Маганах сразу же сообразил, что след увел его далеко в сторону от родного улуса. Если теперь заходить домой, то потеряешь день и ночь, а пастух спешил, ему был дорог каждый час, пока его Чигрен был живым и пасся в табунах свирепого монгольского Алтын-хана. Надо, пожалуй, затянуть пояс еще потуже и совсем позабыть, что есть на земле душистое мясо, сметана и сарана.
Дичи, как ни поглядывал пастух на деревья, нигде не было. Дважды натыкался на козьи следы, но козы, взорвавшие снег, бежали совсем не туда, куда стремился он. Наконец на одиноком кургане увидел на голых камнях шумливую стаю ворон. Достал лук, стрелу-свистунку, смахнул набежавшие от холодного ветра слезы и прицелился.
Но стая с криком взлетела. И уже не веря в удачу — ворону трудно убить на лету на пятьдесят-шестьдесят шагов, — Маганах пустил стрелу. Тенькнула тетива, свистунка тонко запела, и ворона, что была ближе всех к стрелку, перевернулась через голову в воздухе и черным клубком рухнула вниз. А Маганах, обрадованный метким выстрелом, испустил гортанный победный клич, хрипло рассмеялся и, размахивая над головой луком, сколько было сил кинулся к распластанной на снегу птице.
Но из-за спины Маганаха неожиданно, крупными прыжками, выскочил матерый волк. Он пролетел всего в двух шагах от человека — Маганах мог бы луком свободно дотянуться до него, заметь зверя чуть раньше. Волк давно шел за пастухом, с ходу зарываясь в снег, когда человек останавливался и оглядывался. Волк боялся напасть на Маганаха, еще не совсем потерявшего силы, зверь шел и ждал своего часа.
Волк заметил сраженную стрелой ворону и теперь стремительно скакал к ней, буровя глубокие сугробы. Он был тоже голоден и, презрев всякую опасность, опередил спешившего к добыче соперника. Конечно, Маганах мог еще достать зверя стрелой, но какое-то время промедлил. Он только угрожающе крикнул сильному зверю:
— Ой!
Волк щелкнул оскаленными зубами, схватил ворону и все так же резво, прыжками, пошел под угор, делая частые петли. В дымной снежной замяти был виден лишь широкий темноватый ремень на его могучей спине и обвислый распушенный хвост.
От горькой обиды Маганах ткнулся головой в сугроб и в отчаянии замолотил снег кулаками.
— О-у-у! О-у-у! — совсем по-звериному кричал он. Кричал до тех пор, пока ему не перехватило горло. Затем в порыве досады и страха выхватил кривой нож из холодных деревянных ножен, чтобы одним ударом умертвить себя. И, уже готовый к смерти, он в то же мгновение вспомнил своего Чигрена. Вспомнил его красиво поставленные уши, его сильную грудь и тонкие, будто точеные, ноги. И опять закричал Маганах, но теперь уже тише, как бы внутрь себя:
— О-у-у! О-у-у!
Он долго сидел на заледенелом снегу и, растерянно оглядываясь по сторонам, думал, как же случилось, что он, лучший охотник степи, не набросил на волка аркан. Это его попутал сам Айна, которому почему-то не хочется, чтобы Маганах нашел и взял себе Чигрена.
Приближалась долгая ночь. Потемнели и скрылись из виду дальние горы, в черноте замигала над ними одинокая робкая звезда. Маганах должен был отдохнуть, и он опустился в ближний колок, набрал беремя сушняка и вскоре крепко уснул у разложенного на снегу костра.
Пастух надеялся, что завтра он выйдет к улусу на Интиколе. Но когда, еле живой, достиг этого степного озера, то увидел на голом его берегу только одни кучи навоза. Люди давно откочевали отсюда. На стойбище остался умирать лишь выхудавший до костей старый пегий пес. Он даже не поднял лобастой головы, не пошевелил облезлым хвостом. Только один его глаз, большой, выпуклый, медленно ходил за человеком.
Маганаха затошнило от нестерпимого голода, и он подумал, что нужно убить и сразу же съесть собаку. Маганах понимал, что иначе ему не выжить, что только в этом сейчас его спасение. Ведь степь мертва, люди покинули ее в ужасе перед монголами, никто в степи не накормит, а коз здесь еще мало. И пусть пес неимоверно худ — у него есть теплая кровь, которая вернет Маганаху силы.
Но, встретив мутный собачий взгляд, пастух пожалел пса. Во всей степи теперь было их двое, обездоленных, голодных, всеми покинутых. Пусть уж пес околеет сам.
Маганах с резким стуком вставил нож в деревянные ножны и, не оглядываясь, чтобы не было больше соблазна, побрел прямиком далее, словно слепой.
Киргизских князцов в монгольском лагере встретили, как нищих, презренных кыштымов. Никто из воинов, не говоря уже о зайсанах, не оказывал им подобающих знаков внимания, кормили их скудно, из тех же сальных котлов, из которых ели цирики, и бывало так, что князцам при дележке пищи доставались лишь обглоданные кости. Было обидно вдвойне: в котлах варилось мясо скота, насильно забранного монголами у киргизов. На глазах у Атаяха зарезали его любимого буланого жеребенка, которого князец растил и холил для своего сына. Стиснув зубы, Атаях глядел, как бился жеребенок, плотно прижатый к земле сильными коленями цириков, как учуял он князца и жалобным ржанием звал на помощь, звал хозяина в толпе чужих, страшных людей. Глупая и добрая скотина, разве могла она понять, что сам Атаях находится здесь почти в том же отчаянном положении. Улусы езерцев разгромлены и вконец разграблены, привольная степь опустела. Единственно, кто мог сейчас защитить киргизов, это дядя Атаяха, джунгарский контайша Богатур, но он был далеко за Саянами и еще ничего не ведал о разорительном набеге Алтын-хана.
