Немного в стороне от монгольского лагеря, там, где Ерба прижимается к обрывистому склону небольшого лысого холма, стояло одинокое бедное жилье. Без сомнения, это была качинская юрта. Над нею едва приметно кучерявился белесый кизячный дымок.
Почти не чувствуя стынущих в сапогах ног, Маганах стал ждать, не выйдет ли кто из юрты. И вскоре он дождался. На пороге жилья увидел сутулого хилого старика с круглым и плоским, как блин, лицом. В руке он держал перед собой обмерзшее кожаное ведро. Старик постоял немного, потоптался на месте, как бы раздумывая, куда идти, и вернулся в юрту. По виду это был не монгол и не киргиз, скорее в нем можно было признать качинца.
В прозрачных розоватых сумерках, когда долина была ярко расцвечена созвездиями костров и тысячеголосо ржала и гудела, Маганах легко, как тень, спустился с холма и, прячась от монгольских дозоров в полыни и косматых кочках пикульника, выбрался на выбитую скотом узкую тропинку, которая, изрядно попетляв, привела его к юрте старика.
— Где кочует твой род? Из какой реки пьешь воду? — спросил старик, потирая красные от едкого дыма глаза.
— Я качинец и вижу, что ты тоже качинец. Но почему ты не откочевал, когда появились монголы?
— Кочуют, парень, на коне, на верблюде. А хан все забрал у меня, даже котла не оставил. Девка была — девку забрал. Как один жить буду? — сивая, свалянная в мочало бородка старика судорожно запрыгала.
Старик засобирался принести себе воды, Маганах почтительно взял у него из рук кожаное ведро, по скользкому каменистому откосу, спотыкаясь, спустился к Ербе. Прорубь уже затянуло зеленым ледком и забросало снегом. Маганах ловко пробил лед пяткой сапога, зачерпнул в ведро чистой, зеленой воды, и оно показалось ему слишком тяжелым — едва донес.
Вернувшись в юрту, Маганах опустился на овчину у очага, и сразу его кинуло в сладкий сон: разморенные теплом веки падали, поднимать их было все труднее. Заметив, что гость засыпает, старик показал на покрытую рваной кошмой травяную постель по другую сторону очага. И, не сказав ни слова, Маганах на четвереньках дополз до постели и ткнулся носом в пахнувшую кислым кошму.
Пробудился он только через сутки. От боли раскалывалась и горела налитая свинцом голова. Старик неподвижно стоял над ним, прислонившись спиной к закопченному столбу юрты, и в упор, немигающе глядел на Маганаха. Парень оторопел, забеспокоился, уж не случилось ли со стариком какой беды.
— Алтын-хан взял аманатами «лучших» киргизских князей, — грустно сказал тот. — Он держит их в дырявой и нетопленой юрте. Иренек, сын начального князя, с ними.
Услышав знакомое имя Иренека, пастух встрепенулся, сел, до конца стряхнул с себя тяжелый сон. Он сразу же вспомнил встречу с князцом в улусе Мунгата, когда били плетью русских, вспомнил падающего со скалы орла и короткий торг в темном урочище Чолбахус. Куда как заносчив молодой князец Иренек перед простыми улусными мужиками, но Маганах не должен давать в своей доброй ко всем душе места обидам — ему нужно выручить Иренека из позорного плена. Пастух обещал Ишею служить правдой всю жизнь, так разве он может отступить от своего слова? А что сделает один качинец среди многих тысяч вооруженных монголов?
— Ты знаешь ли, старик, где та холодная юрта?
Старик равнодушно покачал сморщенной маленькой головой:
— У монголов много юрт.
— Но ты можешь сходить к монголам.
— Отчего не сходить, парень? — вопросом ответил старик. — Что еще возьмут у меня монголы?
Он ушел, поскрипывая снегом, и вскоре же вернулся. Ему не пришлось долго искать аманатскую юрту. Едва он оказался в монгольском лагере, как у одной ветхой хижины, охраняемой цириком, увидел Иженеева сына Атаяха, уж его-то старик ни с кем не спутает: Атаях ежегодно приезжает к качинцам за соболями.
Прячась под обрывистым берегом реки в дырявой, плохо греющей козьей шубе, Маганах, приплясывая и постукивая зубами от мороза, не один день наблюдал за аманатской юртой. Караул у нее менялся не так часто и в одно время, вечерняя смена приходила уже в поздних сумерках, после этой смены лагерь понемногу начинал затихать. Именно вечернее мглистое время и решил Маганах выбрать для того, чтобы освободить князцов.
Оставалось ждать буранов, которые приходят в Киргизскую степь внезапно и потом бушуют подолгу на ее скованных льдом просторах. И непогодь как-то с полудня зашарилась легкой поземкой, завилась, потом стало все гуще пробрасывать клочковатый снег, а к вечеру так засвистело и заметелило вокруг, что сразу потемнела и вот уже совсем угасла земля. Буран жалобно постанывал и бесился, носясь по долине, и казалось: то камлает, неистово колотя в огромный белый бубен, страшный шаман, накликающий на людей неисчислимые несчастья. А еще в плаче и реве бурана Маганаху слышались горестные вскрики женщин и детей в разоряемых монголами улусах.
Маганах привычно перебрал волосяной аркан, попробовал на растяжку, крепок ли, перекинул через плечо и ушел в стылую, ревущую мглу. Лицо его сразу же ударило и обожгло холодом. И подумалось Маганаху, что это тысячи тонких ледяных игл впиваются в его кожу. Он не был твердо уверен, туда ли идет: не видел нигде ни костров, ни юрт, ни самого неба. И только одно охотничье чутье вскоре вывело его к той, отмеченной загодя, хижине. У ее двери, согнувшись крючком, сидел на карауле припорошенный снегом полузамерзший цирик. Караульный прятал голову у себя в коленях, ее совсем не было видно, и Маганах вначале принял цирика за безголового духа.
Караульный не вскрикнул, не полез в драку. Он покорно, как будто это так и надо, дал связать себя по рукам и ногам, очевидно, думая, что тоже имеет дело не с человеком.
— Ой, выходите, сородичи! — влетая в обледенелую, ничем не освещенную внутри юрту, в сильном возбуждении крикнул Маганах. — Вы свободны!
— Кто ты такой?
— Я — пастух Маганах из улуса Мунгата. Я связал цирика, и вы можете бежать отсюда!
— Но куда мы пойдем в буран? — послышался чей-то вкрадчивый и даже испуганный голос.
— Куда? Мы замерзнем.
— Я уведу вас далеко в тайгу, к охотничьим юртам. Скорее, — торопил Маганах. — А то будет поздно.
И тогда поблизости от него раздался резкий и злой крик:
— Пустая кишка!
Маганах недоумевал, что плохого сделал он, помогая киргизским князцам. Ведь они могут теперь идти, куда хотят: если не в тайгу, то за Енисей, к тубинцам. Тубинцы спрячут надежно, никакие ханские ертаулы не отыщут князцов.
— За твою измену придется отвечать нам. Нас удавят за убитого цирика.
— Я его только связал, — возразил Маганах.
— Тогда тащи в юрту.
Маганах засучил рукава шубы и легко, как ребенка, взял цирика на руки. Но едва со своей живой ношей, отбросив войлочный полог, он вошел в юрту, его несколькими ударами сбили с ног и до хруста костей прижали к земле. Он не понял, кто и почему так круто и неизвестно за что расправляется с ним. И как бы отвечая на его молчаливый, недоуменный вопрос, кто-то жестко бросил ему из мрака:
— Вражда рождает войну.
— Я Иренек. Я не допущу, чтобы отсюда бежал не имеющий разума.
Пастуха скрутили тем же прочным волосяным арканом, которым до этого был связан цирик. Маганах неподвижно лежал у двери юрты в ожидании смены караула, потом его должны были увести в ханскую тюрьму. Лежал он, неизвестно за что обиженный, и вспоминалась ему сказка, рассказанная как-то мудрым Торгаем.
Сказка была о том, что жил человек по имени Каскар. Он объезжал табуны и увидел камень на горе, а под камнем еле живую змею.
«Освободи, я тебе много добра сделаю».
Каскар был добрым, он взял и освободил ее. А она попросила отнести ее на другую гору.
«Я обессилела, лежа под камнем», — сказала она, и тогда человек положил змею за пазуху.
Тут змея обвилась вокруг шеи Каскара и проговорила:
«Так я плачу тебе за твое добро».
«Но ведь за добро нужно платить добром», — возразил он.
«Пойдем, человек. Кого мы встретим, тот нас и рассудит».
Идут они по степи и встречают пустой летник, лишь одна жердь стоит на месте улуса.
«Рассуди нас, жердь, чем платят за добро — добром или злом?»
«Злом, — ответила жердь. — Я поддерживала юрту, а люди откочевали и бросили меня здесь одну».
«Пойдем до второго суда», — не сдавался мужик.
Видят они лису и просят ее сказать, чем платят за добро. И лиса им:
«Встаньте передо мной оба, и я вас рассужу по правде».
Змея опустилась на землю, а лиса сказала человеку:
«Вот тебе камень».
А змее лиса приказала лечь, как та лежала на земле, когда Каскар ее освободил.
«Теперь вот положи, человек, камень на змею, сделай все, как было».
Каскар положил камень на змею, а та взмолилась:
«За добро злом не платят!»
Но Каскар не слушал ее, он сел на коня и уехал домой…
Много сказок о зверях и людях знает старик Торгай, веселых сказок и печальных.
Город жил в постоянном страхе. По избам передавались появившиеся невесть откуда слухи о злых монголах и киргизах. Говорили, враги собирают, мол, неодолимую силу против Красного Яра. А еще упоминали об Ишеевом хитром лазутчике, который уже все высмотрел, все вынюхал в остроге, а воевода почему-то велел отпустить его в степь с миром. Про воеводу говорили тайно, шепотом — как бы, упаси бог, не дознался про то Михайло Скрябин: «Лиха измена».
По зыбистой степи и по непроглядному чернолесью неусыпно сновали, как челноки, казачьи дозоры, чтобы не подошел противник безвестно, как было в иные тревожные годы, когда за великую нерасторопность свою и привычное благодушие служилые и пашенные люди платили обильной кровью. Окрест сплошными кострами пылали тогда деревни, заимки, скирды хлеба. Иноземцы сотнями уводили в рабство связанных арканами несчастных полоняников. Ветер взвихривал и сметал с обездоленной земли горький пепел пожарищ, да по всей округе слышались безутешные стенания.
Правду говорили старые люди, что гром не грянет — мужик не перекрестится. И вот гром грянул: в нескольких днях пути от Красного Яра монголы! И стали казаки спешно копать рвы вокруг острога, строить надолбы, возводить острожные стены. Да время-то зимнее, холодное, земля на сажень промерзла — не возьмешь ни киркой, ни пешнею. Бросили копать рвы — народ в бор подался сосну валить да возить в город. А плотники принялись растаскивать трухлявые башни и стены да возводить новые. От сутеми до сутеми у острожного тына гудела людская речь да без умолку перестукивались топоры.