк-кей!
Маганах взял под мышку седло, перекинул через плечо узду и, позвякивая бившими по ногам стременами, бросился к Чигрену. Раздумывать было некогда, следовало спешить в Мунгатов улус, где парня давно уже ждали мать и две сестренки. Они были теперь совсем рядом с кочевьями Иженея, и им очень нужна была помощь и защита Маганаха. Даже самое небольшое промедление грозило смертью.
Когда Ишей был несмышленым парнишкой, мир для него не простирался далее родовых кочевий отца. Умирал в очаге огонь, выстывало в юрте, и ему казалось, что дрожит, коченеет от мороза весь мир. Уезжал отец на войну — мальчик думал, что воюют все. А шумел в улусе праздничный пир — значит, было весело во всех улусах большой Киргизской земли.
Со временем, когда Ишей раздался в плечах и заусател, он узнал, что есть много иных степей и иных народов. К Номче из-за хмурого Саянского камня не раз приезжали в гости спесивые монголы и черные калмыки, из-за копьеголовой снежной горы Ханым — белые калмыки, а в Томск через многие реки и черную тайгу ездил Номча к русским. И у каждого народа были свои нерушимые обычаи и свои начальные князья, и эти князья вели между собой жестокие войны: каждому хотелось силою и обманом сделать другие народы своими кыштымами. Ишей помнил, как в родную ему Киргизскую землю вторгались войной монгольские и джунгарские цирики, степь дрожала и глохла тогда от гулкого топота и ржания их коней, солнце погасало в едком дыму пожарищ. А когда, натешившись битвою вдоволь, враги уходили, стоны, плач и проклятия долго слышались в опустевших долинах Абакана и Уйбата, Енисея и Июсов. Сам Ишей не раз ездил с ясаком за Саяны, чтобы не попасть в немилость к монгольским владыкам и предупредить новые опустошительные набеги.
Пришли в степь русские, и киргизы стали платить ясак им, надеясь на ратную помощь России против монголов и калмыков. Номча дружелюбно встретил первых послов Белого царя. Он не только указал им племена, еще не обложенные ясаком, но и добровольно послал аманаткой в Томск свою жену в 1608 году, году Человека.
Может, и жить бы киргизам под высокой государевой рукой, торговать бы да мирно ездить друг к другу, когда бы не жадность томских начальных людей, которые польстились однажды на дорогую соболью шубу Номчиной жены.
Жалея ту шубу, Номча ругал себя за доверчивость, сокрушался и негодовал. В отместку он налетел на томские подгородные волости и дочиста разорил их. И потом, умирая, завещал вечную вражду к русским своему сыну Ишею.
Теперь Ишей стал старым и мудрым. Он по небу считает годов и дней прохождение, когда месяц вновь возродится и когда у луны покажутся два уха. Он знает, в чем смысл жизни народов и их правителей, знает, почему начинаются войны и зачем они нужны. Теперь Ишею ясно, что причиной раздора между русскими и киргизами была не одна пограбленная соболья шуба. Платя ясак русским, киргизы рассчитывали, что Россия строго накажет монголов за разорительные набеги, не даст им разбойничать по эту сторону Саян, но томичи были малочисленны, слабосильны в сравнении с кочевыми государствами Монголии. И тогда Номча задумался, стоит ли платить ясак, не лучше ли объединиться с монголами против России, чтобы навсегда изгнать из степи русских и вернуть себе кыштымов, по своей и не по своей воле ставших людьми русского царя. И случай с жениной шубой стал лишь предлогом для многолетней ссоры.
Ишей всегда помнил мятежный завет Номчи, не раз, подражая отцу, ходил войною под Кузнецк и Томск, Енисейск и Красный Яр. На Уйбате в жестоком бою разбил предприимчивого воеводу Тухачевского, вернул взятых у него же, Ишея, верблюдов, коней и пленников. Киргизы задаривали монгольских и джунгарских тайшей, как только могли, чтобы повернуть их против Белого царя. Но те опасались войны с могущественной Россией. Поняв это, Ишей сник и стал терпимее относиться к неизбежному соседству русских.
Весть о новом вторжении монголов в Киргизскую степь привез Ишею его зять, сын Иженея Атаях. Начальному князю в тот день нездоровилось, к нему даже звали знаменитого шамана шаманов длиннокосого Айдыра, который камлал над Ишеем без отдыха от зари до зари, изгоняя злые болезни. И хотя Айдыр все-таки добился своего — больной почувствовал себя много лучше, — Ишей принял Атаяха, еще лежа в постели. Когда Атаях, почтительно склонив голову, вошел в юрту и поприветствовал хозяина, Ишей разглядел на нем стальной панцирь и калмыцкий боевой шлем с золотыми письменами, и слабое сердце старика больно сжалось от предчувствия большой беды. Слегка привстав на кожаных подушках, Ишей нетерпеливо спросил:
— В каких горах дует ветер, в бою с кем звенят мечи?
Атаях поправил на груди панцирь и сделал решительный шаг к Ишею.
— Владеющий улусами всей Киргизской орды, — начал он, низко кланяясь. — Да будет известно тебе, что по Абакану-реке пришел к нам монгольский Мерген-тайша. Мой отец Иженей велел передать тебе, что уже льется кровь народа…
Из горла Ишея вырвался сдавленный крик, похожий на предсмертный орлиный клекот. Начальный князь бессильно откинулся на подушки и, блуждая печальным взглядом по украшавшим юрту цветным бухарским коврам, маральим и лосиным рогам, заговорил так тихо, что Атаях едва разобрал его слова:
— Бурундук насобирал орехов и угостил медведя. Медведь за это погладил его по спине, и бурундук стал полосатым.
— Мерген-тайша стоит на устье реки Ербы в полутора днях езды от твоего улуса. У тайши семьсот конных цириков, — продолжал Атаях, глядя в медное от вспыхнувшего костра древнее лицо Ишея.
Начальный князь отечными веками полузакрыл свои уставшие глаза и так долго лежал, сложив на груди сухие руки, словно мертвец. Испуганный Атаях хотел было окликнуть его, но морщинистые тонкие губы Ишея раскрылись и с трудом прошептали:
— Пусть Иженей откочевывает на Июсы.