Атаях встрепенулся и устремился к выходу. Ишей ни словом, ни жестом не остановил его, а когда немного погодя, приоткрыв полог, в юрту осторожно заглянул Айкан, отец поднял слабую руку, запрещая входить. Ишей размышлял о том, что значит столь внезапный приход племянника Алтын-хана — Мерген-тайши — в Киргизскую степь и что предпринять в этом случае ему: пожаловаться ли русским или немедля снестись с джунгарами? Но, может быть, своевольный Мерген-тайша явился к киргизам без непременного позволения Алтын-хана, тогда нужно неотложно просить помощи у Алтына Гомбо Эрдени.
Сейчас Ишей ничего не мог решить. Он не в состоянии был остановиться на какой-нибудь одной мысли. У него вдруг надвое раскололась голова, и холодный пот крупной дробью выступил на высоком смуглом лбу. Ишею опять стало нестерпимо душно, его мучила жажда, ему хотелось позвать кого-нибудь, чтоб поскорее подали воды или кумыса, но голос сломался, Ишей даже сам не слышал его.
Тогда, превозмогая злую болезнь, князь с огромным трудом перевернулся, поднялся на четвереньки и медленно, острыми локтями подбирая под себя ковры и узорчатую кошму, стал подвигаться к выходу. Казалось, ему недостанет сил переползти эту, ставшую вдруг бесконечной, юрту, но он сделал последнее, нечеловеческое усилие — и вот уже коснулся прикрывавшего дверь полога и свободно вздохнул пряным, целительным воздухом степи.
О повелитель всего земного добрый бог Кудай, научивший киргизов веселиться, сними с усталого сердца Ишея все заботы, сделай так, чтобы оно радостно запрыгало и всегда было юным и беспечальным! Пусть стихнут смертоносные грозные голоса пищалей и не свистят стрелы, и под ноги чужеземцам не стелются белогривые ковыли! Пусть не чадят в степи погребальные кладки киргизов!..
Ишея подняли верные телохранители, напоили его крепким настоем маральих пантов и опять уложили в юрте. И так, в одиночестве, пролежал он еще два дня, и ему стало легче дышать и думать. А его выздоровления поджидали многочисленные князья, съехавшиеся на совет в его улус со всей степи.
В юрте у Табуна не смолкал взволнованный разговор князцов о возможной войне с монголами. Подсчитывались людские силы, назывались имена самых достойных киргизов, кто смог бы встать во главе войска вместо больного Ишея, большинство склонялось вручить судьбу земли в предстоящих битвах езерцу Иженею и алтырскому князцу Талаю, впрочем, некоторые поддерживали и решительного Табуна, зная его стремление дружить с джунгарами, которые были извечными врагами Алтын-хана.
Князец Сенчикей, кочевавший на русском порубежье, советовал сперва хорошенько узнать намерения монгольского Мерген-тайши. Может, он пришел, чтобы воевать против Белого царя, тогда нужно всеми силами помочь тайше.
— Мерген разорил улусы Иженея и отогнал к себе многие табуны скота, — кричал толстый, большеухий Бехтен, размахивая черенком плетки перед самым носом Сенчикея.
У входа в юрту толпились молодые князцы. Рысьи глаза их горели неутоленной жаждой боев. Им было сейчас все равно, с кем воевать, лишь бы воевать, а не точить языки в полном бездействии. С лукавыми усмешками и явным превосходством поглядывали они на старших, которые, по их мнению, из подлой трусости готовы были совсем позабыть о родивших их матерях и предать землю и воду киргизов.
А пока орда спорила, добиваясь общего согласия, в долине озера Билекуль киргизские дозоры встретились с посольством монголов. В таких же, как у киргизов, высоких шлемах, но только с парчовыми лентами и волосяными белыми султанами вместо перьев, с круглыми бронзовыми щитами и калмыцкими пищалями, к Ишееву улусу они подъехали с громкими криками, которые должны были сказать киргизам, что у монголов против них нет и не может быть никакого злого умысла.
С посыльными Мергена-тайши говорил Табун. Он спокойно, как и приличествовало такому случаю, выслушал монгольского зайсана[3]. Тот сразу объявил, что Мерген-тайша не хочет воевать с киргизами. Напротив, он жаждет мира, он сам бежал из-за Саянского камня от идущего следом неразумного Алтын-хана Гомбо Эрдени. И Мерген-тайша настоятельно просит совета и помощи у могучего киргизского князя Ишея, чтобы навсегда покончить с Алтын-ханом.
Табун усмехнулся рискованному предложению Мерген-тайши и ответил зайсану:
— Нужна ли помощь вольному ястребу, стерегущему суслика? Однако последнее слово, как всегда, за начальным князем.
Ишей чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы самому говорить с заносчивыми посыльными людьми Мерген-тайши. Но когда Табун передал начальному князю просьбу племянника Алтын-хана, в миролюбивых действиях монголов Ишей заподозрил военную хитрость.
Зайсан просил принять его, потом шумно грозился и снова умолял принять, так как время не терпит, потому что Алтын-хан уже близко, и ему, зайсану, сегодня нужен твердый, окончательный ответ киргизов.
Ишей сослался на свое великое нездоровье. Но когда раздосадованный зайсан, в который уж раз, опять прибег к непозволительным угрозам, Ишей передал ему через Табуна:
— Посол может сказать Мерген-тайше, что так, как пришел он, у нас в гости не ходят.
А назавтра к Ишею, нахлестывая разгоряченных бегунов, прискакали доверенные люди самого Алтын-хана. Они сообщили, что могущественный Гомбо Эрдени пришел в Киргизскую степь с любимым сыном Лопсаном и четырьмя тысячами отборной конницы. Алтын-хан немедля звал к себе всех киргизских князцов. И еще требовал три тысячи лучших голов скота для прокорма войска, осадившего Мерген-тайшу на степном берегу Ербы.
И ветер же был в ту холодную осеннюю ночь! Он разлетелся по степи, словно крылатый богатырский конь, и когда с ходу кинулся в светлое озеро Билекуль, то вода в озере забурлила и выплеснулась на камышовые берега большими, выше юрт, валами. И Маганахов степной скакун, несравненный, легкий ногами Чигрен, пугливо отпрянул далеко в сторону от подкатившей к нему мутной волны. И тогда Маганах пустил коня по тропке, которая лежала повыше, на каменных буграх, дугою огибавших Билекуль.
Ветер нещадно сек лицо крупным, как бисер, песком, отчаянно гудел в ушах, как гудит перед ненастьем лесистая гора Арха в междуречье Июсов. И доносил он удушливый запах горелого войлока и навоза, и еще еле уловимый сладковатый запах крови.
Костров нигде не было. На костры может кинуться враг. Затаились улусы в непроглядной темноте стылой осенней ночи — разве сыщешь их в необозримом мертвом пространстве Киргизской степи? В каких-нибудь пяти шагах разве заметишь юрту, не проскачешь ли мимо? Даже хорошо знавший эти места Маганах не был уверен, что до утра найдет свой улус.
Но ему повезло. Только свернул с песчаного холма к озеру, только конь зашелестел копытами по сухому пикульнику, зоркие глаза Маганаха разглядели впереди небольшое стойбище. Псы не облаяли всадника — они его знали, — да и люди позакрывали их в юртах, чтобы собаки лаем случайно не выдали улуса.
Маганах, не расседлывая, стреножил Чигрена, постоял, прислушиваясь к таинственным ночным звукам. Казалось, улус совершенно вымер. Маганах не услышал человеческого голоса, только ветер уныло свистел над юртами, злой ветер с полуденной стороны, откуда на степь надвигалась беда, да в камышах протяжно стонала какая-то птица.
Пригнувшись, потихоньку, чтобы не разбудить мать и сестер, Маганах с сердечным замиранием скользнул в свою бедную пастушескую юрту. И сразу же в пляшущем красноватом дыму догоравшего костра увидел лучистые, радостные глаза дорогих людей. Как и в других юртах, здесь еще не ложились спать.
— Ты приехал, о сын мой, свет очей моих! — воскликнула старая Тойна, нетерпеливо протягивая руки и поднимаясь навстречу сыну. В этих ее словах прозвучали счастье встречи и тревога, и гордость за Маганаха, такого доброго и сильного, во всем похожего на отца. Маганах, разумеется, не помнит, как умер его отец, мальчику тогда было всего пять лет. А у Тойны так и стоит перед глазами тот ненастный день, когда раненного в грудь мужа привезли в улус — Мунгат кочевал тогда под Красным Яром и вместе с киргизами и тубинцами осаждал русский город. Юрты улуса стояли в крутой излучине Качи-реки. А было это в трудный для качинцев год Козы, когда подгородные качинские князцы отшатнулись от Белого царя и покинули свои извечные родовые кочевья.
Следом за матерью к Маганаху бросились шустрые сестренки Харга и Ойла с мелко рассыпанными по плечам девичьими косичками, принялись по-ребячьи радоваться, звонко хлопать в ладоши. Он обнял их и от души рассмеялся:
— Вы беспокоились обо мне? Но разве мой рыжий Чигрен, мой кровный брат, быстрый, что молния, не наготове? — и, гордо вскинув голову, пошел расседлывать коня.
Для Маганаха осталось загадкой, как в улусе среди глухой ночи вдруг узнали о его приезде. Когда он вернулся в юрту, на почетном месте уже сидел добрый Маганахов учитель старый Торгай, а рядом с ним, приготовившись слушать, примостились несколько парней и девушек. Но в эту ночь старик не рассказывал им сказок и не пел, он только расспросил своего ученика о Красном Яре, о приезде Атаяха в улус у горы Балых-таг и еще о многом, что сегодня казалось ему важным.
— На мирное слово миром отвечают, на войну — войной, — сказал он, запахивая овечью шубу и прощаясь. За ним потянулись остальные гости, явно недовольные тем, что Торгай не стал петь.
Маганах снял мягкие козьи сапоги и лег, согнувшись калачом у потухшего костра, и, натянув на себя волчий тулуп, уснул. Спал он крепко, непробудно, отсыпался за все бессонные ночи, проведенные им в пути. И не видел Маганах, как наступил серый и поздний осенний рассвет, и как на холодной заре вихрем налетели на улус монголы, и как они отгоняли косяк Мунгатовых коней, а заодно и пасшегося неподалеку от косяка красавца Чигрена. И не слышал Маганах, как бил о камень крепкими, что кремень, копытами и как пронзительно ржал его тонконогий конь, призывая хозяина.
В нетерпеливом ожидании воеводского слова, гибкий, с плоской грудью и крепкой шеей князец Атаях в полном, начищенном до блеска, боевом облачении с заложенными назад руками ходил перед съезжей избой, поглядывая на обступившие площадь острожные строения. Конечно, он узнал и высоко взнесенную в небо соборную церковь, и мрачный, прижатый к земле тюремный двор, и угловую, с деревянным штилем, Качинскую башню, хотя прошло уже двадцать лет. Еще при воеводе Акинфове Атаяха вместе с матерью и малолетними братьями взял в аманаты атаман Дементий Злобин. Хоть Атаяху и было тогда неполных десять лет, он запомнил на всю свою жизнь суровое чернобородое лицо Дементия.