Монгольский лагерь находился в выходящей к Енисею широкой горной долине и делился на две части: по извилистой реке Ербе, прижимаясь к рваным ее берегам, стояли шатры воинов Алтын-хана, а неподалеку по реке Теси расположились цирики Мерген-тайши. Большой, покрытый тугим желтым шелком шатер, с высоким шпилем, на котором висел пышный конский хвост, стоял в междуречье, у подножия крутобокого песчаного холма. Этот шатер служил хану для приема знатных гостей. Его охраняли стоявшие справа и слева у входа плечистые и рослые воины в темно-красной одежде, с обнаженными кривыми бухарскими саблями. Под страхом смерти никому не разрешалось подходить к ним ближе, чем на расстояние полета стрелы.
— Конь слушается плети, народ слушается сильного и недоступного властелина, — сказал Иренек. Он завидовал строгому порядку, издревле установленному у монголов: чем далее отстоит от людей хан, тем большим почетом и уважением они окружают его. А в скромную юрту Ишея может войти когда угодно не только любой родовой князец, но и любая собака, потому-то отец медлит и советуется там, где нужно приказывать, уговаривает, где нужно ломать хребты.
Прошло уже несколько дней, как киргизские князцы вместе с зайсаном Дага-батором прискакали на поклон к Алтын-хану. Поселили их не сразу, и то в простых мужицких юртах. Хан не только не приглашал их к себе, но и совсем не спрашивал о них, словно их здесь и не было. Это выводило самолюбивых киргизов из себя, особенно надменного и подозрительного Бехтена, он брезгливо морщился, водя длинными ушами, и приговаривал:
— У дружбы сало, у вражды кровь!
Бехтен уже глубоко сожалел, что, соблазненный Дага-батором, вместе с молодежью поехал к Алтын-хану. Легче сделать любую, пусть самую далекую зимнюю перекочевку, чем терпеть всяческие невзгоды и унижения от властолюбивого монгола, который считает киргизов своими вечными кыштымами. Ишей прозорлив, он предвидел это и злорадно смеется теперь над одураченным Бехтеном и над другими князцами, послушавшимися медоречивого Дага-батора.
А ведь Алтын-хан — Бехтен в этом был совершенно уверен — больше сердился на киргизов из-за хитростей того же Ишея.
Помнит хан, как пятнадцать лет назад приходил к нему русский посол, который вручил Гомбо Эрдени письмо от Белого царя и дорогие государевы подарки. Тесак в серебряной оправе, два золоченых кубка, серебряную братину, а еще аглицкие сукна, турецкий атлас — всего и не перечтешь сразу, что тогда получил спесивый хан. И щедро одарял его царь лишь затем, чтобы Гомбо Эрдени не отводил киргизов от высокой государевой руки.
А два года спустя Алтын-хан отправил своих испытанных послов к Белому царю. Русские встретили их с особой пышностью, досыта напоили заморскими винами, накормили отменными сибирскими яствами. А были в том посольстве Алтын-хана два улусных киргиза — проводник и кашевар, — посланные Ишеем тайными соглядатаями. Они следили за каждым шагом монголов, за посольскими беседами их с русскими. И когда один из послов, Дурал-табун, сморенный крепким вином, уснул, киргизы решили его тут же убить, чтобы напрочь сорвать начавшиеся переговоры. Проводник выстрелил в посла из лука и тяжело ранил в горло и в грудь.
Русские принялись пользовать кабарожьей струей и травами и все-таки вылечили Дурал-табуна. Другие монголы ушли в Москву — с посольством все кончилось хорошо. Но злопамятный Алтын-хан не мог забыть Ишеевой подлой измены, время от времени он приходил из-за Саян и наказывал киргизов за их вероломство и коварство.
Может быть, Бехтен поступил бы точно так же на месте Ишея, но сейчас он думал о начальном князе гордо и недобро, считая его главным виновником очередного разбойного набега Алтын-хана. Про это он и сказал Иренеку, зная, как нетерпимо стал относиться тот ко всему, что замышлял и делал Ишей. Но, вопреки ожиданию, на сей раз Иренек не поддержал Бехтена:
— Орел должен знать о намерениях змеи, подбирающейся к его гнезду.
«Ты многое начинаешь понимать, Иренек, во многом умеешь разбираться. А это плохо для настоящего киргиза, — с искренним сожалением думал Бехтен. — Правда не там, где мудрость, а там, где сила, только там». О том, что можно как-то соединить мудрость и силу, Бехтен не задумывался.
И все-таки Иренек от природы был бесстрашным и жестоким степняком. Случай убедительно доказал это Бехтену, и потом Бехтен не раз ставил Иренека в пример слабовольному сыну своему и прочим молодым князцам.
Бродя по монгольскому лагерю безо всякой видимой цели, киргизы остановились у одного из многочисленных жарких костров. Узколобый сморщенный лама в желтом халате с заткнутыми за пояс полами и в желтой, сдвинутой на бритый затылок шапке готовился резать молодого барана. Он длинным сыромятным ремнем не спеша привязал скотину