— Конь о четырех ногах и то спотыкается. Разве мне было известно, что ты купил девку?
Курта сверлил Куземку пронзительным глазом, а глаз при красноватом, приплясывающем свете костра казался еще страшнее и зловещее. Курта не верил мирным словом незваного гостя, не верил он и душевной улыбке, озарившей лицо русского. Зачем казак ехал к Курте в непроглядную снежную круговерть? Уж не затем, чтобы покаяться в той схватке, когда он разбоем отобрал у Курты Санкай.
Обласканный теплом, ничего не подозревавший Артюшко бойко затараторил, сбрасывая с себя заиндевелый тяжелый тулуп, отдирая с усов и бороды ледяные сосульки и устраиваясь на кожаных подушках поближе к очагу. Потеряться в степи в свирепый буран нехитро, найдут потом в сугробе замерзших, что колоды, и похоронят. А теперь уж опасаться нечего — ложись у очага и спи сколько влезет, а стихнет непогодь и в город захочется — хозяин проводит, ему только скажи.
Курта по-прежнему не сводил хмурого взгляда с Куземки. На Куземку же вдруг напал смех, казак еле держался, чтобы не расхохотаться во всю мочь. Отвернувшись от Курты, он снял кушак, принялся стряхивать снег с тулупа, с треуха.
— Давай грейся у огня, бачка, — веселея, сказал Курта.
И все-таки хозяин юрты был настороже. От этого посещения он не ждал для себя ничего доброго. Курта боялся, что казак опять отнимет у него и увезет Санкай. Араку и жирную баранину Курта подавал на оловянном блюде сам, и был он неожиданно для Куземки приветлив и разговорчив.
Арака скоро согрела казаков, они раскраснелись, нехотя поднялись с подушек, засобирались в дорогу. Куземко из-под бровей украдкой поглядывал на камковую занавеску, уверенный, что за нею, на кровати, сидит Санкай, что ей сейчас хочется встречи с ним, с Куземкой. Но Курта не покажет ее гостям, он строг и непреклонен в обращении с ней, и занавеска больше не шелохнется.
К полуночи буран вновь взбесился, попричитал и совсем стих, проглянула стылая, в радужных кольцах, полная луна. Теперь можно было ехать в город. Хозяин вызвался проводить гостей, показать им самую короткую дорогу, по которой он ездит на Красный Яр. Курта приглашал Куземку и Артюшку приезжать к нему еще, есть арака, есть айран. А голос Курты между тем звучал трусливо и отчужденно.
В улусе Ишея все было, как во времена знаменитых праздников, только большого веселья не было да князцы и приехавшие с ними «лучшие» улусные люди ни днем ни ночью не снимали тяжелых панцирей и стальных шлемов-периков, не расседлывали пасшихся на приколе гривастых коней. У кургана, что вплотную прижимался к реке, воины стреляли по травяным целям, похвалялись скакунами, перед юртой начального князя разыгрывали поединки, стараясь палками выбить друг друга из седла. Старики, бывшие во многих походах, показывали, как ходить на приступ, если противник устраивает засеки в тайге или в горах.
За суетой в киргизском улусе неотступно наблюдал все понимающий бог Кудай. Он пристально смотрел с мягкой вершины огромной тучи и хвалил воинов за удивительную быстроту и ловкость. Но Кудай знал, что мудрость намного выше силы меча, а самая высокая мудрость — песня, она укрепляет боевой дух воинов, напоминая им о славных победах предков, возвеличивая киргизов, которым обязана степь объединением народа и своим теперешним могуществом.
Впрочем, Кудай знал и другое, что князцы родов и улусов живут сами по себе, кому как удобнее и выгоднее. И прежней силы у народа, о которой в песнях рассказывали старые певцы, уже не было. Лишь перед лицом общей смертельной опасности улусы собирались в кулак, но и здесь зачастую вспыхивали и разгорались межродовые жестокие споры. Много ума и мудрой рассудительности нужно иметь Ишею, чтобы примирять строптивых князцов, гасить пламя, которое грозится стать палом и выжечь всю степь.
В улусе, поглядывая по сторонам, ждали седобородого Торгая. И когда он приехал, молодежь шумно и с почтением кинулась к нему, помогла сойти с вислоухого игрушечного конька, приняв от хайджи семиструнный чатхан как дорогой хрупкий сосуд. Уставшему в пути Торгаю со всех сторон подавали деревянные ковши и берестяные чаши с айраном, восторженно восклицали, предвкушая необыкновенную прелесть его дивных песен:
— О Торгай! О сладкоголосый Торгай!
Весь улус готов был слушать известного в степи певца. А Торгай, слегка сгорбившись, сидел на длинношерстной волчьей шкуре в высоких подушках, как самый достойный князь из князей, и молча думал о Киргизской земле, что вольно разметалась по Енисею и Абакану, по Ербе и Нине, по Урюпу и Июсам. Он любил эту прекрасную землю, желал ей вечного спокойствия, а ее народу много быстрых коней и жирных овец. Да пусть отец родит сына, а мать дочь, чтобы не исчезли населяющие степь племена.
Еще некоторое время Торгай продолжал сосредоточенно молчать, но его семиструнный чатхан уже пробовал голос и брал разбег. И люди явственно слышали, как твердую грудь земли секут копыта богатырского коня, как прыгает конь через горы и через бешеные реки. И ржет он звонко и призывно, и ему певуче отвечают кремнистые ущелья и древние курганы:
До боли близкие степи
Под ногами бело-игреневого коня,
Кружа, остаются.
До боли родные материнские степи
Под взглядом воина,
Кружа, остаются.
Слезы набегали на глаза, подбиралась к горлу. Потом Торгай вскинул седую голову и затянул степную песню о славных походах предков, и юрта одобрительно загудела, и молодые воины, что сидели рядом с Торгаем, дружно захлопали его по жестким лопаткам с двух сторон, чтобы чист и звонок был его горловой голос, чтобы песня увлекала птиц и рыб, скалы и могильные камни, гору Чабалхая, на которой живут крупные страшные совы, и поросший лиственницами перевал Пырлан-пиль, где с запоздалыми путниками зло шутит сам незримый дух Айна.
Кому в степи не известно, что у доброго бога Кудая много хлопот с землею! Ему нужно вести бесконечно большую книгу рождающихся и умирающих, наказывать виновных, помогать голодным и усталым людям. Но больше всего забот у Кудая об управлении народом. И пока в одной юрте серебряным горлом протяжно поет Торгай, добрый бог чутко прислушивается к тому, что говорят в другой юрте, где князья собрались на большой совет.
Седокосый, коротконогий Иженей медленно раскачивался вперед и назад, сидя на почетной парчовой подушке, в окружении знатных князцов, и говорил:
— Наши предки искали войну. Они покоряли другие племена и жили военной добычей. А когда степь подчинилась роду киргиз, предки жили тем, что брали у своих кыштымов, у подвластных племен и родов. Но случилось так, что пришли воинские люди Белого царя. С этой поры мы оказались между ними и узнавшими дорогу в нашу степь ненасытными Алтын-ханами. Монголы безнаказанно грабят нас, а русские требуют лучших соболей и лис у наших кыштымов. Как избавления от многих бед, мы искали союза с джунгарами и вот почти добились его, но Богатур-контайша слишком ослаб в войнах, чтобы помогать нам людьми и оружием. Теперь, когда в степь опять вторглись монголы, мы попросили защиты у Красного Яра, но воевода Скрябин прислал нам трех казаков…
— Трех казаков, — переглянулись и тяжело вздохнули старые князцы, которые одобряли мудрую речь рассудительного Иженея.
— Корни дерева проникают в землю, гнев проник глубоко в сердце народа. Кровь кипит обидой и мщением, и мы накажем Алтын-хана за его разорительные набеги, но теперь степь должна покориться, — неуверенно проговорил Табун, помолчал немного и уже резко добавил: — Нужно было уходить к джунгарам!
Ишей заметно окреп после долгой и тяжелой болезни, посвежел и приосанился, голос его приобрел былую твердость, а взгляд — зоркость и проницательность. Почмокивая блеклыми губами, он терпеливо слушал князцов, не перебивая их ни словом, ни жестом, вплоть до упрека, брошенного несдержанным Табуном и предназначенного в первую очередь ему, Ишею. Ведь это начальный князь киргизов воспротивился уходу орды за Саяны, в Джунгарию.
— Мщение — плохой советчик, страх — тоже, — не посмотрев в сторону Табуна, сухо произнес Ишей. — И нечего точить язык попусту, вспоминая о джунгарах. Говори ты, Бехтен.
Грузный, как медведь, Бехтен удивленно вздрогнул, вскинул большеухую голову — приказ Ишея явно застал его врасплох. Бехтен только что собирался думать, а ему, оказывается, уже нужно что-то говорить. Промолчать было нельзя — Бехтена сурово осудят за это князцы всей степи, над ним станут посмеиваться, носа тогда не высунешь из юрты.
— Алтын-хан приглашает — надо ехать, — близоруко щуря узкие глаза, сказал он и сделал короткое движение к выходу.
— Говори ты, Талай, — Ишей чуть повернулся к алтырскому князцу.
— Мы все стали вошью за твоим воротом, князь Ишей, и как скажешь ты, так и сделаем. Но если бы я был на твоем месте, то покорился бы Алтын-хану, — произнес Талай тихо, словно боясь, что его услышат снаружи.
В юрте установилась гнетущая, неловкая тишина. Князцы, затаив дыхание, нетерпеливо ждали последнего Ишеева слова, а он, вдруг окаменев мясистым лицом, с сожалением и досадой размышлял о судьбах доверенных ему родов. Много лет тайно мечтал Ишей о сильном киргизском государстве с постоянной хорошо обученной армией, которая могла бы противостоять русским и монголам. Однако для этого нужно было сосредоточить всю власть в Алтысарах, на что князцы других улусов не согласились бы. Неразумные, они забывают, что дружные сороки одолеют и верблюда. Вся беда в раздробленности народа, и тот же Талай ни за что не даст своих алтырцев и сагайцев в объединенное войско, если не увидит от похода близкой выгоды для себя.
Вот и теперь стремятся идти на поклон к Алтын-хану князцы, чьи улусы он уже громит и чьи будет громить завтра. А вот Ишей опросит князцов, кочующих на русском порубежье, вдали от Алтын-хана, что скажут они в эту нелегкую минуту.
— Говори ты, Изерчей.
Юркий, круглолицый и жидковолосый князец Изерчей, чье летнее стойбище у голубоокой речки Сереж на тополиной равнине, богатой травами и никогда не знающей засухи, оправил редкую с проседью бороденку и протянул убежденно: